Политики, как правило, в основном заняты настоящим. И это вполне естественно. В конце концов, именно в рамках настоящего сосредоточены их наиболее жизненно важные интересы: обеспечение безопасности и содействие дальнейшему процветанию тех обществ, представителями которых они являются. Тем не менее, большинство политиков не забывают о том, насколько важно придать своему национальному прошлому положительную интерпретацию, равно как и о том, насколько тонко национальное прошлое взаимосвязано с настоящим.
В этом смысле российские политики не являются исключением. Не кто иной, как граф Александр фон Бенкендорф еще в 1830 году дал афористичную формулу видения политиками наиболее предпочтительного исторического нарратива, который объединяет желаемые образы национального прошлого, настоящего и будущего. «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение», — заявлял глава секретной полиции при Николае I. Можно сказать, что политики озабочены прошлым настолько, насколько это прошлое, или, точнее, его репрезентация, позволяет расширить их возможности в достижении преследуемых ими целей во внутренней и внешней политике. В этом смысле, исторические нарративы представляют собой один из тех многочисленных инструментов, которые политики используют для достижения своих целей.
Разумеется, российские правящие элиты прекрасно осознают значение вдохновляющего «национального мифа» для консолидации общества. Очевидно, что они также видят практическую пользу энергичной «исторической политики», ибо она может быть эффективным орудием в «войнах памяти» с задиристыми соседями. Можно, однако, заметить, что в том, что касается истории, постсоветская Россия оказалась в довольно затруднительном положении, ибо, судя по всему, у российских элит нет достаточно ценного «строительного материала» для создания жизнеспособного национального мифа.
Существует несколько причин очевидной амбивалентности Кремля в отношении истории, в том числе относительно использования исторических нарративов в российской внешней политике. Во-первых, это проблема политической преемственности в России. За последние сто лет Россия трижды меняла свою «историческую» кожу: после дезинтеграции династической Империи Романовых, сопровождавшейся кровопролитной гражданской войной, она преобразовалась в коммунистический СССР, развал которого 25 лет назад привел к возникновению Российской Федерации в ее нынешнем виде. Каждое из драматичных преобразований 20-го века оказывало мощное воздействие на представление о том, что есть Россия, и что значит быть русским. Все эти перевороты и разрывы делают обращение к «сокровищнице» российской истории в поисках соответствующих символов, образов и понятий — тому, что принято называть usable past (пригодное к использованию прошлое) — крайне проблематичным. Действительно, какое из недавних «прошлых» России мы должны выбрать в качестве дискурсивного ресурса, если разные периоды истории страны столь разительно отличаются друг от друга?
Во-вторых, ряд важных вех в истории России (как, например, изгнание поляков из Москвы в 1612 году или триумфальная победа России над Великой армией Наполеона в 1812 году), которые очень часто упоминаются как события, обладающие значительным потенциалом для создания эмоциональной общности «масс» с Государством и Народом, оказываются слишком удаленными во времени, чтобы вызвать сколь-нибудь существенный резонанс в сердцах и умах большинства населения современной России.
В-третьих, недавняя история России — в особенности советский период — представляет собой настоящее минное поле, поскольку не существует общенационального консенсуса в отношении того, как интерпретировать большую часть ключевых событий, начиная с трагедии революции 1917 года и заканчивая фарсом августовского путча 1991 года. Практически все происходившее в рамках советской эпохи — рамках, заданных этими датами — является предметом жарких споров и ожесточенной идеологической борьбы. Единственным исключением может быть Великая Отечественная война, победу в которой большинство россиян рассматривают как самое важное событие 20-го века и которая, таким образом, может служить в качестве «основополагающего мифа» современной России. В то же время «миф Великой победы» также является в некоторой степени проблематичным, ибо воспевание героизма советского народа в ходе Второй мировой войны неизбежно влечет за собой необходимость оценки сталинизма и послевоенной политики Советского Союза в отношении стран Восточной и Центральной Европы.
Наконец — и это, пожалуй, самое важное — амбивалентность кремлевского руководства в отношении к истории коренится в природе современной российской политической системы. Как отмечают наиболее проницательные аналитики, авторитарный режим, достигший стадии зрелости в годы правления Владимира Путина, чувствует себя наиболее адекватно в атмосфере двусмысленности и неопределенности. Дело в том, что развал Советского Союза и рождение «новой России» не сопровождались возникновением новой, постсоветской идеологии или вообще сколь-нибудь цельной системы ценностей, разделяемой большинством россиян. В действительности произошло нечто прямо противоположное: как убедительно демонстрируют ведущие российские социологи, шок от «переходного периода» и «великой депрессии» 1990-х напрочь подорвал социальную базу для политики, движимой идеологическими принципами, и превратил Россию в атомизированное общество, жаждущее получить передышку после десятилетия политического и экономического хаоса и готовое принять ту «стабильность», которую предлагает авторитарный режим с ярко выраженной персоналистской властью.
Этот режим, кичащийся своей полной деидеологизацией — в противоположность насквозь идеологизированному Советскому Союзу — и успешно использующий в своих целях массовую антипатию россиян по отношению к любой идеологии, сознательно избегает каких-либо идеологических дебатов и нравственных оценок. Иными словами, Кремль чрезвычайно осторожно относится к занятию какой-либо конкретной идеологической позиции, включая и позицию по вопросам, имеющим отношение к истории.
Нежелание властей воспринимать прошлое во всей его сложности находит выражение в растущей коммерциализации и тривиализации российской истории. На протяжении последних двух десятилетий, как заметил Аркадий Островский, автор недавно вышедшей книги The Invention of Russia, «советская история стилизовалась и коммерциализировалась еще до того, как она подверглась тщательной оценке и изучению». Контролируемые государством электронные средства массовой информации пытаются объединить — на постмодернистский манер — различные исторические фигуры, символы, лозунги и образы, судя по всему, с единственной целью воспевания идеала сильной власти и легитимации нынешнего политического режима.
Игорь Торбаков является старшим научным сотрудником университета Упсалы и университета Седертерн в Швеции.
