В России вновь горячо обсуждают возможность запрета абортов или их исключения из системы обязательного медицинского страхования. Самые страстные абортоборцы — религиозные активисты.
Парадокс в том, что готовность, с какой публика подхватывает антиабортную риторику, — не только симптом всеобщего демонстративного одичания последних лет. Одновременно это и оборотная сторона смягчения и «очеловечивания» нравов в повседневных бытовых практиках, которое происходит, несмотря ни на что, уже несколько десятилетий.
По всей строгости Трулльского собора
Аргумент, приравнивающий эмбрион на ранних стадиях беременности к уже рожденному человеку, а аборт, соответственно, к убийству, всего один. Он называется «вера».
В существование «души», которая не сводится к тому, что мы обычно понимаем под отсутствующей у эмбриона в первом триместре беременности психикой, а божественно «вдохновлена» в тело в момент зачатия, причем сразу же в «готовом», полноценном человеческом виде, можно только верить. Внутри такой системы верований дальнейшая логика безупречна: аборт не может быть допущен ни на каких основаниях, ну разве что за исключением случаев, когда сохранение беременности неминуемо приведет к гибели матери, да и то не факт.
Правда, Умберто Эко в эссе «О душе зародышей», опубликованной по-русски в сборнике «Полный назад!», пишет, что Фома Аквинский различал «растительную душу» у растений, «чувствительную» у животных и разумную — у людей. Эти «слои» души, по Аквинату, «впитываются» человеком последовательно, и у эмбриона есть только «чувствительная» душа — а разумная вдохновляется уже в более или менее сформированное тело. В какой мере cформированное, не говорится, но сам Фома Аквинский полагал, что после Страшного суда восстанут в том числе мертворожденные — но не эмбрионы.
В христианстве — и западном, и восточном — приняты, однако, правила Шестого Вселенского Собора, также известного как Трулльский Собор, прошедшего в 690 — 691 гг. в Константинополе. Правило 91 гласит: «Жен, дающих врачевства, производящих недоношения плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляя, подвергаем епитимии человекоубийцы».
Можно бесконечно размахивать статистикой и мировым опытом, подтверждающими, что запрет абортов не снижает их количества, зато ведет к увечьям женщин в подпольных абортариях или от попыток самостоятельно избавиться от плода. Можно сколько угодно говорить, что наделение эмбриона субъектностью автоматически лишает субъектности женщину, от тела которой эмбрион всецело зависит, не будучи в состоянии существовать иначе как в нем. Можно до хрипоты напоминать, что в числе факторов, приводящих женщину к решению прервать беременность, часто не последнюю роль играет поведение второго участника зачатия. Это все не имеет никакого значения, если аборт — убийство: конечно, мы не можем разрешать убийства, даже если какие-то из них очень полезны для всеобщего блага.
Занятно дорисовать картину мира, опирающуюся на такую веру. В нем, если человек — взрослая женщина, то этот человек — скорее всего, убийца, часто серийный. По крайней мере в России: по данным на 2007 год, хотя бы один аборт в анамнезе был у 54,3% россиянок в возрасте от 18 до 49 лет, два и больше — у 32,9%, а среднее число абортов на каждую женщину составило 1,3. Да этот кровавый армагеддон задает планку, дотянуть до которой по силам разве что Гитлеру или Чикатило, а разбойники, насильники, убийцы «по пьяни» и им подобные — практически невинные овечки. Государство, меж тем, разбойников с насильниками беспощадно сажает, а за аборт не только не наказывает, а еще и заставляет налогоплательщиков раскошеливаться. Это действительно стоит представить, в красках и в деталях — хотя бы для того, чтобы понять, чем такая картина мира соблазнительна.
Верующие в тождество эмбриона рожденному человеку могут отдавать себе отчет в иррациональности и недоказуемости своей веры, которую светское государство вовсе не обязано разделять, и тогда их позиция существует на правах моральной. Именно так ее формулирует, в частности, РПЦ. В ее «Основах социальной концепции» аборт описан как «полноценное» убийство с религиозной точки зрения, но при этом призыва к запрету абортов нет. Да и совсем свежий казус с подписью патриарха Кирилла под петицией о запрете абортов, которую в аппарате патриархата сразу же принялись представлять как подпись «всего лишь» за выведение аборта из системы обязательного медицинского страхования, недвусмысленно обозначает границу, отделяющую в сегодняшней России кесарево от патриаршего.
