Владимир Путин дал интервью главному редактору агентства Bloomberg Джону Миклтвейту, в котором рассказал о своем видении выборов в США, ответил на обвинения во взломе тысяч электронных писем и документов Национального комитета Демократической партии, прокомментировал возможную сделку с ОПЕК по замораживанию добычи, планы продажи пакета ПАО «Роснефть», отношения между Японией и Россией, а также будущее еврозоны после решения Великобритании покинуть Европейский Союз.

Джон Миклтвейт: Президент Путин, спасибо вам большое за интервью агентству Bloomberg. Здесь, во Владивостоке, мы находимся на краю Тихого океана, накануне второго Восточного экономического форума. Чего вы надеетесь достичь на нем?

Владимир Путин: Это способ привлечь внимание наших партнеров, потенциальных инвесторов к Дальнему Востоку России. В этом смысле данное мероприятие, данное событие мало чем отличается от других региональных форумов подобного рода. Мы в России проводим таких много. Это и экономический форум в Санкт-Петербурге (обычно мы проводим его летом, в начале лета), это и экономический форум в Сочи.

Дальний Восток имеет для нас особое значение, имея в виду приоритетность развития этого региона. В последнее годы, даже, скажем так, в последние десятилетия, мы здесь столкнулись с большим количеством проблем. Мало уделяли внимания этой территории, а она заслуживает гораздо большего, потому что здесь сосредоточены огромные богатства и возможности будущего развития России. Не только развития России как таковой, но и развития всего региона АТР, потому что эта земля очень богата природными и минеральными ресурсами.

Обычно, когда мы говорим о Дальнем Востоке, мы имеем в виду и собственно Дальний Восток — это Приморский край, Хабаровский край, это Камчатка, это Чукотка, но это и так называемая Восточная Сибирь. Если все это вместе взять, вся эта земля содержит колоссальные ресурсы. Это нефть, это газ, это 90% запасов российского олова, 30% запасов российского золота, 35% запасов леса, здесь добывается 70% российской рыбы, в этих водах.

И это регион, где достаточно развита инфраструктура транспортная, железнодорожная. Мы в последние годы активно развиваем автомобильное сообщение. И огромный потенциал: возможности развития авиационной промышленности, космической промышленности. Если Вы обратили внимание, мы запустили в одном из регионов Дальнего Востока новый российский космодром. Здесь традиционно развивается, как я уже сказал, авиация, в том числе и боевая авиация, известные во всем мире самолеты Су производятся именно на Дальнем Востоке России. Наконец, мы возобновляем здесь производство морских судов, прежде всего гражданского назначения. Только сегодня я присутствовал при начале работы одной из очень перспективных площадок в этом плане.

И это очень хорошая возможность для обмена в гуманитарном плане с нашими соседями.

Мы предполагаем здесь развивать музыку, театральную деятельность, выставочную деятельность. Совсем недавно здесь прошли концерты нашего выдающегося музыканта и дирижера господина Гергиева, мы открываем здесь филиал Мариинского петербургского театра. Планируем здесь открыть также филиал петербургского Эрмитажа, Вагановского балетного училища.

Как видите, мы с вами сейчас работаем в здании Дальневосточного федерального университета. Я думаю, что Вы тоже смогли оценить масштаб этого учебного заведения: здесь уже тысячи молодых людей из зарубежных стран учатся, большое количество иностранных преподавателей. Нам бы очень хотелось, чтобы здесь развивалась наука и высшая школа, образование, причем с тем чтобы это было одним из заметных центров научной деятельности во всей системе АТР. Конечно, здесь еще многое можно было бы сделать, но с учетом потребностей рынка труда востребованность такого учебного заведения, она очевидна. Но есть еще одно направление, которые для нас очень интересно и перспективно, кроме всего, что я перечислил выше, —это биология моря. Традиционно и на протяжении многих лет здесь находится один из ведущих институтов Академии наук России как раз по изучению биологии моря. Вы знаете, мы здесь запускаем новый центр, при нем мы построили океанариум, который должен быть не просто площадкой для публики, которая, думаю, будет получать удовольствие от общения с живой природой, но это еще и часть самого Института биологии моря. Здесь складывается интересный, перспективный кластер, и нам бы очень хотелось, чтобы наши потенциальные инвесторы, наши коллеги из зарубежных стран, прежде всего из стран АТР, знали о нем больше.

— Один из гостей, которые приедут на форум, это Синдзо Абэ. Он прибывает во Владивосток. Кажется, это может положить начало политической сделке, если хотите, в рамках которой вы могли бы отдать один из Курильских островов в обмен на более широкое экономическое сотрудничество? Вы открыты для сделки такого рода?

— Мы не торгуем территориями, хотя проблема заключения мирного договора с Японией является, конечно, ключевой. И нам бы очень хотелось с нашими японскими друзьями найти решение этой проблемы. У нас еще в 1956 году был подписан договор и, на удивление, он был ратифицирован и Верховным советом СССР и японским парламентом. Но затем японская сторона его отказалась выполнять, ну а затем и Советский Союз как бы свел на нет все договоренности в рамках этого договора.

Несколько лет назад японские коллеги просили нас вернуться к обсуждению этой темы, и мы это сделали, пошли навстречу. За предыдущие пару лет не по нашей инициативе, а по инициативе японской стороны фактически эти контакты были заморожены, но сейчас наши партнеры проявляют желание вернуться к обсуждению этой темы. Речь не идет о каком-то обмене, о каких-то продажах, речь идет о поиске решения, при котором ни одна из сторон не будет чувствовать себя в накладе, ни одна из сторон не будет чувствовать себя ни побежденной, ни проигравшей.

— Но сейчас вы ближе к решению, чем в 1960-е? Сейчас для этого лучшее время, чем в тот период?

— Я не думаю, что ближе, чем в 1956 году, но, во всяком случае, мы возобновили диалог на этот счет и договорились о том, что наши министры иностранных дел и соответствующие эксперты на уровне заместителей министров активизируют эту работу. Конечно, это всегда является и предметом обсуждения и на уровне президента России, и премьер-министра.

Уверен, что когда мы будем встречаться с господином Абэ здесь, во Владивостоке, мы также будем эту тему обсуждать, но для того чтобы ее решить, она должна быть очень хорошо продумана, подготовлена, повторяю еще раз, на принципах не нанесения ущерба, а наоборот, на принципах создания условий для развития межгосударственных связей на длительную историческую перспективу.

— Кажется, что территории на восточном фронте Вас не так волнуют. Мы упомянули Курилы, вы отдали Китаю остров Тарабаров. Вы могли бы подумать о том, чтобы вернуть Калининград г-же Меркель?

— Мы ничего не отдавали. Это были территории, которые являлись спорными и в отношении которых мы вели переговоры с Китайской Народной Республикой в течение 40 лет — хочу это подчеркнуть, 40 лет, — и в конце концов нашли компромисс. Часть территории окончательно закреплена за Россией, часть территории окончательно закреплена за Китайской Народной Республикой.

Хочу подчеркнуть, что это стало возможным исключительно — это очень важно — на фоне очень высокого уровня доверия, которое сложилось к тому моменту между Россией и Китаем. И если мы добьемся такого же высокого уровня доверия с Японией, то и здесь мы можем найти какие-то компромиссы. Но есть принципиальная разница между вопросом, связанным с японской историей, и, скажем, с нашими переговорами с Китаем. В чем она заключается? Она заключается в том, что японский вопрос возник как результат Второй мировой войны и закреплен в международных документах, связанных с результатами Второй мировой войны. А наши дискуссии с китайскими друзьями по пограничным вопросам ничего общего со Второй мировой войной и с какими нибудь военными конфликтами не имеют. Первое. Вернее, это уже второе. А третье — что касается западной части. Вы сказали про Калининград.

— Это была шутка…

— А я Вам скажу без всяких шуток. Если кому-то хочется начать пересматривать итоги Второй мировой войны, давайте попробуем подискутировать на эту тему. Но тогда нужно дискутировать не по Калининграду, а в целом по восточным землям Германии, по Львову, который был частью Польши, и так далее, и так далее. Там есть и Венгрия, есть и Румыния. Если кому-то хочется вскрыть этот ящик Пандоры и начать с ним работать, — пожалуйста, флаг в руки, начинайте.

— Могу я еще раз спросить Вас о Китае? В 2013 году Вы сказали, что хотели достичь товарооборота с Китаем в 100 миллиардов долларов к 2015 году, 200 миллиардов долларов к 2020 году. Но в прошлом году она упала примерно до 67-70 миллиардов долларов в год. Что пошло не так? Я знаю, что есть проблемы с рублем и проблемы с нефтью. Но что пошло не так, и думаете ли Вы по-прежнему, что цель в 200 миллиардов долларов в 2020 году достижима?

— Да, думаю, что это вполне достижимо, и Вы сами назвали причины падения уровня товарооборота. Мы на первом этапе ставили перед собой цель достичь оборота где-то в 100 миллиардов долларов, и мы почти добрались до этой цифры, потому что она была под 90 миллиардов. Так что эта цифра была почти уже достигнута. Но мы знаем причины, они действительно заключаются в падении цен на наши традиционные экспортные товары, они заключаются в курсовой разнице. И это просто объективные данные. Вы прекрасно это знаете.

— Санкции как-то повлияли на это?

— Санкции и наши отношения с Китаем друг с другом никак не связаны, потому что Китайская Народная Республика, с которой у нас сложились отношения беспрецедентно высокие и по уровню, и по качеству, мы их называем отношениями «всеобъемлющего партнерства и стратегического качества». Санкции здесь совершенно ни при чем. В основе падения товарооборота лежат вещи объективного характера, связанные с ценами на энергоносители и с курсовой разницей. Но физические объемы у нас не упали, они даже растут. Что касается наших торгово-экономических отношений с Китаем, то они на сегодняшний день все больше и больше приобретают диверсифицированный характер, чего мы постоянно добивались вместе с нашими китайскими партнерами.

Обратите внимание: кроме чисто торговли, причем традиционными товарами (с одной стороны, скажем, энергоносители — углеводороды, нефть и теперь уже газ, нефтепродукты, с другой стороны, допустим, текстиль и обувь), мы перешли совершенно к другому уровню кооперации. Мы работаем, допустим, уже по космическим программам совместным. Сейчас мы разрабатываем, и в ближайшее время этот проект будет реализован, производство тяжелого вертолета, работаем над планом создания широкофюзеляжного дальнемагистрального самолета. Мы кооперируемся в области машиностроения, в области высокоскоростного железнодорожного сообщения, в области переработки, переработки леса и так далее, в области атомной энергетики. Мы уже построили Тяньваньскую атомную электростанцию, два блока уже работают, причем работают очень хорошо, строим еще два блока. Так что та цель, которую мы перед собой ставили, — диверсифицировать наши отношения, — она реализуется.

