Как и большинство англичан, я вырос с естественной неприязнью к «загранице» и с верой в неполноценность всего чужеземного. Я думаю, мне понадобилось раз пять побывать во Франции, прежде чем я начал сожалеть, что уезжаю из этой чудесной страны, вместо того, чтобы радоваться возвращению на наш безопасный и знакомый остров.
Зачастую мне кажется весьма странным то, что я много лет проработал иностранным корреспондентом, выбрав профессию, для которой я плохо подхожу. Когда в 1990 году я поехал работать в Москву, у меня было такое чувство, что я каким-то образом изменил своей родине. (Вообще-то я родился посреди Средиземного моря, но это лишь формальность.) Я вспоминаю, как на непродолжительное время приехал из СССР в свой родной Оксфорд. Однажды какой-то американский турист спросил меня, как пройти куда-то. «Должно быть, вы живете здесь», — сказал он под впечатлением от моих детальных советов с историческими подробностями. «Нет, — сознался я со странным чувством вины, — Я живу в Москве». Впервые в жизни я решил пожить за границей, и эта заграница показалась мне очень странной и враждебной.
Но пожив в этой грустной и красивой стране, я полюбил Россию и ее стойкий народ, узнал, что ему пришлось пережить, как он страдал, и увидел то, что он снова приобрел. Поэтому сегодня, когда вокруг меня кипит гнев и возмущение по поводу мнимой агрессивности и порочности путинской России, я не могу присоединиться к общему хору. Вопреки тому, что Москва лишилась власти над огромными просторами в Европе и Азии, самозваные эксперты утверждают, что Россия является экспансионистской державой. Довольно странно, что эта «экспансия» происходит на тех территориях, которые Москва в прошлом контролировала, и на которые стремятся распространить свое влияние ЕС и НАТО при поддержке США.
Сравнения сегодняшней России со вчерашним СССР необоснованны. Я знаю это, и меня раздражает то, что я не в состоянии передать свое понимание другим. Может, это из-за того, что я не сумел рассказать о той внутренней перемене, которая произошла во мне за два с лишним года работы в российской столице?
Позвольте попытаться еще раз, начав с московской улицы под названием Большая Ордынка. Меня потрясло это место, сохранившееся в конце советской эпохи. На первый взгляд, Москва в 1990 году была выставкой бетона. Ее городской пейзаж говорил о том, что ленинские слова воплотились в жизнь, и бесцеремонные бетонные блоки как будто нарочно бросали вызов всем представлениям о красоте и изяществе. То было предместье ада.
Но Большая Ордынка выглядела иначе. Это была Москва Льва Толстого, с деревьями и невысокими домами в силе классицизма, не очерченная строгими рамками гигантского бюрократического плана, а прекрасно соответствующая человеческим потребностям. Там была церковь с западающим в память названием «Всех скорбящих Радость». Очень нужное название во времена нервозного дефицита, резких катастроф и неизбывного страха перед ночным путчем и грохочущими по городским улицам танками. (В августе 1991 года мой беспокойный сон действительно прервал лязг гусениц: по Кутузовскому проспекту, где я жил, шли танки с задранными вверх и сияющими в утреннем свете пушками. Танки рвали асфальт на куски, оставляя за собой пыльный шлейф.)
Скромная улица Большая Ордынка по своей красоте и очарованию может превзойти Париж. Здесь, под многочисленными мрачными и кровавыми слоями ленинизма, запустения и трех войн жила Россия, очень сильно отличавшаяся от СССР. В отличие от Советского Союза, это была глубоко христианская, восхитительная страна, не представлявшая особой угрозы для Запада. Пожалуй, большевики уничтожили и осквернили не все, и потерянная страна просто тихо ждала того момента, когда ей удастся вернуться к жизни.