Если же границу не демаркировать, а аборт — убийство, то его недостаточно просто запретить (впрочем, любой запрет — по определению — наказание, а не просто запись «нельзя»). Тогда он исчерпывающе описан в Уголовном кодексе: «убийство малолетнего или иного лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии». А это — срок вплоть до пожизненного или смертная казнь, но поскольку смертная казнь в России не применяется, а пожизненное заключение не применяется к женщинам — то вплоть до 20 лет лишения свободы.
Всерьез никто в здравом уме такого не предлагает, равно как никто не предлагает регистрировать эмбрион в ЗАГСе сразу после зачатия, давать ему имя (кстати, и крестить тоже), заводить на него ИНН, СНИЛС и что там еще полагается учтенному государством человеку. Потому что, вопреки алармистским настроениям, никто не собирается создавать в России теократию и, следовательно, запрещать аборты.
Это не значит, что причин для тревоги нет.
Недавнее назначение на пост детского омбудсмена Анны Кузнецовой, связанной с радикальным антиабортным православным движением «За жизнь», тем самым, что еще с 90-х расклеивает повсюду плакатики с расколотым младенцем, показывает, что государство аппроприирует ультраконсервативную повестку, смягчая ее, «очищая» от чрезмерной религиозности и обвешивая риторикой про демографию, суверенитет и прочее в этом роде. Так омбудсмен Кузнецова выступает за борьбу с абортами, но против тотального запрета; обратите внимание на параллелизм с историей о подписи патриарха.
Риск выведения операций по прерыванию беременности из системы обязательного медицинского страхования (вопроса о праве самой системы ОМС на существование касаться не будем) вполне реален с учетом установки на максимальное сокращение расходов бюджета, и прежде всего социальных. В профильном ведомстве возражают, формулируя, правда, весьма уклончиво: «введение дополнительных запретов (в том числе исключение абортов из программы государственных гарантий) должно быть тщательно взвешено с тем, чтобы соответствующие ограничения не привели к увеличению материнской смертности, связанной с криминальными абортами, и репродуктивных осложнений, включая бесплодие». Но ведомственный горизонт планирования короток, экономии требуют немедленно, а дополнительные издержки на ликвидацию последствий нести придется когда-нибудь потом.
Несложно спрогнозировать, что отмена бесплатных абортов станет по существу наказанием за бедность. По данным Итогового отчета Росстата «Репродуктивное здоровье населения России 2011», в 2006 — 2011 гг. ничего за медицинскую помощь не платила лишь каждая третья прерывавшая аборт женщина, причем больше всего таких женщин было среди жительниц сельской местности, многодетных и бедных. Во-первых, люди, у которых нет денег, будут их занимать, хотя они часто и без того уже чрезмерно закредитованы. А займы им предоставляют только микрофинансовые организации — на драконовских условиях, так, что в результате заплатить придется в несколько раз больше, изымая эти деньги из и без того скудного семейного бюджета. Во-вторых, возникнет рынок «абортов для бедных» — дешевых, но с соответствующими рисками. А массово протестовать те, кого это непосредственно коснется, не выйдут.
Можно ожидать и дальнейшего административного усложнения абортов и, в особенности, усиления морального давления на женщин. За последние годы уже ввели право врача на отказ от проведения аборта, обязательное недельное (в общем случае) ожидание, с тем чтобы женщина могла «передумать», и ее к этому активно подталкивают, принуждая проходить «психологическое консультирование» и заставляя делать УЗИ с демонстрацией плода; полностью запретили «рекламу абортов». Последнее еще и смешно — надо полагать, богатое воображение законодателя рисовало женщину, скопившую немного денег и раздумывающую, на что бы приятное их потратить, то ли новое платье купить, то ли сходить в парикмахерскую, но потом, увидев где-то рекламу услуг по прерыванию беременности, решающую: «Нет, лучше сделаю аборт — изысканное удовольствие, ведь я этого достойна!»
Шутки шутками, но «запрет рекламы» абортов направлен адресно против частных клиник. Главный парламентский абортоборец Елена Мизулина пыталась и вовсе запретить им оказывать услуги по прерыванию беременности. Меж тем, именно в частных клиниках чаще прибегают к современным, щадящим методам («мини-аборт» и медикаментозный аборт), а в государственных больницах, наоборот, предпочитают варварский, если для него нет специальных показаний, хирургический аборт («выскабливание»).