— Слушая вас, мне стало интересно, оглядываетесь ли Вы назад. Вы стали президентом в 2000 году, и теперь думаете ли Вы, что за прошедший период Россия стала немного более азиатской страной и менее европейской?

— Вы знаете, она стала более развитой страной. Вы знаете, я сейчас бы не стал проводить черту между азиатами, европейцами. Водораздел лежит в другой плоскости — в плоскости развития. Объем российской экономики увеличился в 1,7 раза, почти в 2 раза выросла российская экономика. А по паритету покупательной способности российская экономика стала занимать пятое-шестое место в мире на сегодняшний день.

И совершенно точно десять, уж не говоря о том, что пятнадцать лет назад, мы бы не могли ответить на те санкции, которые ввели в отношении России, ответными мерами, скажем, в области сельского хозяйства. Мы не смогли бы закрыть свой рынок для сельхозпродуктов тех стран, которые недружественно поступили в отношении нашей страны, потому что мы не могли обеспечить собственный рынок своими собственными товарами, а теперь мы можем. Первое.

Второе — освобождение собственного рынка дает возможность нашим сельхозпроизводителям наращивать товарное производство внутри страны. У нас при общем падении ВВП в связи с целым рядом событий (не только санкционного характера, но и чисто объективного — с процессами в мировой экономике) небольшое падение ВВП есть, и промышленности тоже есть. А вот сельское хозяйство растет темпами три процента в год, причем стабильно растет, и в этом году будет три процента, а может быть, больше, и в следующем.

Поэтому, если говорить о том, что произошло, скажем, за 15 лет — произошло очень многое, но не только в этом дело, дело еще и в том, что произошло существенное оздоровление российской экономики. В 2000 году у нас было 12 миллиардов долларов золотовалютных резервов и, по-моему, свыше 20 миллиардов долларов внешних долгов. Сегодня Россия входит в десятку стран с наиболее благоприятным соотношением внешнего долга и золотовалютных резервов. На 1-е число прошлого месяца у нас было почти 400 миллиардов долларов золотовалютных резервов — 395 миллиардов долларов, и где-то всего около 13% от ВВП внешнего долга. Это соотношение — одно из лучших в мире считается.

У нас за чертой бедности жила треть населения — свыше 40 миллионов человек, сейчас эта цифра упала почти в три раза, но за последние год-полтора, к сожалению, немножко подрастает с учетом экономических сложностей и общего падения доходов населения, но все-таки это несопоставимо положительная величина с тем, что было 15 лет назад. Пенсии выросли в разы, реальная заработная плата выросла несопоставимо с тем, что было. Поэтому эти составляющие привели к тому, за что мы боролись и что лежит в основе развития каждого государства — демография. В начале 2000-х казалось, что нам не переломить негативную демографическую тенденцию, население России убывало с каждым годом, сейчас я Вам назову ужасную цифру: почти на миллион человек (минус 900 тысяч ежегодно). Сейчас, в последние три года, мы наблюдаем естественный прирост населения.

— Вы поощряете романы…

— Мы можем считать и записать себе в актив, что у нас самая низкая младенческая смертность и самая низкая материнская смертность за всю нашу новейшую историю. По-моему, в советское время такого не было. Мы ставили перед собой задачу роста продолжительности жизни. Она за последние пять лет росла темпами гораздо большими, чем мы планировали. Так что все это вместе дает нам основания полагать, что мы были на правильном пути. Конечно, еще многое можно и нужно сделать и, наверное, можно было добиться и больших результатов, но в целом мы двигаемся в правильном направлении.

— Вы только что говорили про российскую экономику, мы к этому еще вернемся, и я Вас спрошу про резервы буквально через секунду. Но вот мне пришло в голову, пока Вы детально рассказывали, как Россия стала сильнее: вы скоро отправитесь на G20. Вы изучали и наблюдали, как идут дела на Западе. К настоящему моменту Вы участвовали в G20 чаще, чем любой другой лидер. Были ли Вы когда-либо на G20, где Запад был бы настолько разделен и его раздирали бы такие сомнения и недоверие к самому себе? Посмотрите на то, что происходит сейчас в Европе — миграция, Брексит, посмотрите на Америку с выборами и проблемами, с ними связанными. Не кажется ли Вам, что сейчас Запад особенно разобщен? Чем это объясняется?

— Много проблем в мировой экономике в целом, в западной экономике тоже много проблем: старение населения, падение темпов роста производительности труда. Это очевидные вещи. Вообще, в целом демография — очень тяжелая. Потом, наверное, ведь сами специалисты — а Вы как раз один из лучших специалистов в этой сфере — считают, что в политике расширения Евросоюза не были учтены некоторые элементы, связанные с готовностью тех или иных экономик к вхождению в зону евро. Войти в единую валюту с достаточно слабыми показателями экономическими и удержать не то чтобы темпы роста, а удержать саму экономику от тяжелых испытаний — очень сложно. Мы это проходили не только в Европе, мы знаем это (сколько там — лет десять назад или больше) по Аргентине, когда они привязали национальную валюту жестко к доллару, а потом уже не знали, что с этим делать. Так же и вход в зону евро.

— Как Вы думаете, евро выживет?

— Надеюсь, что да, потому что, во первых, мы верим в фундаментальные основы европейской экономики. Мы видим, что западноевропейские лидеры в основном — идут споры, конечно, все это понятно, мы это прекрасно тоже видим и наблюдаем, анализируем — но все таки придерживаются, я считаю (не могу сказать, правильных, неправильных, — это всегда с какой стороны посмотреть), очень прагматичных подходов к решению экономических проблем.

Они не злоупотребляют финансовыми инструментами, финансовой накачкой, а стремятся прежде всего к структурным изменениям, что, собственно говоря, не менее остро стоит и в нашей экономике, а может быть, даже более остро, имея в виду проблему, которую мы до сих пор не можем преодолеть, а именно, доминирование нефтегазового сектора в Российской Федерации и как результат — зависимость от этих нефтегазовых доходов. Но и в Европе тоже есть это, не зависимость от нефти и газа, но структурные реформы давно назрели, и думаю, что ведущие экономики очень прагматично и грамотно подходят к решению стоящих перед европейской экономикой проблем. Поэтому мы и держим примерно 40% наших золотовалютных резервов в евро.

— Вы ожидаете, что евро выживет, и что Европа сохранит существующих членов, что не потеряет больше, не потеряет еще одну страну, как потеряла Британию?

— Вы знаете, я не хочу отвечать на ваш провокационный вопрос, хотя понимаю, что он может быть интересен.

— Вы много, много раз критиковали Европу, Вы могли бы…

— Да, я критиковал, но повторяю еще раз: мы держим 40% наших золотовалютных резервов в евро, и мы не заинтересованы в развале зоны евро. Хотя я не исключаю, что могут быть приняты какие то решения, которые консолидируют группу стран, равную по развитию экономики, и тем самым, на мой взгляд, это приведет только к укреплению евро. Но могут быть какие-то и другие промежуточные решения с целью сохранения в зоне евро имеющегося количества членов сегодня. Это не наша задача, но мы всегда очень внимательно следим и желаем успехов нашим европейским партнерам. То, что Вы говорили о критике, я критиковал внешнюю политику, но это совсем не значит, что мы должны со всем соглашаться.

Мы действительно многие вещи критикуем, мы считаем, что наши партнеры совершают немало ошибок (наверное, мы тоже, никто не гарантирован от ошибок), но что касается экономики, повторяю еще раз, на мой взгляд, и Еврокомиссия, и ведущие экономики Европы действуют очень прагматично и находятся на правильном пути.

— Можем ли мы поговорить о российской экономике? Давайте, наверное, начнем с обменного курса. Я знаю, что Вы скажете, что обменный курс — это прерогатива центробанка и что курс рубля определяет рынок. Но я помню, что в июле, 19 июля, когда доллар стоил 62,8 рубля за доллар, вы сказали, что рубль слишком крепкий, вы критиковали это. Сейчас рубль ослабел до 65 за доллар. Такого ослабления достаточно, чтобы Вы были довольны? Или Вы бы хотели, чтобы он еще немного ослабел?

— Я не раскритиковал позицию Центрального банка. Я действительно всегда считал и считаю, что Центральный банк должен действовать самостоятельно. На самом деле он так и действует, можете мне поверить. Я не вмешиваюсь в решения Центрального банка и не даю директивных указаний ни правлению Центрального банка, ни председателю Центрального банка. Центральный банк смотрит на то, что происходит в экономике, и, разумеется, я в контакте и с членами правления, и с председателем Центрального банка, но я никогда не даю директивных указаний. Если я говорил о том, что рубль слишком окреп, то я не говорил, что позиция Центрального банка неправильна.

Я говорил о том, что это накладывает дополнительную нагрузку на экспортоориентированные отрасли экономики. А то, что это так, мы с вами хорошо понимаем, когда рубль послабее, легче продавать, здесь производить за дешевый рубль, а продавать за дорогой доллар и получать большую выручку в долларах, а потом менять на рубли и потом получать больший доход. Это элементарные вещи. Но если говорить о фундаментальных вещах, то вопрос регулирования курса действительно относится к функции главного регулятора, а именно, к функции Центрального банка. И здесь он должен думать, конечно, о том, как экономика, как промышленность реагируют, но он должен думать и о своих фундаментальных задачах, чтобы обеспечить стабильность курса.

Главный вопрос в стабильности курса, а это так или иначе Центральному банку при всех нюансах все-таки удается. И это удалось в конце концов сделать, после того как Центральный банк перешел к плавающему курсу национальной валюты. Центральный банк должен учитывать и другие вещи: стабильность банковской системы страны, должен смотреть на то, как увеличивается, либо сокращается денежная масса в экономике, как это влияет на инфляцию. Там очень много составляющих, о которых должен подумать Центральный банк, и лучше не трогать его компетенцию.

— Но лично Вы хотели бы, чтобы рубль все же был чуть слабее? Помогло бы это российской экономике, с Вашей точки зрения? Я знаю, что это не Ваша работа, но Вы тогда это прокомментировали. Что Вы скажете сейчас?

