Писатель Навид Кермани считается одним из наиболее значимых интеллектуалов страны и, помимо своих книг, он пишет также репортажи из кризисных регионов. На этот раз он посещает Восточную Европу. Его дневник журнал Spiegel публикует в виде серии из четырех частей. В этой части он сообщает о том, что увидел на Украине.
13-й день
Даже если не обращать внимания на педантичный пограничный контроль и странный магазин duty-free в глубине леса, понимаешь, что ты находишься в другой стране. Об этом свидетельствуют выбоины на дороге. Если не считать некоторых признаков интеграции с Западом, то сразу обращаешь внимание на старые машины марки «Лада». В соседней стране было явно больше западных машин на дорогах. Зато когда мы в семь вечера оказались в первом населенном пункте, мы увидели людей на тротуарах, магазины с витринами, палатку, торгующую шаурмой, яркий свет. В Белоруссии, которая осталась в российском — или даже советском — полушарии Европы, человек не оживляет общественное пространство.
Спустя три часа в Киеве, наконец, удается вернуться в собственную систему координат. Возможно, по причине того, что я уже отвык от впечатлений, — да и ландшафт, в конечном итоге, после Вильнюса оставался лишь плоским и однотонным, — ночная жизнь мне представляется тем более яркой, анархичной, рестораны и бары заполнены до тротуаров, хорошо одетые молодые люди, явно занятые поиском удовольствий; это город, который одновременно активно развивается и разрушается, в одном месте живописные обветшалые старые постройки, а в другом — джентрификация, облагораживание района, в результате которого обыденная жизнь вытесняется из переулков, а еще есть трамваи времен холодной войны; в Минске все было тип-топ, а здесь грязь на улицах, которой нигде не было в Минске, и бедность больше бросается в глаза, а богатство более хвастливо выставляется напоказ.
На некоторых зданиях, расположенных вокруг площади Майдан, можно еще увидеть отверстия от пуль, а посредине выставлены фотографии погибших. В остальном эта огромная площадь, окруженная сталинскими постройками и постоянно фигурирующая в новостных сообщениях, дает ложное представление об историческом городе, который уже давно вновь завоеван праздной публикой, туристами, молодежью, семьями с детьми, такими же уличными художниками, как в Кракове или в Барселоне, а еще здесь присутствуют всякого рода безделушки, которые раньше продавались только на ярмарках. На рекламных щитах можно увидеть солдат, воюющих на востоке. Эта война, судя по всему, не так далеко.
14-й день
Константин Батозский проводит меня в кафе-бар в нижнем городе, где мы собираемся позавтракать. Это место выглядит, как район Пренцулауэр Берг в Берлине: старая каменная кладка, однако это впечатление о длительном использовании создается искусственно, винтажно выглядят фанерные полки, барные стулья и банки, звучит интеллигентная поп-музыка, все приправы без химии, выпечка местного производства, а капучино просто высшего класса.
Константин — политический консультант по профессии (раньше работал в команде Сергея Таруты, который относится к либеральным олигархам) и, несмотря на свои утонченные манеры, является гордым украинским националистом. При этом у него в теле нет ни капли украинской крови, как он иронично замечает. Родился он в 1980 году в Донецке, в весьма советском по своей сути, индустриальном городе на востоке страны, где сегодня правят сепаратисты. Он вырос без какого-либо влияния со стороны украинской культуры, он почти не знал тогда украинского языка, а политологию изучал в Москве. Когда началась революция, большинство его знакомых, естественно, встали на сторону правительства, которое ориентировало страну в сторону востока. Константин некоторое время колебался. Но затем он полетел в Киев и стал маршировать вместе с другими людьми на Майдане. Почему?
«Потому что у меня были такие же политические идеалы — свобода, демократия, Европа».
В настоящее время он изучает украинский язык, а его дети с самого начала растут двуязычными. «А что делать со многими другими людьми, родители или бабушки и дедушки которых поменяли место жительства внутри Советского Союза?» — спрашиваю я. Они вдруг оказались в государстве, с которым их ничего не связывает. Да, говорит Константин, все это, конечно, непросто. Он понимает и членов своей семьи, которые остались в Донецке, — у них нет особой симпатии к сепаратистам, но они — пожилые люди — настроены консервативно и не хотят отказываться от своей родины.