Название места означает «улица большой орды». Речь идет о Золотой орде, как называли монгольскую державу, которая отправляла по этой дороге своих гонцов для сбора дани со средневековой Московии. Здесь следует отметить одно отличие. Моя страна хвастается тем, что не подвергалась вторжению тысячу лет. В США вообще никто и никогда не вторгался, если не считать британское буйство в Вашингтоне в 1814 году (ровно через два года после того, как Наполеон Бонапарт совершил гораздо более разрушительное и беспричинное нападение на Москву). А на Россию нападали постоянно: татары, поляки, литовцы, шведы, французы, мои соотечественники британцы, немцы, японцы, снова немцы. И продолжают нападать. Эти вторжения не являются историей давно минувших дней. На пути из главного аэропорта в Москву в городе Химки стоит ряд стальных противотанковых ежей в память о том, как в декабре 1941 года сюда пришли гитлеровские армии. Нацисты видели, как посреди снега в Кремле сверкает золотой купол белой колокольни Ивана Великого. Видели, но добраться до него не смогли.
Когда я жил в Москве, в один из майских дней я мог наблюдать за седыми, но крепкими стариками со звенящими на груди наградами, которые, слегка подвыпив (что вполне простительно), танцевали и пели на улицах, вспоминая страшную войну, на которой они повернули вспять фашистскую армаду. И неважно, что их собственное государство тоже было злом. Они знали об этом лучше, чем я. То, с чем они столкнулись, было гораздо страшнее. Война велась не на жизнь, а на смерть, и молодежь аплодировала и обнимала выживших. Сегодня все они наверняка уже мертвы, если вспомнить о никудышных показателях продолжительности жизни советских мужчин. И если кого-то оставит равнодушным осознание того, что эти люди когда-то смотрели в лицо смерти и преисподней, значит, с ним что-то не в порядке.
Люди часто говорят глупости о языках других народов, например, Джордж Буш, который якобы заявил: «Проблема французов в том, что у них нет слова „предприниматель“» (на английском это звучит как entrepreneur, и это заимствование из французского языка — прим. перев.). Мой источник — бывший министр британского кабинета баронесса Ширли Уильямс (Shirley Williams), хотя она могла пошутить. У русских есть слово «безопасность». Это отрицание, означающее отсутствие опасности. Слово это производное, а естественное состояние дел у русских — опасность.
Для русских безопасность — это нечто такое, чего надо добиваться, нейтрализуя опасность, которая существует всегда. Из этого вытекает особое отношение к жизни и к власти. Если бы у США на 49-й параллели был Китай, на Рио-Гранде — Германия, а на протяженной сухопутной границе — вместо Тихого океана исламский мир, эта страна была бы совсем другой. Да, можно найти достаточно веских оправданий для Закона о борьбе с терроризмом, для учреждения Министерства внутренней безопасности и ФБР. Если бы соседями России были Канада и Мексика, а не Германия, Китай, Турция и Польша, и если бы другие ее фланги охраняли тысячемильные океанские просторы, у нее вполне могли появиться свободные институты и многолетние традиции свободы слова и верховенства закона. А еще она могла бы стать намного богаче. Поэтому в своих обстоятельствах Россия — это сильное государство со страной, а не страна с сильным государством. Будь все наоборот, она пошла бы путем литовской империи или Золотой орды.
Нам говорят, что Европа заканчивается в Уральских горах. Это не так. Уралу придается слишком большое географическое значение. Азию можно найти и в Москве, ощутив ее близость. Когда я жил в российской столице, этот город перед Рождеством приобретал мифические черты Востока. На улицы выходили одетые в черное старушки, которые продавали свежеощипанных гусей. Я бы не удивился, предложи мне эти нестареющие бабушки горсть волшебных бобов или исполнение трех желаний. Жарким летом ведущие из столицы на восток автомагистрали кажутся бесконечными. И на самом деле, между мной и Китаем не было ничего, кроме слабеющей державы, которая дрожала в своей броне. В такие моменты я обнаруживал, что мне хочется видеть Россию более сильной и уверенной.
На берегу Москвы-реки, где она возле ужасного стадиона имени Ленина делает большую петлю, стоит Новодевичий монастырь. Его раздутые золотые купола и странно звучащие колокола, в сумерки зовущие людей к всенощной, в равной мере несут в себе черты Запада и Востока. Большевики превратили это безмятежное место в Музей раскрепощения женщины. Раскрепостив женщин, они прямиком отправили их на заводы и в колхозы. Постепенно эту территорию вернули церкви.
Были восстановлены и многие другие здания, хотя в угаре ненависти вековой давности сотни прекрасных сооружений были навсегда утрачены. Даниловский монастырь стал исправительным заведением для малолетних преступников, которым охранники не очень-то запрещали разрушать его, превращая в развалины. Мысль о том, что человек был создан по подобию божьему, стала оскорблением для советской власти, считавшей, что она может сформировать Нового Человека. Но как это сделать?