— Вы знаете, моя позиция заключается в том, что курс должен соответствовать уровню развития экономики. Потому что это всегда баланс, баланс интересов, и в нем должен отражаться этот баланс. Баланс между теми, кто продает что-то за границу, и им выгоден слабый курс, и баланс между интересами тех, кто покупает, а им нужно, чтобы курс был повыше. Баланс между производителями внутри страны, скажем, сельхозпроизводителями, — это их интерес. А у нас так или иначе с селом связано 40 миллионов российских граждан. Это очень важная вещь! Но также нужно не забывать про интересы просто покупателей, которым нужно, чтобы цены в магазинах были чуть-чуть пониже. Поэтому, повторяю, курс не должен ориентироваться на интересы конкретной группы либо одной-двух групп, он должен соответствовать фундаментальным интересам развития самой экономики.

— То есть Вы больше не жалуетесь? Тогда я это понимаю как то, что Вы не слишком недовольны тем, где рубль сейчас… А что с резервами?

— Я и не выражал недовольства, и не жаловался. Я просто отмечал, что для одной из групп, а именно экспортеров, выгодней было бы иметь более слабый рубль.

— Возвращаясь к резервам, вы упоминали их ранее. У России было 500 миллиардов долларов резервов. Сейчас их $400 миллиардов. Это намного выше, чем когда Вы стали президентом, но все же они снизились до 400 миллиардов долларов. И у Вас есть цель вернуть их к $500 миллиардам. Как Вы думаете, реалистично к таким показателям стремиться? И должен ли Центробанк покупать больше долларов, чтобы поскорее вернуться к $500 миллиардам?

— Центробанк и так постоянно покупает, покупает-продает, покупает-продает — это его работа. За последние полгода, по-моему, золотовалютные резервы Центрального банка выросли на 14%.

— Резервы выросли немного, но Центробанк не покупал доллары так же систематически, как делал это ранее.

— Знаете, мы знаем с Вами о необходимом уровне запасов Центрального банка, а цель нам тоже с Вами хорошо известна, но для широкой публики мы можем с Вами сказать. Цель золотовалютных резервов Центрального банка не в том, чтобы финансировать экономику, а в том, чтобы обеспечивать внешнеторговый оборот. Для этого нужно, чтобы этот уровень был бы способен обеспечить внешнеторговый оборот для такой экономики, как Россия, как минимум на три месяца. Но у нас уровень такой, что он может обеспечить наш товарооборот, если все прекратит работать, только за счет золотовалютных резервов как минимум полгода, а то и больше, поэтому этого более чем достаточно. С точки зрения обеспечения стабильности экономики и внешнеторгового оборота у нас сегодня абсолютно достаточный уровень золотовалютных резервов.

А все другое — покупка и продажа валюты — связаны с регулированием внутреннего валютного рынка. А как на это будет реагировать Центральный банк и приведет ли это к росту ЗВР — пока трудно сказать. Давайте не будем забывать, что у нас еще два резервных фонда правительства: собственно Резервный фонд и Фонд национального благосостояния, а это, то и другое вместе, — 100 миллиардов долларов.

— Могу я Вас спросить о цене на нефть — Ваша любимая тема. Почти два года назад Вы говорили, что если цена на нефть упадет ниже 80 долларов за баррель, тогда производство нефти обрушится. Сейчас цена все еще ниже 50 долларов за баррель и добыча не остановилась. Изменилось ли Ваше мнение по этому поводу?

— Если я говорил, что добыча нефти прекратится, то я ошибался. Правда, не помню, где я это сказал, видимо, сгоряча, но, по моему, я даже такого и не говорил, но может быть, не помню этого. Я говорил о том, что при определенном уровне цены на нефть новые месторождения вряд ли будут вводиться. Собственно говоря, так и происходит. Но, может быть, даже на удивление, наши нефтяники и газовики (нефтяники главным образом) продолжают инвестировать.

За последний год нефтяники проинвестировали 1,5 триллиона рублей, а если учитывать еще инвестиции государства в развитие трубопроводного транспорта и в электроэнергетику, то получилось, у нас общие инвестиции в энергетику 3,5 триллиона рублей за прошлый год. Это очень существенно.

У нас растет добыча нефти, производство электроэнергии. У нас немножко сократилась, по моему, на один процент… Кстати говоря, по экспорту газа мы занимаем лидирующее место в мире — 20% мирового рынка. По экспорту жидких углеводородов мы тоже заняли лидирующую позицию, заняли первое место.

У нас, несмотря на то что мы сохраняем первое место по экспорту газа, немножко сократилась внутренняя добыча, но связано это с тем, что увеличился объем гидрогенерации для электроэнергетики, и поэтому потребность в газе на тепловых электростанциях несколько упала. Это результат реструктуризации ситуации на внутреннем энергетическом рынке. Но в целом Газпром в отличной форме и наращивает экспорт в страны своих традиционных партнеров.

— Вы будете говорить с заместителем наследного принца Саудовской Аравии Мухаммедом бен Сальманом на G20. Будете ли Вы дальше поддерживать заморозку добычи нефти, если саудовцы захотят сделать это?

— Господин Сальман, насколько мне известно, является заместителем наследного принца, но это уже детали. Он очень энергичный государственный деятель, у нас с ним действительно сложились очень добрые отношения. Это человек, который знает, чего он хочет, и умеет добиваться своих целей. Но в то же время я считаю его очень надежным партнером, с которым можно договариваться и можно быть уверенным в том, что договоренности с ним будут исполнены.

Но ведь это не мы отказались от замораживания объемов добычи, это наши саудовские партнеры в последний момент изменили свою точку зрения и решили сделать паузу в принятии этого решения. Но хочу повторить нашу позицию, она не изменилась. Если мы с принцем Сальманом будем говорить на этот счет, я, конечно, нашу позицию воспроизведу снова: мы считаем, что это для мировой энергетики правильное решение — первое.

Второе. Всем хорошо известно, о чем спор шел: спор шел о том, что если замораживать добычу, то это должны сделать все, в том числе и Иран. Но ведь мы понимаем, что Иран начинает с очень низкой позиции, связанной с известными санкциями в отношении этой страны, а было бы несправедливо оставлять его на этом санкционном уровне. Думаю, что на самом деле с точки зрения экономической целесообразности и логики было бы правильно найти какой то компромисс, уверен, что все это понимают. Вопрос лежит не в экономической, а в политической плоскости. Мне очень хотелось бы надеяться, что все участники этого рынка, заинтересованные в сохранении стабильной и справедливой мировой цены на энергоносители, все таки в конце концов примут необходимое решение.

— То есть вы бы поддержали заморозку добычи нефти, но предоставив при этом некую свободу Ирану сделать то, что им необходимо?

— Да.

— Вернемся немного назад. Нефть и многие другие факторы влияют на бюджет. У вас сейчас дефицит бюджета. Но вы только что решили дать больше денег пенсионерам, о чем Вы говорили ранее. В какой-то момент придется занимать деньги. Будете ли Вы это делать в этом году? Будете ли Вы занимать на внутреннем рынке или за рубежом?

— Пока такой необходимости нет. У нас нет необходимости заимствования на внешнем рынке, хотя как такой традиционный инструмент — инструмент в мировых финансовых отношениях — мы применяем всегда и сейчас применяли, и у нас были размещения, и желающих приобрести наши финансовые инструменты достаточно, у нас просто нет такой необходимости сегодня. При наличии таких резервных фондов правительства — в $100 миллиардов — это просто для нас бессмысленно, имея в виду стоимость заимствований. Здесь всегда нужно внимательно смотреть. Кстати говоря, и заимствования тоже возможны, надо только понимать, что выгоднее на данный момент времени. Это первое.

Второе — что касается дефицита. В прошлом году дефицит федерального бюджета был 2,6 процента. Это, согласитесь, достаточно приемлемая величина. В этом году мы ожидаем, что он будет чуть побольше, где то в районе 3 процентов, может, три с небольшим. Это тоже абсолютно приемлемая величина. Но мы идем по какому пути? По пути оптимизации бюджетных расходов. Мы в этих не простых для нас условиях, на мой взгляд, прагматично очень подходим к решению экономических, социальных вопросов, мы решаем основные задачи социального характера, выполняем обещания перед населением.

Сейчас только правительство объявило о том, что мы проиндексировали пенсии на четыре процента, но второе полугодие не индексировали, зато в начале следующего года сделаем единовременную выплату в размере пяти тысяч рублей для каждого пенсионера, которая, в общем-то, сопоставима с компенсацией. Мы действуем очень прагматично и очень осторожно. Мы сокращаем расходы по тем позициям, которые не считаем первоочередными, и не собираемся бездумно раскидывать наши резервы и бездумно жечь их в угоду каким то политическим амбициям. Мы будем действовать очень осторожно.

Надеюсь, что нам особенно и не потребуется, у нас не будет нужды, во всяком случае, обращаться за внешним финансированием. Ведь у нас, обратите внимание, упал [торговый баланс], но все-таки сохраняется положительное сальдо. У нас сейчас, по-моему, за первое полугодие 45 миллиардов долларов положительное сальдо торгового баланса. Инфляция сократилась год к году в разы. В разы просто сократилась! У нас была, если год к году смотреть, где-то под 10, что ли, процентов уже, если смотреть август к августу, а сейчас — 3 с небольшим процента. Безработица сохраняется на достаточно приемлемом уровне — 5,7%. У нас макроэкономические показатели стабильны. И это дает мне основания полагать, надеяться на то, что мы спокойненько, уверенно будем проходить этот непростой период в нашей экономике, которая, безусловно, уже адаптировалась к современным условиям.

— Могу я Вас спросить о приватизации и нефти? Приватизация Башнефти — вы ее отложили. И, как мы сообщали, Игорь Сечин из Роснефти предложил купить половину Башнефти за 5 миллиардов долларов. Но Вы всегда говорили, что не хотите, чтобы крупные государственные компании покупали новые приватизируемые компании. То есть Вы не позволите этому случиться?

— Знаете, Вы сейчас сказали о государственных компаниях. Роснефть, строго говоря, не является государственной компанией. Давайте не будем забывать, что 19,7% принадлежит компании BP, кстати говоря, британской компании. Вы же поданный Британии, правда? То есть Вы, по сути дела, в известной степени тоже являетесь…

— Я думаю, у Вас больше контроля над Роснефтью, чем у Терезы Мэй над BP.