«А что делать русским, которые в советское время приехали на Украину или были переселены?— спрашиваю я вновь. — Нельзя же заставить всех этих людей принять украинскую культуру».
«Почему нет?— говорит Константин. — По крайней мере, они должны принять решение относительно своих детей — будут ли они украинцами или русскими».
«А что будет, если они захотят остаться русскими?»
«Это, естественно, проблема».
«Что за проблема? Их будут изгонять?»
«Нет, но те, которые находятся под влиянием российской пропаганды, столкнутся с очень большими сложностями в процессе интеграции на Украине».
Я спрашиваю о том, не сыграло ли его еврейское происхождение какую-то роль при принятии им решения, которое означало не только разрыв с друзьями — один из них назвал его «фашистом», — но и с его собственной родиной, с Донецком, куда он больше не может вернуться.
С еврейством это связано в любом случае, потому что в Советском Союзе антисемитизм, естественно, ощущался очень сильно — он был напуган, и ему было почти стыдно, когда он узнал, что у него еврейская семья. Поэтому его особенно привлекает надежда на безразличное отношение. А украинский национализм не представляет для него угрозу?— спрашиваю я. Любой национализм определяют те люди, которые его представляют, а также другие люди, для которых ничего не значит обещание относительно равенства, отвечает он. Нет, говорит Константин, я неправильно понимаю украинский национализм, и сам задает вопрос — а не хочу ли я, чтобы он отвел меня туда, где обитает настоящее зло — в полк «Азов»?
«Это те люди с фашистскими эмблемами и с вытянутыми руками?»
«Да, именно они, — подтверждает Константин и смеется, — нацисты».
«Вы, еврей, хотите отвести меня к нацистам?»
«Это никакие не нацисты, вы должны понимать это в большей степени как молодежную культуру. Эти символы — они считают их шиком, они хотят этим провоцировать. Но речь идет не о Гитлере, речь идет о том, чтобы быть против России, больше как футбольные фанаты».
«Футбольные фанаты?»
«Вы сами увидите».
В полдень я нахожусь в небольшом зале, в котором крымские татары отмечают открытие своей школы, а если точнее, то школы второй половины дня, поскольку своего здания у этого эмигрантского сообщества пока нет. Родители испытывают гордость, как это делают родители во всем мире, а их выступления настолько пространны, что собравшиеся дети, как, вообще, все дети, проявляют нетерпение. Имам что-то говорит, но женщины здесь без платков. Кроме черт лица, только танцы носят однозначно восточный характер — плавные парящие движения под бешеный ритм и, с учетом возраста, довольно чувственные, а еще наряды из экзотического, завораживающего мира. На самом деле, нужно видеть детские танцы в их редком смешении невинности и телесности для того, чтобы осознать возможность утраты в том случае, если вместе с крымскими татарами исчезнет еще одна европейская культура.
Лидер крымских татар Рефат Чубаров, с которым я встречаюсь после открытия школы в его скромном офисе, может противопоставить безвыходности лишь указание на то, что его народ пока смог пережить все удары. На самом деле, нереалистично считать, что кто-то в мире будет заботиться о его небольшом меньшинстве — украинцы не будут этого делать, они не будут из-за Крыма вести вторую войну против великой державы. Европа, тем более, не будет этим заниматься — у нее хватает и других конфликтов с Россией.
В большей степени меланхолично, чем возмущенно, Чубаров перечисляет все страдания своего народа — изгнание, депортация, массовые убийства, аресты, конфискация земли, дискриминации и ложные обвинения — раньше в коллаборационизме, а сегодня в религиозном экстремизме. Только-только начало вырисовываться — после обретения Украиной независимости и возвращения крымских татар из ссылки — будущее, мирное и свободное существование, а также собирание остатков старой культуры, как произошла российская аннексия Крыма, которая вновь сделала их гражданами второго сорта. Его отец постоянно, как молитву, говорил ему такие слова: мы вернемся на родину, мы вернемся на родину. Он вернулся в Крым и умер 13 марта 2014 года, когда он вновь увидел на улице российских солдат. Его мама — этот 60-летний человек использует слово «мама» — все еще живет в доме, который он теперь не имеет возможности посетить.
«Сталин депортировал моих родителей, Путин отнял у меня моих родителей».