В нескольких километрах от Даниловского монастыря находится бунтарский Театр на Таганке, маленький парк с деревьями и пруд. Мой друг Конор О’Клири (Conor O’Clery) из Irish Times рассказывал в начале 1990-х, как плохо там росла трава, и какие чахлые были деревья. Причину этого он выяснил лишь тогда, когда ускорились темпы реформ. Жители района рассказали ему, что в детстве, по утрам летом 1937 года они, прячась в листве деревьев, наблюдали страшную картину. В парк приезжали грузовики безо всяких обозначений, и молчаливые мужчины в длинных резиновых фартуках начинали сбрасывать в ямы трупы. Десятки трупов, многие с еще не высохшей после расстрела кровью. Ямы наполняли, а потом закапывали. Детишки слезали с деревьев и спешили домой. Напуганные родители строго наказывали им, чтобы они никому не рассказывали об увиденном — ни в школе, ни друзьям, ни в магазине, нигде. И они молчали — более полувека.
Напомню, что это происходило в самом центре столицы огромной империи. Вокруг стояли вычурные символы новой цивилизации. Официально в стране была либеральная конституция, были суды, было то, что называлось газетами, были мнимые совещательные органы. Но совсем рядом агенты государственных спецслужб убивали мужчин и женщин — за неосмотрительную шутку про власть, а то и вообще безо всякой причины. Это была кульминация процесса, начатого самыми умными и идеалистически настроенными молодыми людьми, которые создали программу утопии. Те, кому повезло, кто не познал сопутствующий этому процессу страх и неопределенность, вряд ли смогут понять цинизм и мрак в жизни нормальных людей таких стран или ту свободу, которую они ощутили, когда были стерты последние следы коммунистической партии.
Такова была жизнь. Для нас — невероятно трудная и жестокая, для них — обыкновенная. Наши русские друзья думали, что мы лет на десять моложе их. А мы полагали, что они лет на десять старше нас. Жестко регламентировался даже процесс родов (в последние годы существования СССР их стало меньше, чем абортов). В ужасных родильных домах, где не было самого необходимого и отсутствовала элементарная чистота, медсестры уносили новорожденных россиян, туго пеленали их, а потом в строго установленные часы приносили их матерям для кормления, после чего снова забирали. Отцам запрещалось навещать младенцев и матерей много дней, и женщины спускали из окон нитки с записками, умоляя купить им плитку шоколада или что-нибудь вкусное, а также сообщая новости о росте детей.
Семейная жизнь с самого начала была непрочной и сложной. Ненавидевшие семью большевики облегчили процедуру развода. Один дворец бракосочетаний в форме клина называли Бермудским треугольником, потому что все заключенные в нем браки очень быстро распадались. Мне кажется, я не встречал советскую семейную пару с двумя детьми, которые были братьями и сестрами и по отцу, и по матери. Это неизменно было слияние двух распавшихся браков в один новый. И неудивительно. Все то, что объединяло и укрепляло семьи, отсутствовало или было чрезвычайно слабым. Плата за жилье и цены устанавливались таким образом, что даже образованным людям из среднего класса для оплаты счетов нужны были две полные зарплаты. Если у семьи не было бабушки-пенсионерки, детей еще в младенчестве неизбежно отправляли в ясли под государственный присмотр. К тому времени, как я приехал в Россию, уже начал исчезать отвратительный, поддерживаемый государством культ юного предателя своей семьи Павлика Морозова. Но мои знакомые вспоминали (часто с содроганием), как их строем водили к статуям этого маленького монстра отдавать ему дань памяти и петь в его честь песни на детских митингах.