— Да, может быть, у нас и больше контроля, но, строго говоря, это не государственная компания. Я вот о чем хотел сказать, и думаю, что это очевидный факт: 19,7% принадлежит иностранному инвестору. Тем не менее, имея в виду, что контрольный пакет находится у государства, наверное, это все таки не лучший вариант, когда одна компания, подконтрольная государству, приобретает другую, чисто государственную компанию. Это одна позиция.

А вторая заключается в том, что в конечном то итоге для бюджета важно, кто даст больше денег при торгах, которые должны быть организованы в ходе приватизационного процесса. И в этом смысле мы не можем дискриминировать участников рынка, ни одного из них, но пока это не актуально, поскольку правительство приняло решение приватизацию Башнефти отложить.

— То есть вопрос отложен. Но все-таки, говоря о приватизации — в 2012 году Вы отмечали, что хотите расширить программу приватизации. Это оказалось непросто. Почему это не получилось? Почему российскому правительству необходимо владеть 50 процентами в таких компаниях? Может быть, можно продать больше?

— Российскому государству нет необходимости держать такие крупные пакеты, и мы намерены обязательно реализовать наши планы. Вопрос не в том, что хотим мы этого или не хотим, вопрос в том, целесообразно или нет и в какой момент. В целом это целесообразно хотя бы с одной точки зрения — с точки зрения структурных изменений в самой экономике. Государства, действительно, слишком много, может быть, сегодня в экономике России, но делать это на падающем рынке даже с точки зрения фискальных интересов не всегда целесообразно. Поэтому мы подходим аккуратно, но наш тренд с точки зрения приватизационных процессов и постепенного ухода государства из определенных активов остается неизменным.

Кстати говоря, Вы упомянули компанию Роснефть. Мы сейчас активно занимаемся подготовкой приватизации части пакета самой Роснефти. Это лучшее подтверждение того, что мы своих кардинальных планов не поменяли. Или, например, одна из крупнейших российских компаний в мире по добыче алмазов. Мы приватизируем часть этого пакета.

— Алроса?

— Алроса. Также мы действуем и по другим направлениям, поэтому мы принципиально своей позиции не меняем. Просто это не тот случай, когда мы должны, как у нас говорят, суетиться, то есть проявлять какую-то нервную реакцию: мы должны немедленно и любой ценой. Нет, любой ценой мы делать не будем. Мы будем делать с максимальным эффектом для российского государства, для российской экономики.

— То есть вы продадите Роснефть в этом году? Вы надеетесь, что сможете продать акции Роснефти в этом году?

— Мы готовимся к этой сделке в этом году. Не знаю, сможет ли правительство подготовиться, реализовать эту сделку вместе с менеджментом самой Роснефти, найдут ли соответствующих стратегических инвесторов. Мне кажется, речь должна идти именно о таких инвесторах. Но мы готовимся и планируем сделать это именно в текущем году.

— И что касается этой доли в 50%, Вы были бы довольны иметь ситуацию, при которой российскому государству принадлежало бы менее 50% в этих крупных компаниях?

— Мы здесь не видим ничего страшного. Вы знаете, я помню, у нас была одна из компаний, сейчас не буду называть ее, но когда в нее вошли на 50 процентов иностранные акционеры, иностранные инвесторы, их взнос в федеральный бюджет и налоговые платежи увеличились в несколько раз сразу, а эффективность компании нисколько не ухудшилась. Поэтому, с точки зрения интересов государства, конечных интересов государства, с точки зрения фискальных интересов мы имеем положительный опыт, а не отрицательный.

— Позвольте мне развить тему. Потому что когда я анализирую Ваши действия за все эти годы, во внешней политике Вы очень агрессивны, очень решительный, очень смелый, и каждый с этим согласится. Но в экономической политике Вы кажетесь…

— Я не соглашусь с этим. Я действовал решительно, но не агрессивно.

— Да, решительно…

— Действовал в соответствии со складывающимися обстоятельствами.

— Но в экономике Вы были менее решительным с точки зрения продвижения реформ. Если Вы посмотрите на такие страны, как Китай и Вьетнам, Вы знаете, они совершенно изменили свои экономики. А Россия, как Вы сказали, по-прежнему зависит от нефти, по-прежнему зависит от нескольких компаний, которые по-прежнему управляются теми же людьми. Не думаете ли Вы, что за все эти годы были в некоторым смысле неудачными, что Вы недостаточно провели реформ?

— Нет, я так не думаю. Более того, смотрите, мы провели земельную реформу, у нас в России трудно было себе представить, что это когда-нибудь будет возможно. Обратите внимание, в отличие от многих государств мира с достаточно развитой рыночной экономикой у нас, скажем, нефтяной сектор почти полностью приватизирован. Вы назвали компании Роснефть и Башнефть, все остальные — частные компании. И смотрите, что в Саудовской Аравии происходит в этом секторе, в Мексике, во многих других нефтедобывающих странах. Почему вы считаете, что Россия меньше продвинулась в направлении этих реформ?

Другое дело, что при высокой цене на нефть очень трудно переориентировать участников экономической деятельности от тех отраслей, где они получают большие доходы, и побудить их вкладывать деньги, ресурсы в другие отрасли. Для этого нужно осуществлять целый набор мер, вот мы их и делаем постепенно. К сожалению, может быть, эффект не такой большой, как нам бы хотелось… Сейчас, я закончу, наберитесь терпения, но все-таки результат тоже есть.

Смотрите, в позапрошлом году от доходов нефти и газа бюджет получал 53%, в позапрошлом году, в 2014-м; в 2015-м — 43, а в этом году будет 36 примерно. Так что все-таки структурные изменения тоже происходят, и дело не только в цене, а дело и в распределении, в росте экономики, в росте отдельных отраслей производства. Допустим, сейчас мы наблюдаем рост промышленного производства в целом по стране — 0,3%, небольшой, но все-таки он есть. А, скажем, на Дальнем Востоке, где мы с Вами находимся, рост промышленного производства, именно промышленного — 5,4%.

— Позвольте мне привести пример. Вы недавно провели политические перестановки среди чиновников в администрации. Если посмотреть на бизнес, например, компанию Газпром, я проверял, в долларовом выражении капитализация Газпрома сейчас меньше пятой части того, что было 10 лет назад, и Газпром выпал из десятки крупнейших мировых компаний, сейчас на 198-м месте. И у Вас 15 лет был один и тот же менеджер, который управлял компанией — Алексей Миллер, Вы только продлили его контракт еще на 5 лет. Я хочу сказать, что Вы — не такой жесткий с бизнесменами, которые управляют нефтяными компаниями, каким Вы можете быть с другими людьми. Почему Вы с этим миритесь? Вы широко известны как эффективный человек.

— Послушайте, Газпром явно недооценен, это абсолютно очевидный факт. Мы его продавать пока не собираемся, и связано это с особенностями российской экономики, социальной сферы и российской энергетики. Одна из функций Газпрома — обеспечить бесперебойное прохождение страны в осенне-зимние максимумы, обеспечить большую энергетику России, и он справляется с этой функцией. Я думаю, что оценки Газпрома носят сегодня достаточно спекулятивный характер. И нас это абсолютно не беспокоит и не волнует.

Мы знаем, что такое Газпром, чего он стоит, и чего он будет стоить в ближайшие годы, несмотря на, допустим, развитие, «shale» газа в Соединенных Штатах или где-то в других регионах мира. Трубный газ всегда будет дешевле. И Газпром наращивает сейчас экспорт в страны своих традиционных партнеров. В Европу — посмотрите отчеты Газпрома — особенно за последние месяцы, растут продажи.

Уверен, так и будет в будущем. Почему? Потому что в ближайшее время, несмотря на развитие альтернативной энергетики, все-таки, если посмотреть на экономическую составляющую и на требования к экологическим стандартам, никакого другого первичного энергетического источника, кроме газа, в мире нет. Кроме разве что атомной энергетики, но здесь тоже очень много проблем и противников атомной энергетики. У газа нет таких противников. Но есть страна, которая, безусловно, является лидером по запасам газа. Это наша страна, Российская Федерация. И Газпром исполняет все функции, которые на них возложены, на менеджмент возложены.

Есть конечно, и вопросы, есть и проблемы, мы их видим. Знаю, что менеджмент Газпрома предпринимает необходимые шаги для того, чтобы эти проблемы решать, борется за свои интересы на мировых рынках. Хорошо он это делает или плохо — это другой вопрос. Многие его критикуют, говорят, что нужно было бы вести себя более гибко, надо было бы перейти на плавающие цены в зависимости от текущей ситуации в экономике. Но газовый бизнес, он очень специфический. Это даже не торговля нефтью.

Это отдельный бизнес, который связан с большими инвестициями в добычу и транспортировку. Это значит, что добывающие структуры должны быть уверены, что они реализуют товар и по определенной цене. Можно, конечно, договариваться с партнерами о каких-то плавающих рамках в зависимости от каких-то условий. Думаю, что это тоже может быть предметом переговоров, но если, скажем, наши европейские партнеры хотят обеспечить свою конкурентоспособность на мировых рынках, они сами, в конечном итоге, должны быть заинтересованы в долгосрочных контрактах с Газпромом.

Смотрите, когда цены были высокими, сколько было претензий к Газпрому о том, что нужно что-то сделать для того, чтобы верхнюю планку цены немножко понизить. Сейчас цены на нефть упали, а цена на газ привязана к нефти, и никто не поднимает почему-то вопрос о том, что нужно поднять цены на газ, всех это устраивает. Значит, есть естественные противоречия между продавцом и покупателем. Но есть и какие-то рамки, в которых они могут договариваться, чтобы минимизировать свои риски. Но, наверное, они могут об этом поговорить.

— Я знаю, Вы великодушный человек, но если бы у Вас был генерал, который потерял 80% своей армии, Вы бы, наверное, не оставили его в качестве генерала. У Газпрома по-прежнему монополия на экспорт, Вы не думаете о том, чтобы забрать ее, учитывая такую работу, поскольку ее результаты хуже, чем у других газовых компаний?

— Это другой случай. Если говорить о генерале, то в данном случае генерал ничего не потерял, а перевел в резервы, которые в любой момент могут быть востребованы и использованы.

— Предстоящая G20 будет одной из последних возможностей встретиться с Бараком Обамой. Как Вы знаете, в Америке предстоят выборы, и выбор стоит между Хиллари Клинтон и Дональдом Трампом. Кого бы Вы хотели слышать на другом конце провода, если возникнет геополитическая ситуация — Дональда Трампа или Хиллари Клинтон? Какие у Вас чувства на этот счет?