Чубаров не может ничего сказать о том, каким образом в будущем Крым может быть возвращен Украине. В отношении России нужно ввести еще более жесткие санкции, почти в отчаянии говорит он, а затем сам упоминает о том, что немецкий министр иностранных дел, напротив, хочет смягчить санкции и вести переговоры.
«Вы отдаете шантажисту все только для того, чтобы он вел с вами переговоры — о чем еще вы собираетесь с ним говорить?»
Не подавляет ли его пессимизм, спрашиваю я. Нет, отвечает Чубаров, существует так много возможностей решения этой проблемы — достаточно обратиться к истории.
«К истории?— спрашиваю я. — Но ведь в 20-ом веке было предостаточно насильственных переселений, и почти все они остались в силе, и люди не вернулись на свои прежние места. Наоборот, такие страны, как Польша, Германия, а также греки или турки, имеют возможность жить в мире, поскольку они смирились с результатами насильственного переселения».
«Да, но Германия оставалась страной. Немецкому языку, немецкой культуре не угрожало вымирание. Руководители больших наций не понимают, что чувствуют представители малых народов. Если мы проигрываем, то мы проигрываем все. После этого мы перестаем существовать».
Крымских татар не так много, всего несколько миллионов, и они живут теперь в разных странах. Сохранение их языка, их культуры не может произойти само по себе, говорит Чубаров. Поэтому открытие школы, поэтому телевидение в эмиграции — но будет ли этого достаточно в долгосрочной перспективе?
«В истории есть и другие примеры», — говорит Чубаров, пытаясь найти основание для уверенности.
«Какие именно?»
«Возьмем, к примеру, Южный Тироль. Они там нашли решение. Не всегда надо проводить новые границы. Можно также проявить больше креативности. Европа это доказала».
«Не слишком ли это оптимистичный взгляд?»
«Нет, я информированный оптимист»
15-й день
В соответствии с легендой, которая давно уже существует по поводу Евромайдана, революцию на Украине начал афганец. Это, конечно же, полная ерунда, говорит Мустафа Найем, который и является тем афганцем; просто случайно его призыв выйти на улицу распространился со скоростью ветра; с таким же успехом эту роль мог бы сыграть и какой-нибудь другой размещенный в интернете пост. В любом случае встретиться со мной на Майдане он не может, поскольку там слишком многие люди захотят с ним поговорить. Поэтому мы договариваемся о встрече в одном из переулков, расположенном в ста метрах от того места, где совершилась революция.
Найем еще ребенком попал в Киев, и произошло это тогда, когда его отец во втором браке женился на украинке. Прежде чем Майдан сделал его героем, он уже был известен как журналист, занимавшийся расследованиями. Но два года назад он стал политиком — по списку партии главы правительства Петра Порошенко (так в тексте — прим. перев.) он попал в Парламент. На Украине почти все политики старой школы считают себя бизнесменами, а политику они воспринимают как одну из сфер своей деловой активности, объясняет Найем. Тот, кто не имеет своего концерна или своей фабрики, считается слабым, и его серьезно не воспринимают. Новые, молодые политики должны представить доказательства того, что изменений можно добиться и без денег.
«Как журналист ты всегда находишься на правильной стороне. А взять на себя ответственность намного сложнее. Как политик ты должен представлять такие вещи, в которых ты не уверен, которые противоречат твоим инстинктам, и приходится искать компромиссы. Ты видишь, как это делается, ты видишь всю эту коррупцию. И в какой-то момент ты замечаешь, что тебе не доверяют, что большинство людей в тебе разочаровались. Я часто слышу о том, что я якобы предал свои идеалы. Я не совсем понимаю, почему многие считают меня теперь предателем».
«Но можешь ли ты сказать, что твой переход в политику был правильным?»
«Да, абсолютно. Это революция, и в некоторых небольших вещах мы за два года уже кое-чего смогли добиться. Но ясно и то, что люди недовольны, и они в этом правы. Нам еще очень далеко до той демократии, какой мы ее себе представляли. Но мы и не сможем превратить ее в реальность, если не пойдем в соответствующие институты общества. Мы как раз сегодня этим и занимаемся! Наше поколение должно постепенно брать на себя ответственность за страну».
Я спрашиваю у Найема, не возникают ли у него, как у афганца, проблемы в украинской политике. Нет, отвечает он, вообще никаких проблем. Даже правые, которых он критикует за их политические взгляды, не затрагивают его происхождение.