Это один из тех моментов, в котором советская Россия, с виду похожая на дешевую копию Западной Европы, радикально отличалась от нее. Культ Павлика Морозова был не настолько ужасен, как поклонение страшному карфагенскому божеству Молоху, которому приносили в жертву детей. Но это было настолько далеко от верований и морали христианского мира, что я поражаюсь, почему это явление неизвестно и не исследуется на Западе. Тринадцатилетнего крестьянского мальчика Павлика из уральской деревни почитали как великомученика, потому что он донес в тайную полицию на своего отца. Родственники в отместку убили его. Этой непривлекательной личности посвящали стихи, фильмы, книги и даже оперу. Постсоветские исследования установили, что почти вся эта история искажена и не соответствует действительности (Павлик существовал, но убили его, скорее всего, в бессмысленной деревенской драке). Но официальное поклонение ему продолжалось как минимум до 1991 года, когда я к своему огромному изумлению обнаружил его статую в маленьком сквере в центре Москвы.
Изображения этой статуи (сейчас она, наконец, снесена) можно найти до сих пор, в том числе, на советской почтовой марке 1948 года, где он изображен стоящим с красным флагом на гранитном постаменте и всматривающимся в будущее. Это было на самом деле. Культ Павлика присутствовал в сознании каждого. То было тайное стремление поставить государство и партию над родителями, и в каждое маленькое сердце поместить осколок льда.
Поколение, которое подверглось этой пропаганде в наибольшей степени, было изуродовано навсегда. Одна его представительница работала у меня переводчицей. Она родилась в 1940-е годы в семье элиты, а в юном возрасте ходила на танцы в клуб КГБ с коричневыми мраморными колоннами, который находился позади тюрьмы на Лубянке. Когда я спросил ее о Морозове, она вздрогнула. В свое время она прониклась советской пропагандой, но много лет спустя узнала, как сильно ее обманывали.
Я не мог осуждать ни ее, ни других знакомых мне русских, которые подобно ей смотрели на христианство с презрительным цинизмом, смешанным с глубокими заблуждениями. У них была отметина на всю жизнь, но то была не их вина. Они ощущали боль от этой раны, как и их дети, во многих случаях приходившие к вере, которую их родителей научили презирать. Они обращались к вере, потому что видели, как на самом деле выглядит мир без Христа. Люди на Западе, считающие атеизм смелым и оригинальным, вряд ли могли бы получить это знание без сопутствующей ему боли.
Яркую картину всеобщего убожества, цинизма и отчаяния советской жизни рисует документальный фильм «Так жить нельзя», вышедший в кинопрокат летом 1990 года. Его снял друг Александра Солженицына Станислав Говорухин, а показывать картину начали только после того, как свое согласие неохотно дало Политбюро коммунистической партии. Насколько мне известно, на Западе фильм не показывали никогда. Я смотрел его в кинотеатре «Космос» на севере Москвы, где немало памятников советским победам в космическом пространстве. Наблюдая за откровенным и порой язвительным парадом неудач, несчастий и провалов, который разворачивался на экране, я вдруг понял, что все зрители в кинозале плачут. Они впервые увидели честный рассказ о том, насколько трудна и отвратительна их жизнь, увидели вопреки нескончаемой пропаганде, трубившей о непревзойденных и вызывающих зависть успехах СССР. Теперь они освободились ото лжи и могли оплакивать свою жизнь.
Спустя год с небольшим я вспомнил этих людей и их безмолвный плач, гуляя по улицам Москвы, освободившейся наконец от коммунистической тирании, которая с 1917 года требовала верности и преданности от каждого. Это была Москва, откуда исчезли танки, побежденные в основном народным презрением к гадкой, пьяной и никому не нужной хунте в составе представителей тайной полиции и надзирателей. Меня обуревала такая радость, что я громко распевал псалмы, разъезжая по освобожденным проспектам. А затем я заметил нечто такое, о чем позднее не говорил никто. В мусорных урнах на улицах горели сваленные туда кучей членские билеты коммунистической партии. Все те люди, которые были вынуждены носить рабскую маску покорности ради продвижения по службе, получения квартиры или образования для детей, которые проглатывали то, что втайне считали ложью, наконец-то почувствовали себя свободными, чтобы сказать правду.
Спустя несколько месяцев я отправился в закрытый в прошлом город Севастополь, эту величественную советскую Спарту, где базировался Черноморский флот и осуществлялись попытки адмирала Горшкова создать глобальный военно-морской флот, способный соперничать с ВМС США. В каждой бухте, в каждой щели лежали потерпевшие кораблекрушение и затопленные боевые корабли. Это была военная мощь на миллиарды долларов, ржавеющая и тихо умирающая. Дракон скончался в своем логове. В этом не было никаких сомнений. Два ужаса-близнеца советской власти, марксизм-ленинизм внутри страны и экспансионизм за рубежом, безвозвратно превратились в трупы.
