(Это вторая из трех статей о возможном крахе путинской России.)
В оценках вероятности системного кризиса в России эксперты зачастую преувеличивают либо неверно характеризуют ряд факторов. Например, благодаря скрупулезному анализу и исследованиям Марка Адоманиса (Mark Adomanis) сегодня нет серьезных оснований для часто повторяемых утверждений о том, что России в среднесрочной перспективе грозит демографический кризис. Но хотя резкого сокращения общей численности населения в стране не предвидится, Россия все равно сталкивается с менее заметными демографическими вызовами, которые в отдельности вряд ли катастрофичны, однако в своей совокупности усложняют задачу по решению других проблем.
Если русские продолжат эмигрировать или умирать, не производя потомство темпами 2,1 ребенка на семью (таково статистическое условие воспроизводства населения), а их место будут занимать более плодовитые народы Северного Кавказа и иммигранты с постсоветского пространства, чистых изменений в населении страны не будет. И хотя такая демографическая динамика ослабит проблему нехватки рабочей силы, она усугубит дефицит квалифицированных работников, так как неквалифицированные рабочие из-за рубежа вряд ли смогут заменить образованных и хорошо подготовленных русских профессионалов, которые выходят на пенсию или покидают страну. Более того, иммигранты из Азербайджана или Киргизии не смогут занять место русских новобранцев в армии, где ожидается нехватка личного состава. Да и идеи «Русского мира», все чаще оживляющие кремлевскую политику, они тоже не разделяют. В прошлом в ходе территориальной экспансии Россия добивалась демографического роста за счет переселения русских в отдаленные уголки империи. Но в нынешней стратегии Москвы по собиранию постсоветских земель демография будет скорее недостатком, чем преимуществом.
Точно так же большие сомнения вызывают прогнозы о распаде Российской Федерации по примеру Советского Союза. Трудно себе представить, чтобы русские в этническом плане регионы страны могли потребовать независимости или согласились принять ее, если такую независимость им поднесут на блюде. Русские на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке могут выступить за децентрализацию после ухода Путина, но такая агитация вряд ли будет включать призывы к созданию отдельных государств. Нерусское население, которое теоретически должно проявлять больше интереса к сепаратизму, в основном малочисленно, рассредоточено по огромным российским просторам, живет во внутренних районах страны или хорошо интегрировано в российское общество. Таким образом, вряд ли стоит надеяться на возникновение на территории России какого-нибудь мордовского или чукотского фронта национального освобождения.
Ярким исключением из этого правила является Северный Кавказ, где замешанный на национализме и религии сепаратизм уже сегодня представляет серьезную проблему. В случае возникновения системного кризиса в России любое ослабление центральной власти или (что, наверное, еще важнее) резкое сокращение дотаций может разжечь на Северном Кавказе пламя воинственного сепаратизма и сведения счетов. Самыми страшными последствиями возможного краха путинской России станут вспышки междоусобной вражды в регионе, возникновение очередного убежища для ИГИЛ (террористическая организация, запрещена в России, — прим. перев.) и открытие нового фронта в попытке возродить халифат.
С другой стороны, угрозы российской стабильности, исходящие с постсоветского пространства, часто недооцениваются. О ближнем зарубежье привыкли думать как об источнике благоприятных возможностей, а не опасностей для России. С точки зрения Москвы, буквально любой регион бывшего советского блока и даже любое место, населенное православными христианами, является естественным кандидатом на включение в состав Русского мира или Евразийского союза — хотят они этого или нет. Таким образом, постсоветские территории занимают важное место в стратегическом мышлении Москвы, и по этой причине они создают незаметные, но серьезные риски.
К огорчению Москвы, грандиозная концепция Евразийского союза как геополитического тяжеловеса (а не узконаправленного механизма по обеспечению взаимной экономической выгоды) не обладает большой привлекательностью, если не считать русских. Если у постсоветских соседей России и существуют какие-то глубинные течения в поддержку евразийства, то они никак не фиксируются на политической шкале Рихтера. Элита этих стран деятельно вос(создает) свои национальные государства, возрождает историческую память и собственные интерпретации истории, а также борется с местными проблемами. Она с радостью принимает все те выгоды (взаимные и односторонние), которые дают связи с Россией, однако ревностно отстаивает свой суверенитет и не особенно интересуется масштабными геополитическими устремлениями Кремля.