В 2009 году на хирургический аборт пришлось 30% всех прерываний беременности в частных и 70% в государственных медицинских учреждениях. Эта ситуация постепенно исправляется: у Росстата есть данные по мини-абортам, которых в 2004 было 20%, а в 2014 — уже 28%. Но антиабортная пропаганда любит оперировать астрономическими и взятыми с потолка цифрами «нелегальных» абортов, якобы тайно совершаемых именно в частных клиниках, да и ждать от коммерческой медицины усердия в убеждении женщин сохранить беременность вряд ли стоит. А значит — давление на них, скорее всего, будет усиливаться, даже несмотря на то, что для платежеспособных пациенток их услуги предпочтительнее.
А может, именно поэтому.
Самоисцеляющееся общество
Если бы абортоборцы взаправду хотели снижения числа абортов, им следовало бы закрыть свое шапито и спокойно наблюдать, как невидимая рука рынка (без тени иронии: именно рынка, что подразумевает личные свободы) все сделает сама.
Достигнув пика в 1964 году на трудно вообразимой цифре 169 абортов в год на 1000 женщин репродуктивного возраста, число абортов стало снижаться. В 80-е снижение застопорилось, но потом возобновилось, причем неуклонно: каждый без исключения год, начиная с 1989, абортов делали меньше, чем в предшествующем году, а в расчете на 1000 женщин коэффициент абортов за этот период снизился с 127 до 26 (в 2014), то есть почти впятеро.
Эти цифры к тому же завышены. В силу правил медицинского статистического учета в России в общее количество зачем-то включены самопроизвольные аборты (выкидыши); их доля, по оценкам специалистов, составляет около 15%. Если же брать очищенный от них показатель, то Россия, хотя и сохраняет, увы, печальное лидерство в сравнении со странами ОЭСР, но хотя бы уже не выбивается из их ряда.
Здесь самое интересное — непрерывное снижение с 1989 года, без «антракта» на первую половину 90-х, несмотря на всю бедность и «нестабильность» этих лет и снижение рождаемости. Даже наоборот, именно тогда уменьшение было особенно быстрым. Причина очевидна: открылся доступ к контрацепции (вплоть до госзакупок и бесплатной раздачи нуждающимся) и появилось много источников информации, от сети центров планирования семьи, создававшихся в рамках федеральной целевой программы, до телерекламы презервативов.
Сворачивание «вседозволенности» под хорошо сейчас знакомыми нам всем реакционно-патриотическими лозунгами началось в конце 90-х. С тех пор гайки только закручивали — время от времени, понемногу, почти незаметно. Соответственно, замедлились и темпы снижения числа абортов: на уменьшение коэффициента абортов в той же пропорции, что в 90-е, в новом веке понадобилось уже полтора десятилетия. Однако снижение продолжается и, вероятно, будет продолжаться.
Похоже, в какой-то момент общество прошло «точку отказа» от того, что специалисты называют абортной культурой, — системы общепринятого репродуктивного поведения и представлений, в которой к аборту прибегают фактически как к средству рутинной «контрацепции», в которой аборт — нечто само собой разумеющееся, неприятное, но неизбежное, «дефолтный сценарий» для забеременевшей женщины. Во 1967 году на каждое живорождение приходились три аборта. Начиная с 2007 года рожать стали чаще, чем прерывать беременность.
За пределами карательной гинекологии
Абортная культура напитана кровью, болью и оскорблением женщин. Абортная культура — это когда режут «на живую», а стоит закричать или заплакать — сразу услышишь, что, мол, в постели-то не плакала и любишь кататься — люби и саночки возить. Это окровавленная тряпка между ног, «тыканье» санитарок, невозможность даже отлежаться дома (точнее, больничный-то взять можно, но все знают, какой диагноз зашифрован в цифровом коде, а знать им этого не надо — поэтому лучше взять день или полдня за свой счет). Это понимание и принятие обреченности на следующий аборт, а потом еще и еще. Это ад.