Видевший все это ни в коем случае не станет сравнивать Советский Союз с новой Россией. Но проблема в том, что этого почти никто не видел. Кроме того, похоже, никто не заметил, как Москва оставила почти два миллиона квадратных километров территории, которая когда-то находилась под властью ее солдат, танков и тайной полиции. Почему-то этот беспрецедентный мирный уход непобедимой державы называют «экспансионизмом». Ни один из тех, кто знает историю, географию и, раз уж на то пошло, арифметику, не сможет согласиться с такой характеристикой. Российскую внешнюю политику есть за что критиковать, особенно если ты — украинский националист; но возвращение Крыма в состав России не сигнализирует о возрождении Варшавского договора. Это ограниченная и незначительная акция, если задуматься о том, сколько раз этот кусок земли захватывали, освобождали и вновь захватывали. Это отвратительный, но отнюдь не исключительный поступок региональной державы.
Здесь я рискую попасть в категорию апологетов Владимира Путина. Но я таковым не являюсь. Я считаю, что он — злобный тиран. При его правлении почти исчезла власть закона. Он проводит хитрую и циничную политику по отношению к прессе. Критиковать власть можно, но только в журналах с небольшим тиражом и на малоизвестных радиостанциях. Но когда критика создает угрозу государству и контролируемым им СМИ, ее немедленно подавляют. Некоторые из наиболее серьезных обвинений в адрес Путина — в убийстве журналистов и политиков — не доказаны. Однако смерть в тюрьме (по ужасному недосмотру) юриста и аудитора Сергея Магнитского, который обвинял в коррупции российских чиновников, можно напрямую связать с правительством Путина, и это преступление само по себе шокирует.
Но речь не об этом. Западные дипломаты, политики и средства массовой информации очень избирательны, когда дело касается тирании. Государство Бориса Ельцина было ничуть не лучше путинского. Ельцин использовал танки для обстрела собственного парламента. Он вел варварскую войну в Чечне. Он самым вопиющим образом сфальсифицировал собственное переизбрание с помощью иностранных денег. Он практически распродал всю страну. Привыкшие к коррупции россияне, для которых она была образом жизни, при Ельцине ахали от изумления, глядя на ее размах. Тем не менее, Ельцина считали другом Запада и практически не критиковали. Турецкий президент Реджеп Тайип Эрдоган, бросающий за решетку гораздо больше журналистов, чем Путин, убивающий свой собственный народ, когда он выходит на демонстрации против него, и называющий демократию трамваем, на котором ты едешь, пока можно, а потом выходишь, долгие годы пользуется полной поддержкой и одобрением на Западе. Незаконная оккупация Турцией северной части Кипра, которая очень похожа на захват Россией Крыма, остается безнаказанной. Турция по-прежнему является членом НАТО, и за ней всячески ухаживает ЕС.
А если вести речь о Саудовской Аравии и Китае, перед которыми так лебезят западные страны, то нежелание критиковать их за внутренний деспотизм настолько чудовищно, что мозг просто отказывается это воспринимать. Можно продолжать и дальше, но я не буду. Сегодняшнее отношение к путинскому государству — избирательное и циничное, и оно не основано ни на каких реальных принципах.
Пожалуй, мы бы лучше поняли ситуацию в России, представив себе следующую картину. НАТО самораспускается, а захваченные во время Американо-мексиканской войны конфедеративные штаты и территории провозглашают независимость. США сохраняют пункт базирования ВМС в Сан-Диего, но вынуждены делить его с мексиканскими военно-морскими силами по договору аренды, который очень дорого обходится Америке, и который Мексика регулярно угрожает отменить. Оставшиеся в Сан-Диего американцы вынуждены брать себе испанские имена, которые заносятся в водительские удостоверения, а кинотеатрам приказано показывать картины только на испанском языке. В школах преподают антиамериканскую историю. Квебек отделяется от Канады, и его начинает обхаживать российско-китайский экономический союз, заключая с ним договор, в котором есть военные и политические статьи. Российские политики появляются на улицах Монреаля, подталкивая к борьбе жестокую антиамериканскую толпу, которая затем свергает проамериканского президента Квебека и ставит на его место пророссийского, нарушая при этом квебекскую конституцию. Сотрудничающие с Россией военные силы доходят до границы с Нью-Йорком, Мэном, Нью-Гэмпширом и Вермонтом.