«Но радикальные националисты представляют собой проблему, или это не так?» — спрашиваю я, держа в уме полк «Азов», который я собираюсь посетить во второй половине дня.
«Конечно, радикалы есть, — отвечает Найем. — Но в Парламенте у нас немного такого рода депутатов, и представляют они, вероятно, 7% или 10% населения — не больше. Сравни с Францией, с Австрией. И следует учитывать, что мы находимся в состоянии войны, и что мы вынуждены принимать больше беженцев, чем какая-либо другая страна в Европе».
Украина, продолжает Найем, должна защищать государство, гражданином которого он стал, и она, Украина, как никакая другая страна, олицетворяет собой европейский проект единства в многообразии — здесь так много народов: румыны, грузины, поляки, евреи, крымские татары, белорусы и так далее. Первой жертвой на Майдане стал армянин, а в состав первого после Майдана правительства вошли представители пяти национальностей.
«Украина — это страна, в которой, в конце концов, кто-то был убит с флагом Европы в руках. Мы, наверное, были слишком наивными, но зато у нас есть страстное желание отстаивать европейские ценности. Да, мне это нравится!»
«А говоришь ли ты все еще на фарси?», — спрашиваю я, а когда он подтверждает, возникает странная ситуация — афганец, чей отец перебрался на Украину, в присутствии иранца, чьи родители перебрались в Германию, в ста метрах от Майдана произносит пламенную речь в поддержку Европейского Союза — да еще на фарси.
«Европа хочет быть лидером, о’кей — но тогда ты сам должен быть лидером, ты сам должен защищать свои ценности. Если Европа не поддерживает своего самого большого союзника, своего самого верного сторонника, то тогда она сама оказывается в сложном положении. Подумай о 1938 годе, когда Гитлер включил Судеты в состав немецкого рейха. Не наша проблема, сказали тогда элиты Франции и Великобритании. И что произошло? Подумай о саммите НАТО в Бухаресте в апреле 2008 года, тогда Германия выступила против принятия Украины в НАТО. А каким был аргумент? Мы не должны раздражать российского медведя.
И что произошло? Через четыре месяца Россия уже вела войну в Грузии. А через шесть лет русские захватили Донецк. А Сирия! Вот что происходит, когда нет реакции на российскую агрессию, — Алеппо. Европейцы думают, что Украина является буферной зоной. Это большая ошибка, поскольку Украина — это граница. Если ты не защищаешь свою границу, ее опрокидывают. У нас нет выбора, мы все равно должны воевать. Но у Европы есть выбор. Россия хочет ослабить Европу, она развязывает войны, она повсюду поддерживает антиевропейские движения. А что делает Европа? Она позволяет себе слабеть. Она не реагирует, она предоставляет России возможность действовать».
«А что должна делать Европа?»
«Я задаю встречный вопрос — Что произойдет, если Европа ничего не будет делать? Где будут развязаны следующие войны?»
Конечно, речь не идет о прямой военной конфронтации, этого никто не требует, говорит он. Речь идет о том, чтобы сохранять экономическое давление. Да, в среднесрочной перспективе речь также идет о том, чтобы пообещать Украине членство в НАТО, речь идет и о Евросоюзе. Но прежде всего речь идет об уверенности в себе. Европа чего-то стоит, она обладает невероятной притягательной силой. От таких вещей не следует так просто отказываться, говорит Найем.
На Майдане я беру такси и направляюсь в окраинный район Киева, где располагаются многочисленные заводы и фабрики. Там меня уже ожидает Константин, но не только он один, а еще трое молодых людей — один с хипстерской бородой, другой с двумя заметными серьгами в ушах, а еще женщина в майке, с короткой стрижкой в стиле панк и многочисленными татуировками.
Из машины, стоящей рядом с воротами, доносится громкая рок-музыка. Нет, на нацистов они не похожи.
Территория, куда мы заходим, принадлежит закрывшемуся заводу, и теперь она служит полку «Азов» в качестве штаба и учебного плаца. Из-за того, что сегодня воскресенье, я встречаю лишь небольшое количество солдат, а также медсестру. Этот полк образовался на основе движения сторонников Майдана, и поначалу его бойцы воевали в кроссовках, говорит Назар Кравченко — этот парень с бородой является официальным представителем полка «Азов». Но в настоящее время мы признаны правительством, и постепенно оснащение и подготовка становятся все более профессиональными. Особенно после успешного захвата города Мариуполя этот полк в составе примерно 1500 человек, получил известность в стране.