— Мне бы хотелось иметь дело с человеком, который может принимать ответственные решения и исполняет достигнутые договоренности. Фамилии совершенно не имеют значения. И конечно, нужно, чтобы этот человек пользовался доверием американского народа, тогда у него будет не просто желание, но и подкрепленная политическая воля для того, чтобы исполнять все эти договоренности.

Поэтому мы никогда не вмешивались, не вмешиваемся и не собираемся вмешиваться во внутриполитические процессы, будем внимательно смотреть за тем, что происходит, и ждать результатов выборов, а потом готовы работать с любой администрацией, если она сама этого хочет.

— Могу я развить тему? В 2011 году Вы обвиняли Хиллари Клинтон в том, что она пыталась подогреть протесты, с которыми Вы тогда столкнулись. И, напротив, когда я вспоминаю некоторые из вещей, которые о Вас говорил Дональд Трамп: в 2007 году он говорил, что Путин прекрасно справляется, в 2011 году он хвалил Вас за серьезный подход, на следующий год он сказал, что Вы — его новый лучший друг, на следующий год, что Вы перехитрили американцев, он сказал, что у Вас хорошие рейтинги. Я могу так продолжать… И Вы сейчас мне говорите, что если бы у Вас был выбор между женщиной, о которой Вы думаете, что она пытается избавиться от Вас, и мужчиной, который, кажется, относится к вам с большой симпатией, почти граничащей с гомоэротизмом, то Вы не стали бы выбирать между ними двумя, поскольку один из них, кажется, будет более благоприятным для Вас?

— Вы знаете, я уже, по сути, ответил на Ваш вопрос, а еще раз могу его переформулировать, другими словами сказать. Мы готовы работать с любым президентом, но, конечно, — я тоже об этом сказал — настолько, насколько готова будет будущая администрация. И если кто то говорит, что он хочет работать с Россией, мы приветствуем это. А если кто-то, как Вы выразились (может быть, неточный перевод), хочет от нас избавиться, это совершенно другой подход. Но мы и это переживем: здесь неизвестно, кто больше потеряет при таком подходе.

Вы понимаете, в чем дело, я уже неоднократно видел, что антироссийские карты разыгрываются в ходе внутриполитических кампаний в Штатах. Я считаю, что это очень недальновидный подход.

В то же время нам присылают всякие сигналы со всех сторон, что на самом деле все хорошо. И в прежних администрациях так было в ходе предвыборных кампаний, что мы там все восстановим потом. Но, Вы знаете, мне кажется, что это не отвечает тому уровню ответственности, которая лежит на плечах Соединенных Штатов. Мне представляется, что все это должно быть более солидно, спокойно, более уравновешенно.

По поводу того, что нас кто-то критикует. Вы знаете, и со стороны команды господина Трампа тоже раздаются критические высказывания в наш адрес. Например, один из участников или членов его команды сказал, что якобы Россия платила семье Клинтон через какие то фонды и что на самом деле мы руководим семьей Клинтон. Ерунда полная. Я даже не знаю, где там Билл выступал, через какие фонды. Это просто и одной, и второй стороной используется в качестве инструмента внутриполитической борьбы, что, на мой взгляд, плохо. Но, разумеется, когда кто то говорит о том, что он хочет работать с Россией, мы это приветствуем — и вне зависимости от того, как фамилия этого человека.

— Очень коротко: еще одно обвинение, с которым Вы сталкивались или о котором много слышали, связано с тем, что Россия или люди, поддерживаемые Россией, взломали базу данных Демократической партии. Это Вы, наверное, тоже назовете совсем неправдой?

— Нет, я об этом ничего не знаю. Вы знаете, как много хакеров сегодня, причем они действуют настолько филигранно, настолько тонко, могут показать в нужном месте и в нужное время свой след — или даже не свой след, а закамуфлировать свою деятельность под деятельность каких-то других хакеров из других территорий, из других стран. Это абсолютно такая, труднопроверяемая вещь, если вообще возможно ее проверить. Во всяком случае на государственном уровне мы этим точно не занимаемся.

А потом, послушайте меня, разве это важно, кто взломал, эти какие-то там данные из штаба, предвыборного штаба госпожи Клинтон? Разве это важно? Важно, что является содержанием того, что было предъявлено общественности. Вот вокруг этого должна вестись дискуссия на самом деле, не нужно уводить внимание общественности от сути проблемы, подменяя какими-то второстепенными вопросами, связанными с поиском того, кто это сделал.

Но хочу Вам еще раз сказать, мне об этом точно совершенно ничего неизвестно, и на государственном уровне Россия никогда этим не занимается. Я, честно говоря, даже не мог себе представить, если сказать Вам откровенно, что информация подобного рода может представить интерес для американской общественности, что, оказывается, предвыборный штаб одного из кандидатов, в данном случае госпожи Клинтон, работал на нее, а не равномерно на всех кандидатов Демократической партии. Да мне просто в голову не приходило, что это может быть для кого-то интересно. Поэтому даже с этой точки зрения мы никак туда официально не могли залезть. Для этого, понимаете, нужно чувствовать нерв и особенности внутриполитической жизни Соединенных Штатов. Я не уверен, что даже наши специалисты в МИДе чувствуют это должным образом.

— Вы не думаете, что сейчас такое время, когда каждый должен в этом признаться? Россия пытается взломать Америку, Америка пытается взломать Россию, Китай пытается взломать Америку, Китай пытается взломать Россию? Все пытаются друг друга взломать. Не думаете, что одна из задач «двадцатки» выработать свод правил, чтобы это как-то упорядочило внешнюю политику, когда каждый этим занимается. Якобы.

— Мне думается, что лучше бы «двадцатке» в это не вмешиваться, для этого есть другие площадки. «Двадцатка» все-таки собиралась как площадка для обсуждения, прежде всего, вопросов мировой экономики. Конечно, политика влияет на экономические процессы, это очевидный факт, но если мы туда переложим какие-то склоки или даже не склоки, а вопросы очень важные, но относящиеся к чисто мировой политике, то мы перегрузим повестку дня «двадцатки» и вместо того, чтобы заниматься вопросами финансов, вопросами структурных изменений экономики, вопросами ухода от налогообложения и так далее, — вместо этого будем бесконечно спорить по проблемам Сирии или по каким-то другим мировым проблемам, их достаточно много, по ближневосточной проблеме начнем дискутировать, для этого лучше находить другие площадки и другие форумы — их достаточно. ООН, например, Совет безопасности.

— Могу я задать последний вопрос по Дональду Трампу? Некоторые люди говорят, что он слишком переменчив, чтобы быть американским президентом. Вы были бы так же довольны, если бы он стал президентом, как были бы, если бы увидели Клинтон в этой роли?

— Вы знаете, мы не можем отвечать за американский народ. Ведь при всем эпатаже одного и, кстати говоря, другого кандидата — они же оба занимаются эпатажем, только каждый по-своему — они же умные люди, очень умные люди, и они понимают, на какие точки нужно немножко поднажать, чтобы их поняли, почувствовали и услышали избиратели в самих Соединенных Штатах. Трамп делает упор на традиционный республиканский электорат, на среднего человека со средним достатком, на рабочий класс, на определенную группу предпринимателей, на людей, которые придерживаются традиционных ценностей; госпожа Клинтон — на другую часть электората тоже пытается воздействовать своими способами, поэтому они друг на друга нападают, и в некоторых случаях я бы не хотел, чтобы мы брали с них пример. Думаю, это не самый лучший пример, который они подают. Но такова политическая культура в Соединенных Штатах, это просто нужно принять как есть. Америка — великая страна, и она заслужила того, чтобы никто не вмешивался и внешне не комментировал.

Отвечая на Ваш вопрос в третий раз, могу сказать, что мы будем работать с любой администрацией, с любым президентом, которому окажет доверие американский народ — если, конечно, он сам будет хотеть сотрудничать с Россией.

— Позвольте мне спросить о другой стране. Еще один человек, с которым вы встретитесь на «двадцатке», это Тереза Мэй. Британия в итоге оказалась в такой же ситуации, как и Россия. Она — часть Европы, но, по-видимому, не будет частью Евросоюза. Вы будете вести с ними переговоры о зоне свободной торговле?

— Вот смотрите, чтобы закончить предыдущий вопрос. Вы все-таки много лет в журналистике работаете, вы очень информированный человек и понимаете все угрозы, связанные с обострением международной обстановки, правда? Особенно между крупнейшими мировыми ядерными державами. Мы же все это понимаем.

Вы меня, конечно, спрашиваете, это интервью, которое Вы у меня берете, а не наоборот. Но все-таки я позволю себе спросить. Вы хотите обострения на уровне Карибского кризиса?

— Нет, никто не хочет.

— Нет, конечно, нет, этого никто не хочет.

— Именно поэтому я и спросил о Дональде Трампе, потому что его воспринимают как более непредсказуемого человека, чем Хиллари Клинтон.

— И Вы наверняка бы тоже хотели, чтобы у России складывались добрые отношения и с Великобританией, и с Соединенными Штатами, правда? И я этого хочу. Если кто-то в Америке говорит: «Я хочу наладить хорошие отношения партнерские с Россией», — значит мы с Вами это должны поприветствовать: и Вы, и я, такие, как я, и такие, как Вы. А что там на самом деле, как будет проходить после выборов, мы пока не знаем. И именно поэтому я говорю, что мы будем работать с любым президентом, которого назовет в качестве такого народ Америки.

Что касается Великобритании. У нас запланирована встреча с премьер-министром в Китае, на полях «двадцатки». Мы разговаривали по телефону. К сожалению, не самым лучшим образом складывались отношения между Россией и Великобританией в последнее время, но не по нашей вине. Не мы сворачивали отношения с Великобританией, это Великобритания решила заморозить по многим направлениям наши взаимные контакты. Если британская сторона считает, что необходимость диалога есть по некоторым направлениям, то мы готовы, мы не собираемся здесь как-то надувать губы, обижаться на кого то. Мы очень прагматично подходим к сотрудничеству с нашими партнерами, считаем, что это полезно было бы между двумя странами.

Вот мы говорили о нашей крупнейшей нефтяной компании Роснефть, и уже я вначале вспомнил, что почти 20% (19,7) принадлежит BP. А это чья компания? British Petroleum, правда? Наверное, уже неплохо. Должен Вам сказать, что капитализация British Petroleum в значительной степени связана и с тем, что она владеет 19 с лишним Роснефти, которая располагает огромными запасами в России и за рубежом. Это же отражается на устойчивости компании.

