Когда еще в школе, советскими детьми, мы получали задание от учительницы литературы — продекламировать, например, Александра Блока, большинство мальчиков выбирало самое короткое. И вот, один за другим они выходят к доске и бубнят два выученных четверостишия:
Я — Гамлет. Холодеет кровь,
Когда плетет коварство сети,
И в сердце — первая любовь
Жива — к единственной на свете.
Тебя, Офелию мою,
Увел далёко жизни холод,
И гибну, принц, в родном краю
Клинком отравленным заколот.
А самые старательные девочки брали нагрузку потяжелей и учили «Девушка пела в церковном хоре…»
Насколько мне известно, сейчас, почти полстолетия спустя, никто детей не, как бы это сказать, напрягает, не грузит, не выносит им мозг этими стихами.
Хотя именно сейчас, в десятые годы 21 века, прямо вот хочется сказать, «как никогда», стихи на русском языке остаются единственной для носителей этого языка кислородной подушкой.
Могут спросить, как так. А вот так. Ни в области философии, ни в области науки и техники, ни в социальной практике, буквально ни в чем современная Россия ничего путного ни себе самой, ни окружающему миру не дает, не несет. Себе самим едва хватает перепертого с чужих языков.
Беспутное — да, дает. Этого добра навалом. Особенно, как говорили в годы моей юности, знойно выступают, или, как говорят теперь, отжигают, лица, захватившие власть. Тут и подсурдиночный матюгон мининдела Лаврова про «дебилов», и грозные публичные и площадные тирады первых лиц государства — ого-го и-го-го. Конечно, и казенные художники слова на подхвате подмахивают. Грандиозный лингво-гео-политический шухер стоит над «Рашкой-говняшкой», как 9 декабря 2014 года в книжном магазине «Буквоед» припечатал свою страну ее министр культуры Мединский. Да и народ в электричках и шалманах не помалкивает, нет.
Вот я и говорю, что от всего этого есть только одно противоядие. Театр живого языка, поэзия, корни которой в далеких бесписьменных временах. Ведь чем хороша бесписьменная культура? Тем, что не знает цензуры. И говорит при этом не всякий вздор, а только то, что нужно.
Сам язык — каждое его слово! — это обработанная временем поэтическая стопа.
Человек — это анапест.
Иволга — это дактиль.
Канючить — это амфибрахий.
Водка — это хорей.
Коза — это ямб.
Как только вы это поймете, ваша жизнь сразу станет намного лучше и приятнее.
Хорошо, что в русской поэзии есть особые мастера, которые протягивали руку всем заслушавшимся пропагандистского гундошенья и идеологического поношения, выводили на живую человеческую речь.
Таким поэтом был Ян Сатуновский.
Сяду, радио выключу,
за день — выколочу
сердце;
сердце, помолчи;
а в мозгу
точь в точь морзянка:
зу-зу,
резолюции,
реорганизации,
репарации,
промкооперации, —
Боже, какого говна
только полна голова!
Для очищенья головы приходят к Сатуновскому, а через него — к нам, детям убийственных масс-медиа, освобождающие стихи.
Стихи! Стихи!
Среди трухи — стихи!
Те самые — те, знамые-незнамые,
Те, на ухо названиваемые,
откуль-докуль не спрошенные —
воскресшие!
проросшие из прошлого! (1966)
Настоящие, великие стихи обладают вот еще каким свойством: они всегда с поразительной точностью предугадывают будущее. Историку это свойство поэзии понятно со времен гомеровской «Илиады»: что, в самом деле, может уразуметь наш современник в событиях на Большом Ближнем Востоке, если этот современник не помнит стихов о Троянском походе? Ровным счетом ничего! Но и более мелкие события и факты текущей жизни, жертвами которых то и дело становятся обыкновенные граждане, тоже ведь уже записаны и во всех деталях прописаны настоящими поэтами — иной раз всего за несколько десятилетий до наших дней.