Это и есть те фашисты, на которых постоянно указывает Москва в попытке объяснить, почему она встала на сторону русского населения? Я не могу понять, насколько радикальным является это формирование. Получаемые мной ответы звучат патриотично, но прежде всего в них чувствуется явная антирусская направленность, однако радикальными в смысле причастности к правому, этнически ориентированному общественному проекту их ответы назвать нельзя. И даже когда я затрагиваю такие темы, как гомосексуализм или аборты, я не получаю радикальных ответов вроде тех, что находятся в папках моего архива. В политическом отношении мы совершенно не близки таким правопопулистским партиям, как Альтернатива для Германии или Национальный фронт, и мы просто ведем борьбу против коррупции, которая, к сожалению, получила очень широкое распространение. На Украине вообще не может быть никакого этнического национализма, для этого нация слишком неоднородна, говорит Кравченко.
«А нацистские символы?»
«Я не готов учитывать фрейдистские страхи европейцев, — говорит Алекс Ковжун, тот парень с серьгой в ухе. Он является другом Константина, он тоже еврей, и создается впечатление, что он высмеивает мой немецкий комплекс в отношении нацизма. «У нас здесь отмечается наименьшее количество преступлений, основанных на ненависти (hate-crimes). Вот что важно. А европейцы проявляют беспокойство по поводу каких-то символов. Это не нацистские символы, это наши собственные. Посмотрите вокруг, здесь нет никаких портретов Гитлера».
Честно говоря, я не знаком со статистикой и, кроме того, я не в состоянии оценить, насколько репрезентативными в отношении всего полка являются мои стильные собеседники. В любом случае, известно, что лидеры «Азова», а также многие его бойцы являются членами праворадикальных организаций. А волчий капкан, возможно, и был когда-то лесным знаком, но его использовали также члены национал-социалистических организаций, и, кроме того, этот символ является во всем мире знаком принадлежности к неонацистскому движению. Поэтому Конгресс США в 2015 году запретил предоставление любого вида помощи «Азову».
Чтобы услышать, по крайней мере, один голос, который заранее не подготовлен к разговору с журналистом из Германии, я обращаюсь к одному бойцу, который производит более воинственное впечатление — мускулистое тело, короткая стрижка, военные брюки и облегающая черная футболка. Его зовут Сергей, ему 21 год, он хотел учиться в архитектурном институте, хотел строить дома, поскольку, по его мнению, лучше строить дома, чем их разрушать. Но сегодня страна находится в состоянии войны, государственные институты коррумпированы, и поэтому он стал бойцом именно этого полка, а не солдатом регулярной армии. Минские договоренности, он, естественно, отвергает, а Крым, по его мнению, нужно еще будет освобождать.
Я спрашиваю Сергея о том, как он, будучи украинским националистом, относится к Мустафе Найему, — и делаю это в надежде на то, что он затронет вопрос о его афганском происхождении. Он восхищался работой Найема как журналиста, занимающегося расследованиями. Но потом Найем стал политиком — вероятно, он захотел заработать много денег; сегодня он входит в правительственную фракцию и голосует против интересов народа. Сегодня он весьма невысокого мнения о Найеме.
16-й день
В тот момент, когда мы на автозаправке, расположенной на дороге где-то между Днепропетровском и Донецком на востоке Украины, ждем представителей батальона «Киев-1», подъезжает другой военный конвой. Из грузовика выходят трое коренастых бойцов с темными бородами, которые по внешнему виду больше напоминают борцов, чем солдат. Выясняется, что они являются армейскими священниками. К нам присоединяется невысокая блондинка с перманентом на голове и с розовыми очками в волосах. Эта почти круглая в талии женщина уже через пять минут смачно целует в лоб каждого священника. Прежде чем я успеваю узнать, не являются ли остальные приехавшие амбалы тоже священнослужителями, эти люди уезжают.