Вот BP попала в сложное положение после известных печальных событий в Мексиканском заливе. Мы все делали для того, чтобы ее поддержать. Разве Британия в этом не заинтересована? Думаю, что заинтересована — так же и по другим направлениям.

Сейчас мы отмечаем юбилей Северных конвоев, Вы знаете об этом, да? Мы реально, это не для красного словца я говорю, относимся к участникам Северных конвоев как к героям. Они и были такими на самом деле. Мы знаем, в каких условиях они воевали — в тяжелейших. Они каждый раз шли на смерть ради общей победы, и мы это помним.

— Вы думаете, Британия сейчас, когда она выходит из Европейского союза, будет более расположена к достижению соглашения с Россией?

— Британия выходит и вышла уже фактически из Европейского союза, но она не вышла из особых отношений с Соединенными Штатами — и, думаю, то, что касается отношений с Россией, зависит не от ее присутствия либо отсутствия в Европейском союзе, а зависит от ее особых отношений со Штатами. Если она будет проводить более независимую внешнюю политику, то тогда, наверное, можно будет сделать это. А если Британия будет руководствоваться союзническими обязательствами и будет считать, что это представляет больший национальный интерес, чем сотрудничество с Россией, тогда пусть будет так.

Это же не наш выбор в конечном счете, это выбор наших британских партнеров, выбор приоритетов. Но так или иначе, конечно, мы понимаем, что в рамках союзнических отношений и особых партнерских отношений со Штатами Великобритания должна делать поправку в отношениях с Россией на мнение своего главного партнера — Соединенных Штатов. Мы относимся к этим реалиям как к данности, но, повторяю, как далеко Великобритания готова будет пойти на установление сотрудничества с нами, настолько же и мы готовы будем идти. Это зависит не от нас.

— Могу я Вам задать в последний раз вопрос об еще одном участнике «двадцатки»? Президент Эрдоган. Вы не особенно протестовали, когда недавно турецкие танки вошли на территорию Сирию. Почему? Вы считаете, что Турция приблизилась к вашей идее, что будущее Сирии подразумевает, что президент Асад каким-то образом останется? Или Вы изменили свое мнение о президенте Эрдогане? Недавно Вы жаловались, что он ударил вас в спину, когда был сбит российский самолет. Что-то изменилось в Турции, как Вы считаете?

— Прежде всего, мы исходим из того, что Турция принесла извинения за инцидент, который произошел, за гибель наших людей, сделала это прямо, без всяких оговорок, и мы это ценим. Президент Эрдоган пошел на это, и мы видим явную заинтересованность президента Турции в полноформатном восстановлении отношений с Россией. У нас много совпадающих интересов и в регионе Черного моря, и в глобальном плане, и в регионе Ближнего Востока.

Мы очень рассчитываем на то, что нам удастся наладить конструктивный диалог, у нас много больших проектов в сфере энергетики — тот же самый «Турецкий поток». Думаю, что мы его в конечном итоге реализуем, во всяком случае первую часть, касающуюся расширения транспортных возможностей и увеличения поставок на внутренний турецкий рынок, но с возможностью транспортировки и для европейских партнеров, — если они опять же этого захотят, если Еврокомиссия будет это поддерживать.

У нас очень большой проект по строительству атомной электростанции — по уникальным условиям. Они состоят там из нескольких элементов: мы кредитуем, владеем и эксплуатируем. Эта уникальность дает нам основания полагать, что это реализуемый проект с учетом тех договоренностей по экономическим параметрам, в основе которых лежит стоимость киловатт-часа электроэнергии, что это будет экономически выгодный проект обеим сторонам.

Но кроме всего прочего, как я уже говорил, у нас есть взаимное стремление прийти к договоренности по проблемам региона, в том числе и по сирийской проблеме. Я как считал, так и продолжаю считать, что извне нельзя ничего решать по политическим режимам, по смене власти. Когда я слышу, что какой то президент должен уйти, слышу не внутри страны, а со стороны, то это вызывает у меня большие вопросы. Я уверен просто, и такую уверенность мне придают события последних десяти лет, а именно попытки демократизации в Ираке, попытки демократизации в Ливии, — мы видим, к чему это там привело: по сути, к развалу государственности и к росту терроризма.

Где в Ливии Вы видите элементы демократии? Может быть, они когда-то возникнут, я очень на это рассчитываю. Или продолжающаяся гражданская война в Ираке — а что там будет вообще с Ираком в целом в будущем? Пока это все большие вопросы.

То же самое и в Сирии. Когда мы слышим, что Асад должен уйти (почему-то со стороны кто-то так считает), то у меня большой вопрос: а к чему это приведет? Вообще, соответствует ли это нормам международного права? Не лучше ли набраться терпения и способствовать изменению структуры самого общества — и, набравшись этого терпения и способствуя изменению структуры общества, подождать, пока произойдут естественные изменения внутри.

Да, это не произойдет с сегодня на завтра, но, может быть, в этом и заключается политическая мудрость — в том, чтобы не суетиться, не забегать вперед, а постепенно вести дело к структурным изменениям, в данном случае в политической системе общества.

Что касается действий Турции. Мы находимся в контакте с нашими турецкими партнерами. Все, что противоречит международному праву, мы считаем недопустимым. Но мы находимся в контакте и на политическом уровне, и на уровне Министерства обороны, Министерства иностранных дел. Уверен, что и на встрече с президентом Турции господином Эрдоганом в Китае мы тоже будем об этом говорить.

— Очень коротко о Сирии. Мы немного приблизились к российско-американским договоренности по плану того, что произойдет с Сирией? У вас недавно были переговоры. Кажется, что вы немного приблизились, но есть ли какой-то прогресс? И думаете ли Вы, что мы сейчас ближе к этому, чем когда-либо?

— Вы знаете, переговоры идут очень тяжело. Одна из кардинальных сложностей заключается в том, что мы настаиваем — и против этого не возражают наши американские партнеры — что так называемая здоровая часть оппозиции должна быть отделена от радикальных группировок и террористических организаций, таких как «Джабхат Ан-Нусра» (запрещена в России).

А у нас создается впечатление, что Джабхат Ан-Нусра и иже с ней, они там мимикрируют, другими названиями себя там уже обозначают, но по сути ничего не меняется. Они начинают поглощать так называемую здоровую часть оппозиции, и в этом нет ничего хорошего. Кроме всего прочего, это уже не элемент внутренней борьбы, это уже пришлые боевики, получающие вооружение и амуницию из-за границы. И, по сути, наши американские партнеры с этим согласны, но они не знают, как это сделать.

И тем не менее, несмотря на все эти сложности, мы все-таки находимся на правильном пути. И должен отметить, что госсекретарь Керри проделал, конечно, колоссальную работу. Я удивляюсь его терпению и настойчивости одновременно. Но все-таки, на мой взгляд, мы постепенно-постепенно двигаемся в правильном направлении, и не исключаю того, что в ближайшее время можем уже о чем-то договориться и предъявить мировой общественности наши договоренности. Пока об этом рано говорить, но мне кажется, что мы действуем, как я уже сказал, двигаемся в нужном направлении.

— Если посмотреть на весь период с тех пор, как Вы президент, Вы могли бы поспорить, что то, как сложились отношения с Западом, связано с проблемами доверия… И мы можем остановиться на каждом из конфликтов. Но если оглянуться на эти отношения с Западом, которые не всегда работают, считаете ли Вы, что могли бы сделать что-то по-другому, зная, к чему все может привести?

— Нет, я бы ничего не стал делать по-другому. Думаю, что наши партнеры должны были бы сделать многое по-другому. Ведь когда Советский Союз прекратил существование, образовалась новая Россия, мы просто открыли свои объятия для наших партнеров на Западе. Вспомните, чего стоил хотя бы такой жест, как открытие наших систем подслушивания в американском посольстве в Москве! Никто в ответ нам ничего подобного не сделал. Вы что думаете, у ЦРУ нет подслушивающих устройств где-то у нас? Конечно, есть! Больше того, они еще усилили свою работу по этому направлению. Мы, например, прекратили полеты нашей стратегической авиации вдоль границ Соединенных Штатов, а Соединенные Штаты — нет. Мы десять лет не летали, а Соединенные Штаты так и не прекратили, так и летали. Зачем? Мы говорили о том, что мы готовы были бы создать какую-то новую систему европейской безопасности с участием Соединенных Штатов. Вместо этого начался процесс расширения НАТО, продвижение его к нашим границам: одна итерация, потом вторая.

Мы говорили о том, что нужно вместе решать вопросы, связанные с системами противоракетной обороны и сохранить или модернизировать Договор о противоракетной деятельности. Соединенные Штаты в одностороннем порядке вышли из Договора по ПРО и развернули активное строительство стратегической системы противоракетной обороны, именно стратегической системы как части своих стратегических ядерных сил, вынесенных на периферию, перешли к строительству позиционных районов в Румынии и затем в Польше.

Тогда, на первом этапе, как Вы помните, делали это со ссылкой на иранскую ядерную угрозу, потом с Ираном подписали договор, в том числе Соединенные Штаты, ратифицировали уже сейчас, никакой угрозы нет, а позиционные районы продолжают строить. Вопрос — против кого? Нам тогда говорили: ‘‘Мы не против вас’’. — А мы отвечали: ‘‘Но мы тогда будем совершенствовать наши ударные системы’’. — А нам ответили: ‘‘Делайте, чего хотите, мы будем считать, что это не против нас’’. Мы это и делаем. Сейчас видим, что когда у нас кое-что начало получаться, наши партнеры забеспокоились, говорят: ‘‘Как же так? Что ж там происходит?’’ Почему был такой ответ в свое время? Да потому что никто не думал, наверное, что мы в состоянии это сделать.

В начале 2000-х годов на фоне полного развала оборонно-промышленного комплекса России, на фоне, прямо скажу, низкой, мягко говоря, боеспособности Вооруженных Сил в голову никому не приходило, что мы в состоянии восстановить боевой потенциал Вооруженных Сил и воссоздать оборонно-промышленный комплекс. У нас же наблюдатели из Соединенных Штатов (Вы знаете об этом, да?), сидели на наших заводах по производству ядерного оружия. Они прямо на заводе сидели, вот такой был уровень доверия. И потом эти шаги — один, второй, третий, четвертый. Мы же должны как-то на это реагировать. А нам все время говорят: «Это не ваше дело, это вас не касается, а это не против вас».