Вот говорят о новой шпиономании в бывшем Советском Союзе, в самой большой его части. Там и сям люди, имевшие неосторожность получить естественно-научное образование и посотрудничать на волне разрядки, гласности, перестройки и рыночных прелестных отношений с западными и восточными партнерами, то и дело оказываются страшными шпионами. Даже если они передавали партнерам только открытые данные, печатавшиеся в официальных изданиях, все-таки, говорят, бесспорно шпионили. Еще бы — ведь сэкономили наиболее вероятному противнику столько времени и сил на поиск архиважных сведений о сильных сторонах или, того хуже, о слабых местах нашей всемогущей родины.
Но прежде, чем в тысячу первый раз подумать, не стал ли и ты сам потенциальным иностранным агентом, запомни стихотворение Яна Сатуновского, читатель.
В закрытой лаборатории
сижу
за секретным отчетом.
И глупые мысли — одна за другой —
тревожат о чём-то.
Вот
вёрткая птичка,
головкой направо,
головкой налево,
то сверху глазок, то снизу,
прилетела, опять улетела.
И — дикая мысль — нет, это не птица:
японский биолог
присел
ознакомиться с грифом «секретно»
на подоконник.
Присел, профессорский хвостик почистил,
налево, направо.
Теперь всё высмотрит, сфотографирует
и —
к себе, в Иокогаму!
Вопрос не в том, что сейчас-то, когда в Японии и в Америке роботы даже гостиничные номера убирают, нужны ли они, шпиены-то, а совсем в другом. Поэт показал нам, что и как происходит в голове человека, преобразованного своим временем из личности, неповторимой и созданной для жизни и счастья, в говорящее чудовище системы, в душегуба. Никто лучше поэта не объяснит вам, что происходит с вашей головой и душой.
Незадолго до второй мировой войны, в 1939, еще живя в Днепропетровске, ныне — Днепре, Ян Сатуновский пишет:
Вчера, опаздывая на работу,
я встретил женщину, ползавшую по льду́,
и поднял ее, а потом подумал: — Ду-
рак, а вдруг она враг народа?
Вдруг! — а вдруг наоборот?
Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?
Обыкновенная старуха на вате,
шут ее разберет.
Скольким людям эти стихи помогут вернуться в себя, не знаю. Но если хотя бы одному, это ведь уже будет чудо. Да и вообще, без поэтов, без их стихов мы ни за что на свете не поняли бы, что происходило с человеческим существом на одной шестой части суши, называвшейся Советским Союзом. Нынешние бабачащие и тычущие уж и слова той эпохи позабыли, а поэт — не забыл. Нынешнему племени пока не совсем ясно, как это его, такого крутого, от товарно-денежных отношений рыночной эпохи посмеют окунуть обратно в чисто товарные, и что это будет значить для его неповторимого селфи.
Друзья мои, я отоварился!
Я выбил в кассе жир и сахар!
Я выскочил, как будто выиграл
сто тысяч.
Мне
вышибла мозги
Москва.
Теперь я знаю, как это делается:
берется человек;
разделывается под орех;
весь в кровоподтеках, весь.
Он мечется между колоннами метро
и карточными бюро.
Он меченый;
от него отворачиваются товарищи;
но он еще не вещь,
он это он.
Тогда ему суют талон
и —
я не я, я отоварился.
Кто-то скажет, что ж ты, мол, противоречишь сам себе. Предлагал высокую поэзию, очищающую от ржавчины и мочевого камня современного русского языка, а сам отвел куда-то на задворки советской жизни, с ее карточной системой. Да, дорогие, да. И этих идущих вам навстречу граждан полвека назад тоже описал Ян Сатуновский:
Вышли трое
в костюмах правительственного покроя,
три сфинкса,
три дворника,
три кубышки,
опиджаченные по всем правилам портняжного кубизма,
с цитатами на устах
и с шляпами в руках!
Как там говорят в телевизоре? Правильно: встречайте! Поэты вас предупредили.