Если даже сейчас идеи евразийства и Русского мира не захватывают воображение нерусской элиты на постсоветском пространстве, то дальше, с точки зрения Москвы, ситуация будет еще хуже, потому что подрастают новые поколения, не знавшие Советского Союза. Люди, воспитанные в духе гражданского патриотизма по отношению к своим собственным государствам, получившие образование на родном языке и проникшиеся собственными традициями, обязательно будут смотреть на Россию как на «другое» государство — пусть благожелательное и даже достойное восхищения, но все равно чужое. Такие люди будут приветствовать благоприятные возможности для сотрудничества со своим могущественным соседом, но российские озабоченности и устремления будут для них посторонними. Но путинское видение России как великой державы и важного игрока в многополярном мире очень сильно зависит от утверждения Москвой своего лидерства (не говоря уже о контроле) на как можно большей территории бывшего Советского Союза. Если тенденции «естественной» реинтеграции окажутся слабее, чем рассчитывает Кремль, возникнет очень сильный соблазн «посодействовать» этому процессу, когда и где это возможно.
Хотя вторжение в Грузию и на Украину приковало внимание СМИ, стоит отметить, что Москва пока проявляет крайнюю осторожность в вопросах военной интервенции. По мере возможности Россия полагается на своих местных ставленников, а войска направляет только туда, где они могут повлиять на ход военных конфликтов и рассчитывать на серьезную поддержку местного русского или русскоязычного населения. То население, которое выступает против российского вторжения, в основном вытесняется, как произошло с большинством грузин в Абхазии и Южной Осетии, а также с 1,7 миллиона внутренне перемещенных лиц из Донбасса (но пока не с крымскими татарами). В таких условиях к российским войскам возникает более благожелательное отношение. Россия не пытается захватывать большие территории там, где враждебное отношение местного населения потребует установления жесткого оккупационного режима и может создать угрозу партизанской войны. Несомненно, именно этими соображениями, несмотря на мольбы русских национал-шовинистов, объясняется отказ Путина от открытого вторжения на Украину с целью предотвращения краха идеи о Новороссии.
Тем не менее, таких близких по духу и подходящих для интервенции мест становится все меньше. Опять же, демография не на пользу России. Массовая эмиграция русского и русскоязычного населения из Центральной Азии и с Кавказа после 1991 года подорвала потенциальную базу поддержки любым сценариям Русского мира в этих регионах. Например, в Казахстане количество русских с 1989 по 1999 год уменьшилось на 28%, а в Азербайждане с 1989 по 2009 год на 70%. (Как это ни парадоксально, русское население гораздо реже уезжает с Украины и из прибалтийских стран, хотя именно там Москва непрестанно жалуется на якобы имеющую место дискриминацию и дурное обращение.) Значительная часть русскоязычного населения остается в северном Казахстане, и там оно во многих районах составляет большинство. Если стареющего президента этой страны Назарбаева сменит более националистический преемник, Кремль легко сможет придумать сказку о смертельной опасности для русского населения Казахстана, и тогда «вежливые люди в зеленом» встретят там такую же поддержку, как и в Донбассе. Еще одним местом, где российская военная интервенция может встретить как минимум пассивное признание местного населения, является Белоруссия. Такая интервенция наиболее вероятна в контексте борьбы за власть и в период междувластия. Ее могут представить как упреждающее действие в целях недопущения какой-нибудь подлой провокации НАТО.
Кстати, можно предположить, что лидеры Казахстана и Белоруссии знают о такой опасности и в свете российского вторжения на Украину предпринимают шаги для ее предотвращения. Москве не стоит надеяться на укрепление отношений с этими странами, до настоящего времени являющимися ее ближайшими партнерами, если они почувствуют, что оказались в перекрестье прицела Русского мира.
Если не считать этих возможностей, у Москвы мало надежд на положительную реакцию в случае российской интервенции на постсоветском пространстве. Среди прочего, Москва снисходительно смотрит на сепаратизм гагаузов в Молдавии, она открыто поддерживала местного руководителя в грузинской Аджарии, и периодически способствует борьбе русинов за национальную идентичность в украинском Закарпатье. Эти замыслы не дали каких-то существенных результатов, в основном из-за того, что данные территории удалены от России, и доступ Москвы к ним ограничен. Ах, если бы только в Закарпатье было нечто подобное Рокскому тоннелю…
В остальных регионах российскую интервенцию ждет холодный прием, и именно поэтому Москва ее там не осуществляет. Стремясь использовать любые возможности для укрепления своего влияния на постсоветском пространстве, Кремль весьма разборчив в вопросе отправки своих войск. Например, он благоразумно отказался направить свои войска на юг Киргизии, когда там в 2010 году разразился этнический конфликт. Во многих частях бывшего Советского Союза (сразу на ум приходят Узбекистан и Туркмения) необъяснимая непривлекательность евразийства и Русского мира скорее заставят Москву смириться с таким положением вещей, нежели осуществить вмешательство — особенно сейчас, когда с повестки снят вопрос о евроатлантической интеграции.