Люди научаются жить в аду. Как показывает история — еще и не в таком. В этом помогают механизмы психологические защиты, но они не «бесплатны»: ценой за возможность не сойти с ума становится очерствение души. Чтобы раз за разом ходить «на чистку», как когда-то говорили, нужно научиться воспринимать эмбрион просто как сгусток клеток, как нечто наподобие подлежащей удалению бородавки. Весь антураж карательной гинекологии этой науке, надо сказать, весьма способствовал — голой, страдающей и униженной женщине не до тонких моральных рефлексий.
Эта тема, которая еще ждет своего исследователя. Позднее советское общество выглядит поразительно «детоненавистническим». Дело не только в принятой тогда педагогической парадигме, по существу прямо запрещавшей родителям любить детей (возбранялось их «баловать», «зацеловывать», «перехваливать», утешать плачущего младенца, кормить по требованию и многое другое).
Но ведь акушерство было таким же карательным, как и гинекология. Муки и издевательства, через которые женщина проходила в роддоме, инсценировались как наказание ей за то, что занималась сексом, но ведь можно взглянуть на ту же проблему и под другим углом: получается, ребенок — это наказание. Еще один штрих — как косо смотрели на немногочисленные семьи с тремя детьми, как на некую не вполне приличную социальную аномалию. Действительно ли культура была «антидетской»? И если да, то почему? Какую роль здесь сыграло, если сыграло, насильственное перерубание нормальных механизмов биологической связи матери и ребенка, от повторяющихся абортов до вынужденного раннего отъема от груди?
Крушение коммунистического режима и тоталитарной парадигмы семьи, ханжеской сексуальной морали (слово «разведенка» исчезло из языка, а на незамужнюю маму перестали показывать пальцем уже лет 20 назад, по крайней мере, в больших городах), а главное — возможность не вырезать нежелательную беременность из тела, а избегать ее — все это подорвало переставшие быть необходимыми защитные механизмы вытеснения. Расчистилось пространство, на котором в принципе может идти разговор об аборте как о проблеме — моральной, эмоциональной и гендерной.
Время говорить против времени молчать
Но пока разговор не состоялся, потому что в это пространство с невероятной мощью хлынула и захватила его волна мракобесной антиабортной пропаганды, сеющей вину, страх и ненависть. Есть все основания ожидать, что волна эта будет только усиливаться.
По мере постепенного отмирания «абортной культуры» говорить об эмбрионе как о «бородавке» становится все более дико. А пропаганда умело бьет по больному, по коллективной травме, рассеянной в миллионах личных драм, и успешно затыкает рот тем, без чьего голоса невозможно достижение какого-то нового общественного консенсуса.
В ряды «молчунов» пассивно поддерживающих абортоборческую пропаганду тем, что не возражают, вливаются и молодые благополучные женщины, научившиеся предохраняться, не имеющие собственного абортного опыта и потому плохо себе представляющие, как такое случается, и женщины постарше, сожалеющие о решениях, которые когда-то принимали. Вот где пригодился бы известный хэштэг #янебоюсьсказать: заявить «я делала аборт», пожалуй, стало эмоционально опаснее, чем сказать «меня изнасиловали». Особенно в самые последние годы с их жаждой надзирать и наказывать и повышенным спросом на ненависть, которую не насытить геями, украинцами, мигрантами и либералами. Женщины с их «нерожденными младенцами» (хотя и без них тоже) добавляют столько новой пищи!
Изуверский экстаз абортоборцев, как и весь остальной демонстративный восторг перед насилием и жестокостью, осуществляется, к счастью, в основном в поле символического. Но он так напорист, что вынуждает реагировать в ущерб всему остальному возможному — и необходимому — содержанию публичной дискуссии об абортах. Поэтому вся ответная повестка уходит в правозащитный или феминистский дискурс. Это хорошо, правильно и важно, но этого мало.
Может быть, пора идти на перехват. «Разговор о необходимости разговора» об этике уже начался. Аборт — одна из самых интеллектуально и философски сложных в нем тем. Потому что проблема аборта выходит на все главные вопросы жизни, вселенной и всего такого. Кому «принадлежит» тело женщины? Кому «принадлежат» дети? А кому «принадлежит» мораль? Неизбежно ли подавление человеческой сексуальности ответственным репродуктивным поведением? Преодолим ли гендерный диспаритет, связанный с репродуктивной биологией? Что такое человек?
Надо разговаривать.