Я уже не говорю об очень чувствительном периоде нашей истории — о тяжелых событиях на Кавказе и в Чеченской Республике. Вы же журналист, Вы знаете, как реагировал политический истеблишмент Запада и пресса. Это что, была поддержка законной российской власти в восстановлении и укреплении государственности? Нет, совсем наоборот, это была поддержка сепаратизма и, по сути дела, терроризма. Потому что никто не хотел слышать, что на стороне боевиков и сепаратистов воюет «Аль-Каида». Нам говорили: «Вы не беспокойтесь, мы только думаем о развитии демократии в вашей стране». Спасибо большое за такую заботу. Тем не менее мы настроены благожелательно, мы понимаем логику политической и геополитической борьбы, мы готовы к сотрудничеству, если готовы к такому сотрудничеству наши партнеры.

— Если бы я обратился к Западу и обобщил, что они думают, их позицию, я думаю, что их доводом стало бы, что в основе их недоверия лежит идея того, что они думают, что Вы хотите расширить зоны влияния России, в некоторых случаях географически, но также что, как минимум, Вы хотите контролировать страны на границе с вами. И в настоящий момент, основной очаг нервозности по этому вопросу в Прибалтике —Эстонии, Литве, Латвии. Вы говорили о доверии… Вы могли бы сказать что-то, что могло бы придать им спокойствия на этот счет?

— Послушайте, думаю, что все здравомыслящие люди, которые реально политикой занимаются, понимают, что ссылки на угрозы со стороны России в отношении, скажем, Прибалтики — это полный бред. Мы что, собираемся воевать с НАТО, что ли? В странах НАТО сколько человек проживает? Где-то 600 миллионов, да? А в России — 146 миллионов. Да, мы — крупнейшая ядерная держава. Но Вы что, реально предполагаете, что мы собираемся завоевать Прибалтику, используя ядерное оружие, что ли? Что за бред? Это первое, но далеко не самое главное.

Самое главное заключается совершенно в другом. У нас очень богатый политический опыт, который заключается в том, что мы глубоко убеждены в том, что ничего нельзя делать вопреки воле народа. Вопреки воле народа ничего нельзя сделать, а некоторые наши партнеры как будто этого не понимают. Когда вспоминают о Крыме, они стараются не замечать, что воля народа, проживающего в Крыму, где 70% этнических русских, а все остальные говорят на русском языке как на родном, была присоединиться к России. Этого стараются просто не видеть. В одном месте, в Косово, можно волю народа исполнить, а здесь нельзя. Это все — политические игрища.

Так вот, чтобы успокоить, я Вам могу сказать, что Россия проводила и собирается проводить абсолютно миролюбивую внешнюю политику, направленную на сотрудничество. Что касается какого-то расширения зоны нашего влияния. Я из Москвы во Владивосток летел 9 часов. Это немножко меньше, чем из Москвы до Нью-Йорка через всю Западную Европу и Атлантический океан. Как Вы думаете, у нас есть необходимость что-то расширять что ли? Вопрос совершенно не в территориях.

А что касается влияния, то да, мы хотим, чтобы влияние России было более заметным, существенным, но мы вкладываем в это абсолютно мирное и позитивное содержание: влияние экономическое, гуманитарное, влияние, связанное с развитием равноправного сотрудничества с нашими соседями. Вот на что мы нацеливаем нашу внешнюю политику и, кстати говоря, и внешнеэкономическую деятельность. В этом может никто не сомневаться.

— Я только хочу привести один пример по этому вопросу. Вы упомянули Крым, Вы упомянули, что тогда происходило и те заверения, которые вы давали. В 2014 году 4 марта, и мы проверяли, трижды наш корреспондент спрашивал Вас, что происходит внутри Крыма, знаете ли Вы что-то о российских войсках, которые брали под контроль украинскую власть там. И Вы сказали: нет, ничего не знали ни об этом, ни о военных базах. И спустя год Вы говорили о том, что собственноручно управляли операцией по возвращению Крыма. Вы признаете, что иногда могли бы четче комментировать события в тот момент, когда они происходят?

— Конечно. Я уже много раз комментировал эти вещи. Здесь нет ничего проще, я уже об этом говорил. Да, наши военнослужащие обеспечили безопасное проведение голосования и референдума. Если бы мы этого не сделали, мы столкнулись бы с трагедией худшей, чем сожжение заживо людей в Доме профсоюзов в Одессе, когда националисты окружили людей беззащитных и безоружных и заживо их сожгли. В Крыму это бы носило массовый характер. Мы этого сделать не позволили. А то, что люди сами пришли на избирательные участки и проголосовали, это факт, под дулом автомата никто бы не пошел на избирательные участки.

Это настолько очевидно, что спорить с этим невозможно, поезжайте сами в Крым сейчас, погуляйте там, и Вам все станет ясно. Вот и все. Поэтому, да, наши военные были в Крыму, мы даже не превысили численного состава нашей группировки, которая находилась там в рамках соответствующего договора с Украиной.

Но самое главное совершенно в другом: самое главное, что за этот референдум, а потом и за независимость проголосовал парламент Крыма, избранный за два года до голосования по украинскому закону. То есть это абсолютно легитимный, представительный орган власти людей, проживающих в Крыму. Это первая позиция.

А вторая — международно-правовая составляющая. В ходе решения вопроса по Косово Международный суд ООН принял решение, и все западные партнеры аплодировали этому решению, а решение заключается в том, что при определении вопроса по независимости решения центральных властей той или иной страны не требуется. Вот и все. Так что мы действовали в полном соответствии с международным правом, с Уставом Организации Объединенных Наций и на основе демократических принципов, а это, прежде всего, не что иное, как волеизъявление людей.

— Последняя серия вопросов о Вашем наследии или Ваших текущих достижениях. О будущем: Вы уже решили, будете ли вы баллотироваться в президенты в 2018 году?

— Сейчас мы стоим перед парламентскими выборами. Нужно пройти эти выборы, посмотреть на результат. И даже после этого еще впереди у нас будет почти два года. Поэтому говорить об этом абсолютно преждевременно. Знаете, в современном, быстро меняющемся мире говорить об этом просто вредно. Нужно работать, нужно добиваться того, чтобы были реализованы планы и задачи, которые мы перед собой ставили, нужно добиваться повышения жизненного уровня людей, развития экономики, социальной сферы, повышения обороноспособности страны. В зависимости от решения этих задач будем потом смотреть, как организовывать кампанию президентских выборов в 2018 году, и кто должен принять в ней участие. Я пока ничего для себя не решил.

— Вы думаете, сейчас Россией легче или сложнее управлять?

— Проще, чем когда? При Иване Грозном или при Николае II, или при Брежневе, Хрущеве?

— В Ваше время.

— Думаю, что сложнее, потому что все-таки при всей критике со стороны, прежде всего, наших западных партнеров у нас развиваются процессы внутренней демократии. У нас, скажем, на этих выборах на порядок больше будут участие принимать партий, чем в предыдущие годы. И это, безусловно, будет накладывать отпечаток на ход и результаты избирательных кампаний.

Это имеет практическое измерение, вот о чем я говорю. Сейчас мы смотрим, рейтинг ведущей нашей политической силы, партии «Единая Россия», он немножко понизился, и многие задаются вопросом: «А что такое? Что произошло? Что случилось?’» Да что? Началась активная избирательная кампания, и это большое количество партий, которые сейчас принимают участие в избирательном процессе, они все выходят на экраны телевизоров, в средства массовой информации, в газеты. А с чем они выходят?

Они все критикуют власть. Они, правда, не говорят, как сделать лучше или говорят такие вещи, которые даже для человека с поверхностными взглядами кажутся малореалистичными или вообще неисполнимыми, но зато они очень красиво смотрятся на экране телевизора: они ругаются, они клеймят позором представителей правящей партии. Но они не говорят, готовы ли они взять на себя ответственность за принятие каких-то не очень популярных, но нужных в конечном итоге [решений].

— Вы завидуете китайцам, которым не надо проходить через выборы?

— В Китае другая политическая система, там и другая страна. Думаю, что Вы бы не хотели, чтобы 1,5 миллиарда человек почувствовали какую-то дезорганизацию своего общества и государства. Поэтому давайте предоставим китайцам право и возможность решать, как им нужно организовать свою страну, свое общество. Россия — другая страна, у нас другие процессы, другой уровень развития политической системы, и это вообще другое качество. Даже дело не в уровне, а дело в качестве политической системы, но она развивается, она становится сложнее.

На самом деле меня это только радует, и мне бы хотелось, чтобы и в будущем эта система укреплялась, чтобы возникли такие балансы внутри политической системы страны, которые бы позволяли ей всегда находиться в дееспособном состоянии и быть нацеленной на развитие.

— У вас есть стратегия ухода из власти? В 2018 году Вы можете стать президентом, который дольше всего находится у власти со времен войны. Вы будете даже дольше, где-то так же, как и Брежнев. У вас есть представление о том, как Вы оставите власть?

— Я могу либо принять участие в выборах, либо не принимать. Если не буду принимать участия, то тогда будет избран другой глава государства, другой президент России, и тогда уже сами граждане решат, за кого нужно проголосовать.

Но я на что хочу обратить внимание: в любом случае мы уже сейчас должны думать о том, как мы видим (когда я говорю «мы», я имею в виду и себя, и членов моей команды: правительство, администрацию президента) будущее развитие страны — и политические, и внутриполитические, и экономические процессы. Поэтому уже сейчас мы работаем над стратегией развития экономики — прежде всего, экономики, конечно, — после 2018 года.

Как бы ни развивались внутриполитические процессы, мы — и я в этом убежден — должны будем предложить стране наше видение этого развития. А дело будущего президента, будущего правительства согласиться с этим, не согласиться, скорректировать как-то либо предложить что-то совершенно новое.

— Вы недавно реорганизовали часть государственного аппарата, продвинули некоторых людей, некоторые из них телохранители или подобные люди. Вы думаете, эта та сфера, откуда может прийти новый лидер для России? Будет ли это выходец из более молодого поколения, которое начинает заявлять о себе?

— Да, конечно, да, я исхожу из того, что будущий лидер должен быть достаточно молодым человеком.

— Молодой человек, как Алексей Дюмин, или кто-то подобный?