И совсем другое дело это возможность российской интервенции в ближнем зарубежье не в результате хорошо просчитанного выбора, а в качестве панической реакции на развитие событий.
Распад Советского Союза сопровождался большими надеждами на справедливость и процветание. Люди были убеждены, или как минимум страстно надеялись, что советский социализм быстро и безболезненно уступит место чему-то вроде скандинавского государства всеобщего благоденствия. Затем последовало жестокое разочарование — не из-за чрезмерных обещаний Запада, а из-за слабого руководства постсоветской правящей элиты. Беспорядок и неправильное руководство последней четверти века породили колоссальную неудовлетворенность. Если в России это прежде всего проявляется в недовольстве уменьшением размеров страны и ослаблением ее статуса, то в других постсоветских странах недовольство направлено главным образом против черствых и коррумпированных руководителей высокого ранга и олигархов. Таким образом, Россия сталкивается с изначально нестабильной и потенциально взрывоопасной ситуацией на значительной части своей периферии, причем именно в тех государствах, которые Москва стремится включить в состав возрожденной евразийской сверхдержавы. При таких обстоятельствах «цветные» революции не только возможны, но буквально неизбежны, что бы Запад ни говорил и ни делал в плане продвижения демократии и развития гражданского общества. Далее, скорее всего, это лишь вопрос времени, прежде чем в бывших советских республиках с мусульманским населением начнутся массовые беспорядки на религиозной основе. Период передачи политической власти типа того, что сейчас начался в Узбекистане после смерти Ислама Каримова, наверняка будет самым опасным для этих государств.
Социально-экономическая ситуация у российских соседей еще больше ухудшается, что является следствием экономического спада и стагнации в самой России. Работающие в России гастарбайтеры отправляют меньше переводов на родину, национальные валюты испытывают огромную нагрузку, а российские субсидии вполне могут сократиться. Все это еще больше дестабилизирует страны, которые с трудом сводили концы с концами даже тогда, когда Россия благоденствовала.
Итак, если не считать те места, где Москва тщательно и осторожно закладывает фундамент для «спонтанных» пророссийских выступлений и своевременной российской интервенции в их поддержку, Кремль может весьма неожиданно столкнуться с проявлениями народного возмущения едва ли не в любой точке постсоветского пространства. Эти вспышки могут и не быть открыто антироссийскими, но их националистическая, исламистская и анти-олигархическая направленность вряд ли расположит возмущенное население к евразийству и заставит его полюбить Кремль. Как Москва будет реагировать на народные восстания, свергающие глубоко окопавшиеся постсоветские режимы, особенно если где-то к власти придут радикалы?
Вторжение на Украину — это иллюстрация оппортунизма и отчаяния, которые определяют российскую политику на постсоветском пространстве, а также весьма неоднозначных результатов военной интервенции, которые ждут Москву.
Никем не оплакиваемый экс-президент Украины Янукович отнюдь не был марионеткой Кремля. Он был слишком занят разграблением своей страны, чтобы задуматься о таких возвышенных абстракциях как Русский мир. Путин практически не скрывал своего презрения к этому неотесанному уличному громиле, который руководил Украиной. На всем протяжении президентства Януковича Москва давила своего южного соседа ценами на газ и выдвигала инициативы по строительству трубопроводов в обход Украины, дабы лишить ее доходов от транзита. Янукович, со своей стороны, в свойственной ему бесчестной и эгоистической манере стремился к европейской, а не к евразийской интеграции. Он думал не о том, чтобы обеспечить процветание стране и правильное государственное управление народу, а о том, как бы стать тем ласковым теленком из пословицы, который двух маток сосет. Таким образом, несмотря на наличие вроде бы пророссийского президента, Украина постепенно уходила с российской орбиты. Даже кремлевская взятка в три миллиарда долларов за отказ от подписания соглашения об ассоциации между Украиной и ЕС в 2013 году лишь временно приостановила этот дрейф, но не изменила его направление.