Я патриотка, весело заявляет нам эта дама, и таких патриотично настроенных людей в нашем районе, к сожалению, не так много, именно поэтому я там сильно поддерживаю этих солдат. Войны никто не хочет, однако, по ее мнению, она разделила Украину, и этот разрыв проходит по семьям, в том числе и по ее собственной семье — ее свекровь, к примеру, запрещает говорить по-украински дома. Ее классы — она преподает в гимназии — разделились пополам на проукраинскую и прорусскую части. А что касается преподавательского состава, то там, наоборот, большинство учителей настроены откровенно агрессивно по отношению к ней. Она чувствует себя здесь некомфортно, а не подумывает ли она о том, чтобы переселиться на запад Украины? Нет, нет, говорит эта дама, ее дела здесь идут прекрасно, ее муж торгует шинами, и из-за войны он получает весьма неплохой доход.
«Из-за большого количества выбоин на дорогах», — добавляю я.
По ее словам, за 20 лет здесь, на востоке, ни одно правительство ничего не сделало, инфраструктура разваливается, и люди, естественно, недовольны. И она их понимает — те же самые люди, те же самые слова, та же самая бюрократия — все как во времена Советского Союза.
Но, тем не менее, она на каждых выборах голосовала за пророссийских политиков, хотя всем известно, что они — воры. «Но почему?» — спрашиваю я. У бензоколонки эта маленькая и полная дама театрально, как оперная певица, разводит руками и закрывает глаза.
Один из парней из батальона «Киев-1» садится к нам в машину, чтобы показывать дорогу в сторону фронта. Его зовут Вячеслав, ему, на мой взгляд, немногим более 30 лет, у него модно подстриженная борода, а также татуировки на предплечьях. Раньше он торговал дверями и окнами, но временно закрыл свой бизнес, чтобы защищать страну. Он излучает такой энтузиазм, как будто хочет и меня уговорить пойти на военную службу.
Через некоторое время на повороте где-то на севере мы приближаемся к району боевых действий, мы проезжаем мимо блокпостов, заброшенных домов, разрушенных железнодорожных мостов и двигаемся по объездным дорогам, а один раз даже прямо по полю и, наконец, мы добираемся до одной высоты, откуда видны многоэтажные дома Донецка. Недалеко клубится дым — вероятно, после разрыва минометного снаряда. Мы едем дальше по безлюдной местности в сторону фронтового города Авдеевка и неожиданно останавливаемся около химического завода, из всех труб которого валит дым.
«Завод еще работает?» — удивленно спрашиваю я.
«Да, — отвечает Вячеслав. — Владелец платит деньги сепаратистам за то, чтобы они не обстреливали этот завод».
«То есть, с помощью рабочих мест в Авдеевке финансируется война против Авдеевки?»
«Да, можно так сказать».
Мы проезжаем мимо полностью заставленной заводской парковки и попадаем в рабочий поселок, в котором, к моему великому удивлению, живут люди — велосипедисты, дети на улице, футбольное поле с летающим футбольным мячом, белье сушится перед окнами, ухоженные клумбы и сады перед панельными домами.
«Сколько людей здесь, по твоему мнению, на вашей стороне, а сколько на стороне сепаратистов?»
«50 на 50. Но многие уехали, когда мы вновь заняли этот город».
На окраине поселка мы заезжаем во двор многоэтажного дома, все стены которого в дырках от снарядов. На парковке стоит очень старый танк, а также еще более старые военные машины. В этом многоэтажном доме на разных этажах и располагаются сто солдат этого батальона, и в каждой квартире здесь устроена мужская коммуналка. Большинство бойцов были на Майдане и до недавнего времени имели гражданские специальности — кто-то был барменом, а кто-то учителем. Настроение у солдат приподнятое, а отношение к нам очень сердечное. Все это немного напоминает лагерь приключений. На шлеме, лежащем неподалеку, я замечаю SS — эсэсовские руны, но первый боец, заметив мой испуганный взгляд, говорит, что это просто шутка, просто кто-то от скуки нарисовал что-то на шлеме и сделал это только потому, что русские постоянно называют их фашистами. С крыши мы видим на удалении в сто метров линию фронта.
С десятью солдатами в шлемах и бронежилетах мы садимся в серый автобус, напоминающий старый микроавтобус Bulli фирмы VW. Он был произведен в 1960 году — а, возможно, еще раньше — в Советском Союзе, и из-за его формы его называли «Таблетка» — и он еще на ходу! Но после 300 метров пути он, действительно, останавливается. Мы его толкаем, но это не дает никакого результата, и мы вынуждены добираться до окопов пешком.