— Но зрелым. Что касается представителей различных спецслужб, вооруженных сил — никакой новизны здесь нет. У нас не в первый раз, скажем, на уровне руководства регионов выдвигаются представители Министерства обороны, Федеральной службы безопасности, не исключением является, скажем, Федеральная служба охраны — чем они хуже? Главное, чтобы человек хотел расти, был бы способен к этому росту, хотел бы служить своей стране на участке работы с более широкими полномочиями и ответственностью. И если он хочет, и я вижу, что у человека есть потенциал, почему нет, он вполне может поработать.

В конце концов, что касается, скажем, регионального уровня управления, то тоже придется пройти через выборы и вынести свои предложения на суд населения того или другого региона, нужно, чтобы люди посмотрели, познакомились с этими программами, с человеком познакомились. Должна сложиться определенная химия отношений между лидером региона и людьми, которые там проживают. Люди должны почувствовать своего возможного будущего руководителя, и если уж будут за него голосовать, исхожу из того, что будут ему доверять, иначе они не проголосуют.

— Вы только что говорили о системе, которая может сложиться после Вас. Люди могут сказать, что существуют две вещи, которые делают управление Россией очень сложным. Одна из них — это очень персонифицированная система, когда многие люди больше голосуют за Вас, чем за партию. И другая причина —это то, что в России достаточно много беззакония. И у вас все еще проблемы в Чечне, у вас происходят события, подобные убийству Бориса Немцова, которое, я знаю, Вы осудили и призвали к ответу виновных, но заказчик до сих пор не найден. Сейчас Россия — это страна, которой очень сложно управлять?

— Вы знаете, любой страной сложно управлять, я Вас уверяю. Что, Соединенными Штатами легко управлять, что ли? Разве легко решать даже, казалось бы, такие несложные задачи? Гуантанамо, допустим. Президент Обама в первом сроке своем сказал, что он ликвидирует Гуантанамо. Но оно до сих пор живо. Почему? Он не хочет, что ли? Конечно, хочет. Уверен, что хочет. Но просто тысяча обстоятельств возникает, которые не дают окончательно решить этот вопрос. Кстати говоря, это очень плохо на самом деле, но это другая тема. Любой страной сложно управлять, даже очень маленькой. Вопрос не в том — большая страна или маленькая. Вопрос — как относиться к своему делу, насколько ответственно к этому относиться.

И Россией сложно управлять. Но Россия находится на этапе развития и политической системы, и становления рыночных принципов экономики. Это процесс сложный, но очень интересный. Россия действительно не просто большая, а великая страна, имея в виду ее традиции, культурные особенности. Да, есть свои особенности и свои традиции в политической сфере. Но чего греха таить, мы же знаем прекрасно: у нас была абсолютная монархия, потом почти сразу наступили коммунистические времена, база немножко расширилась, но в известной степени система руководства страны стала даже еще более жесткой.

Только в 90-х годах мы перешли к строительству совершенно другой внутриполитической системы, основанной на многопартийности. И это тоже такой сложный, неоднозначный процесс, нельзя перепрыгивать через определенные этапы. Нужно, чтобы и граждане привыкли, чтобы они чувствовали свою собственную ответственность, когда идут к избирательным участкам, чтобы не доверялись просто, скажем, таким популистским решениям, соображениям, или просто ругани одних претендентов в адрес других претендентов.

Надо, чтобы граждане тоже внимательно смотрели, анализировали, что предлагается кандидатами. Это касается и выборов в парламент, это касается и президентских выборов. Но, кстати говоря, там, где четкая президентская форма правления, там в значительной степени голосуют не за партию, а голосуют за кандидата в президенты — это везде практически так, поэтому здесь в этом смысле ничего необычного в положении в нашей стране нет.

— Конечно, если Вы посмотрите на Чечню и влияние кого-то, как Рамзан Кадыров. Он довольно своевольный, не похоже на то, что его кто-то держит под контролем. Это совершенно другая ситуация, чем если бы мы говорили об условном Миссиссиппи или Теннесси. Это совершенно другая система, то, что происходит в Чечне. Она, безусловно, совершенно другая. Она более персонифицирована и в ней больше беззакония.

— Вы знаете, это как посмотреть. Мы же не должны забывать, что там было совсем недавно, там на рынках открыто людьми торговали, там господствовали представители международных террористических организаций, включая «Аль-Каиду», людей обезглавливали. Мы что, все это забыли, что ли? Нет. А тот же сегодняшний глава Чечни Рамзан Кадыров, он в так называемую первую чеченскую войну с оружием в руках воевал против федеральных сил. Это ведь очень сложная и большая трансформация, причем, когда его отец сначала, первый президент Чечни, а затем он сам — они пришли к выводу о том, что будущее Чечни связано с Россией, они же сделали это не под давлением какой-то силы, они это сделали по внутренним убеждениям.

Прекрасно помню свои первые разговоры с отцом Рамзана Кадырова, с первым президентом Чечни. Он мне прямо сказал, я был премьером тогда, в 1999 году, что «мы видим, что будущее Чечни не может быть отделено от России, иначе мы попадем под зависимость других сильных мира сего, и там нам будет хуже. Но главное — я это тоже очень хорошо запомнил — чтобы вы нас не предали».

Тогда была очень сложная ситуация, федеральный центр вел себя непоследовательно: то наступал, то отступал, то с чем-то соглашался, то потом рвал договоренности. Чеченскому народу нужна была последовательная, ясная позиция центральной власти страны. Но надо не забывать, через какие трансформации прошли эти люди. Мы подписали договор с Чечней, этот договор находится полностью в рамках Конституции Российской Федерации. Но у нас федеративное государство, и у нас члены Федерации наделены определенными правами, и это, как мы видим на примере Чечни, не разрушает, не разваливает страну, а, наоборот, объединяет ее. Да, конечно, наверное, многое еще нуждается в совершенствовании, многое нуждается в том, чтобы эти тяжелые события середины 90-х годов забылись и окончательно зарубцевались. На все это нужно время.

Я уверен, что мы будем укреплять свою внутреннюю политическую структуру и экономику, и просто никаких сомнений у меня в этом нет. Думаю, что самые тяжелые страницы своей истории Россия перевернула, мы будем только идти вперед и только укрепляться.

— Личный вопрос. Вы управляете Россией 16 лет. Если вы посмотрите на генеральных директоров и бизнесменов, которые смотрят Bloomberg, лишь некоторые из них остаются на своих должностях более 5-6 лет. Какой совет Вы могли бы дать им, чтобы дольше сохранять свои посты?

— Как это ни странно прозвучит, но не нужно хвататься, любой ценой стараться удержаться за какое-то кресло. Ведь я не просто, как Вы сказали, был там 16 лет, я восемь лет был президентом Российской Федерации, а потом, не нарушая Конституции, не изменяя ее под себя, просто не стал баллотироваться на третий срок, что было невозможно в рамках действующей Конституции. У нас в Конституции написано, что можно избираться два срока подряд. Все, я так и сделал: два срока был избран, а потом просто ушел и перешел на другую работу — работал четыре года председателем правительства. В соответствии с Конституцией, когда такое право у меня возникло через четыре года, я баллотировался на должность президента, был избран и работаю сейчас. Так что это не 16 лет, это четыре и четыре — восемь, и сейчас четыре, в должности президента я работаю 12 лет.

— Какова причина Вашего успеха?

— Сейчас, подождите. Что касается длительности, один из примеров — Канада, допустим. По-моему, 16 лет был у власти. А канцлер ФРГ, она сколько у власти? Если мы говорим о первой позиции в исполнительной власти.

— Не 16 лет. Вы были у власти дольше, чем большинство.

— Так и я не 16, я 12. Она уже, по-моему, не меньше. Дело ведь не в этом. Я не знаю, какие здесь могут быть секреты. У меня секретов нет, я просто всегда стараюсь чувствовать настроения людей, чувствовать их потребности, их настрой на формы, на способы решения задач, на их приоритеты и ориентировать прежде всего на это. И мне думается, что это самое главное в работе любого человека, который занимается той работой, которую народ России доверил мне.

— Если посмотреть на ситуацию в мире сейчас, то есть много стран, где у власти династии — Клинтоны, Буши в Америке. У Вас есть дети, которых Вам успешно удается скрывать от публики. Вы бы хотели, чтобы одна из Ваших дочерей занялась политикой? Вы хотите для них такую же жизнь, как у Вас?

— Я не считаю себя вправе хотеть чего-то за них. Они молодые, но все-таки взрослые люди, и они сами должны определить свое будущее. В целом, насколько я себе представляю, они уже выбрали, они занимаются наукой, еще кое-какими видами деятельности, весьма благородными и нужными людям. Они чувствуют себя востребованными, они получают удовольствие от своей работы, и меня это очень радует. Они очень ответственно и по-честному относятся к тому делу, которое для себя выбрали.

— Когда я летел сюда корейскими авиалиниями, у меня был на выбор два фильма: «Доктор Живаго» и вторым был «Крестный отец». Какой из них Вы бы порекомендовали человеку, который хочет понять Россию?

— Не знаю. Вы знаете, у нас есть известное выражение: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать, в Россию нужно просто верить». Но русская культура многогранна и многообразна. Поэтому, если Вы хотите понять, почувствовать Россию, конечно, нужно и книжки почитать — и Толстого, и Чехова, и Гоголя, и Тургенева, послушать музыку Чайковского, посмотреть наш классический балет. Но самое главное — с людьми нужно поговорить. Я вас уверяю: как только Вы начнете встречаться с обычными, рядовыми гражданами, Вы поймете, что русский человек, да и вообще россиянин, будь то татарин, мордвин, чеченец, дагестанец — очень открытые люди, открытые и даже немного наивные.

Но есть одна отличительная черта, которая, наверное, у всех народов есть, но у нас она особенно ярко выражена. Это — стремление к справедливости. Это одна из доминирующих черт, мне кажется, в менталитете россиянина и русского человека. И еще одна составляющая, которая характерна для ментальности российского человека — это стремление к каким-то… Конечно, это такая общая черта, нас — миллионы людей, все люди разные, но в среднем все-таки мы, конечно, хотим жить материально очень хорошо, и я буду стремиться все, что от меня зависит, сделать для того, чтобы люди жили лучше, чтобы уровень жизни становился лучше. Но при всем при этом в ментальности, в душе русского человека всегда есть стремление к какому-то высокому моральному идеалу, к каким-то высоким моральным ценностям. Это нас точно отличает, и уверен, в хорошую сторону.

— Тогда скорее «Доктор Живаго». Президент Путин, благодарю Вас за интервью агентству Bloomberg, Вы очень щедро распорядились своим временем.

— Спасибо Вам большое за интерес.