Когда стало очевидно, что тысячи украинцев готовы отдать свои жизни ради свержения Януковича, тот стремительно бежал из страны, и никто не захотел рисковать своей жизнью ради защиты президента. Его бегство создало для России серьезную проблему, но одновременно дало ей благоприятную возможность. У Москвы был вполне реальный вариант — попытаться создать на юге и востоке Украины «легитимное» государство во главе с Януковичем, противопоставив его Майдану. Однако, хотя Янукович был бесполезен для Кремля во многих отношениях, он услужливо позволял России внедряться в украинскую армию и силы безопасности, чтобы ослаблять и дискредитировать их. Поэтому, вместо того чтобы возглавить поддерживаемое Россией правительство в Симферополе или Донецке, и повести его на борьбу с «фашистской хунтой» в Киеве и за власть в стране, Янукович был отправлен в комфортное небытие в зеленое Подмосковье. Вместо него Кремль решил использовать уникальную, как ему казалось, возможность и посмотреть, какую часть Украины ему удастся взять под свой прямой контроль.
По иронии судьбы, легкий успех России в Крыму привел к огромному просчету с проектом Новороссии. Полагая, что крымскую операцию можно повторить на всем востоке и юге Украины, Москва жестоко ошиблась, поскольку поддержка на местах ей была оказана минимальная. Даже в Донбассе, где 40% населения составляют русские и почти 100% говорят по-русски, незадачливая украинская армия нанесла такой мощный удар по московским агентам и ставленникам, что России пришлось направлять туда свои регулярные войска, дабы спасти остатки сепаратистских «республик».
За победу России пришлось заплатить дорогой ценой. Разница между успехом в Крыму и поражением в Новороссии не такая уж и большая, как может показаться. Во-первых, получив Крым и Донбасс, Россия надела на себя дополнительное ярмо, потому что ей придется субсидировать эти территории во всем обозримом будущем, а может, и вечно. Во-вторых, большинство украинцев сегодня отвернулись и отдалились от своего северного соседа и не желают иметь ничего общего с Русским миром. Кремль, со своей стороны, убежден, что там, где он не сумел привлечь людей, он сможет каким-то образом их заставить, и теперь усиленно проводит политику, которая и без того породила беспрецедентный кризис в отношениях двух традиционно дружественных народов. Пронзительная антиукраинская риторика Москвы и продолжающаяся война в Донбассе имеют совершенно предсказуемый эффект: они усиливают озлобленность украинцев, и в таких условиях примирение становится все более проблематичным.
С учетом умышленно враждебной политики Кремля по отношению к украинцам (а до них — к грузинам), как Москва собирается преодолевать те беспорядки и возмущения, которые наверняка будут сотрясать ближнее зарубежье в предстоящие годы? Станет ли Кремль расширять Русский мир в ущерб своим соседям? Если так, сколько еще разрушенных и обезлюдевших регионов типа Донбасса Москва готова содержать? Признав тот факт, что своей политикой враждебности и целенаправленного принуждения она не сумела поставить Украину в строй, не откажется ли Россия от своей сдержанности, не начнет ли еще более масштабное вторжение? Не о таком ли курсе свидетельствует перестрелка в Крыму и наращивание там российских военных сил в августе? Завязнув в Донбассе, захочет ли Россия бороться с новыми народными восстаниями на постсоветском пространстве? Как часто у Кремля будет возникать соблазн ввести войска при благоприятной возможности; как часто он будет считать необходимым использовать военную силу для предотвращения геополитических рисков? И в какой момент эти военные интервенции, как тщательно подготовленные, так и неожиданные, истощат те ресурсы, которые Кремль может выделить на них?
Наверное, путинская Россия может выдержать длительный период низких цен на энергоресурсы, и нет сомнений, что она в состоянии выкарабкаться из застоя, вызванного ее непреобразованной экономикой — при условии, что Кремль будет продолжать разумную макроэкономическую политику. Она может пережить длительную напряженность в отношениях с Западом, и даже новое подобие холодной войны с наращиванием военных сил и продолжительными санкциями. Она выдержит весьма вероятный провал своего проекта евразийской интеграции, растущую отчужденность постсоветских соседей и возможные беспорядки в ближнем зарубежье оранжевого или зеленого (исламистского) цвета. Но открытым остается вопрос о том, насколько успешно и как долго Москва сможет справляться со всеми этими процессами одновременно — ведь именно такая перспектива, скорее всего, ждет ее в предстоящее десятилетие. Ближнее зарубежье создает для России столько же рисков и сложностей, сколько благоприятных возможностей. Убаюканный сладкоголосой песней сирен о Евразии и Русском мире, Кремль рискует разбить и без того потрепанный российский государственный корабль о скалы чрезмерного перенапряжения сил.