Я не думаю, что в такой ситуации Соединенные Штаты будут бездействовать, особенно если они неоднократно выступали на крупных дипломатических форумах с предупреждениями о недопустимости российской экспансии на своих рубежах, а их неизменно игнорировали на протяжении 15 с лишним лет. Если марксистский переворот в Гренаде посчитали достаточным основанием для военных действий, то что могли бы спровоцировать такие события?
Ехидный пресс-секретарь Михаила Горбачева Геннадий Герасимов как-то раз поддразнил мнительных западных корреспондентов, высмеяв их в первые дни великого эксперимента с перестройкой и гласностью: «Мы сделали вам самое страшное — мы лишили вас врага». Герасимов смеялся над нами, однако он был совершенно прав. Холодная война была периодом предельной нравственной ясности: другая сторона была империей зла, а благодаря твердой решимости и военной мощи распространение этого зла по миру удалось остановить. Моя собственная бедная страна почувствовала себя более важной, чем она была на самом деле, а кроме того, холодная война подавляла возникавшие позывы и соперничество на европейском континенте.
После распада Советского Союза Западу было очень трудно найти новое пугало. Норьега на эту роль никак не подходил. Талибы рассыпались при первом прикосновении. Саддам Хусейн тоже не соответствовал требованиям, а из-за провальной попытки изобразить его более опасным, чем он был в действительности, люди стали намного недоверчивее. И даже Иран со своими аятоллами проявил желание и готовность дружить. «Аль-Каида», а теперь «Исламское государство» (террористические организации, запрещены в России, — прим. перев.) смотрятся неубедительно. Безусловно, они отвратительны, но не настолько страшны и сильны, как об этом кричат заголовки. И какое же это было облегчение — вернуться к старой и надежной российской угрозе, даже если она на самом деле не существует, а мнимая агрессия Москвы состоит в основном из отступлений.
Такое неверное прочтение российской геополитической ситуации особенно прискорбно, потому что впервые за многие десятилетия в Москве появились основания для надежды. Из утопических бедствий выросла перспектива возрождения. Пока все только начинается. Но я вижу в этом огромные возможности. Сегодня вновь открываются находившиеся ранее в упадке храмы, где полно людей, снова появляются символы дореволюционной России, растет здоровое поколение, которое не пичкают отравленным воздухом и едой, которое не оболванено коммунистической этикой. Многим россиянам никогда не удастся излечиться от цинизма, которому их научили, от недоверия, от презрения к религии и от непристойного культа Павлика. Но их дети смогут это сделать, и сделают. Почему же в таком случае мы активно ищем в русских врага, когда осуществилось многое из того, на что мы надеялись в долгий советский период?
То, что Хиллари Клинтон в своей мартовской речи в Калифорнии сравнила президента Путина с Адольфом Гитлером, — это самый яркий пример нашей готовности использовать экстремальные формулировки, которую демонстрируют даже высокопоставленные представители власти. Тем же курсом следуют дипломаты и средства массовой информации, кричащие о «новой холодной войне» и самым паникерским образом интерпретирующие любой шаг России. Но эта связанная с НАТО трескотня еще больше усиливает тот страх и напряженность, от которых нас якобы защищает сей странный альянс (чьи цели были в полной мере достигнуты еще в 1991 году). Сегодня мы заболтали сами себя, погрязнув в конфликте безо всяких на то причин.
В давние времена, когда в Англии правил король Стефан, существовало любопытное описание краха старого порядка, надежды и милосердия — «Семь долгих лет, когда Бог и его ангелы спали». В России это длилось не семь лет, а семьдесят. Теперь такие времена прошли, и нам пора признать это. Чтобы Россия стала страной, где безопасность — это норма, а опасность — отклонение от нее, мы должны понять, до каких глубин ей пришлось опуститься, и с какого дна она сегодня медленно выбирается наверх. Настало время не новой холодной войны, а радости всех скорбящих. Если мы не осознаем это, появятся новые скорби, и их будет намного больше.