Солдаты вооружены автоматами Калашникова 1972 года производства, о чем можно узнать по гравировке. Достаточно странно то, что в 21-м веке в Европе вновь идет война — но еще более странно то, что используемое оружие было произведено почти в то же время, когда закончилась последняя война. Современным оружием вооружен только личный охранник молодого депутата, посещающего расположение полка.
По окопам мы добираемся до места передового боевого поста, где расположились пулемет и похожий на штангиста пулеметчик, на лысой голове которого не шлем, как у нас, а пиратский платок. Три часа дежурства, затем шесть часов отдыха — таков здесь ритм. Сгорбившись, мы все ближе прижимаемся к мешкам с песком или сидим на корточках — слишком мало здесь места, но в окопах и не полагается стоять во весь рост. Вдалеке мы слышим разрывы снарядов, а затем по рации передается сообщение — в 700 метрах началась перестрелка. Хорошо, будет лучше, если мы подождем здесь. Подходящий момент, думаю я, для того, чтобы поговорить о Европе.
«Для кого вы воюете — для Украины и ли для Европы?»
«Только для Украины», — быстро отвечает один из солдат, а другой добавляет: «Посмотри на наше оружие. Единственное, что мы получили от Европы, это автомобили Humvee. Но они не поставили нам запасные части, поэтому теперь здесь везде они стоят на приколе».
«Но Европа вообще что-нибудь значит для Вас?» — вновь спрашиваю я. «Конечно, — говорит боец, похожий на штангиста. — Мы хотим, чтобы наши дети росли в Европе. Но мы не можем полагаться на наших собственных политиков».
«Как будто в стране нет денег на то, чтобы закупить современное оружие, — говорит третий боец. — Вместо этого они продают нас».
«Это значит, что вы отвергаете Минские соглашения?»
«Конечно, мы отвергаем их. Если бы у политиков было мужество, они обрубили бы все связи с Европой».
«А вы когда-нибудь сможете жить вместе с теми людьми, которые сегодня находятся по ту сторону фронта?»
«Мои собственные друзья находятся там, — говорит молодой человек родом из Донецка. — Они не понимают, почему я принял решение в пользу Украины, а я не понимаю, как они могли сделать выбор в пользу сепаратистов».
«Они не простят нам, что мы их убивали, и наоборот, — считает „Штангист“. — Но время все вылечит. Оно должно это сделать, иначе нельзя».
Когда мы идем назад, бой вновь прекращается, а наша «Таблетка» все еще стоит на обочине дороги. Становится жарко, на нас тяжелая форма, и я предлагаю зайти в продовольственный магазин и купить для всей команды мороженое. Продавщица будет, наверное, смеяться, когда увидит солдат у морозильника. Теперь у каждого из нас моложенное на палочке, и мы продолжаем идти по тропинке. На самом деле, все теперь выглядит — я не хочу сказать, как поездка на природу бойскаутов, — так, как будто это всего лишь игра, которую кто-то выдумал. И, вероятно, именно так и следует это назвать — все это игра, в которую играют другие, а солдаты лишь фигуры в ней. Однако в результате вооруженного конфликта здесь погибли 10 тысяч человек.
17-й день
В культурном центре Волновахи, в 17 километрах от линии фронта, я встречаюсь с членами традиционного женского хора — с его руководительницей, с ее обеими дочерьми и двумя пожилыми дамами. У всех у них удивительно яркие глаза, ярко-голубые, и даже в чертах лица пожилых дам есть какое-то детское свечение, как будто пение, на самом деле, позволяет человеку оставаться молодым. Как же прекрасен может быть платок, если он используется в качестве украшения, а не надевается из чувства стыда, как это происходит в современном исламском мире. И одни только традиционные народные костюмы в кабинете директора, где они меня принимают, поднимают нас над реальностью, а когда эти пятеро начинают петь, я, наконец, воображаю, что я нахожусь где-то в степи.
Голоса звучат в каких-то постоянно меняющихся и разных, почти неуловимых интервалах. Они принизывают пространство, само здание, и каждый отдельный голос через открытое окно уносится в сторону города. Я представляю, как кто-то вдалеке слышит эту песню, которая звучит как плач, хотя и является свадебной. Степь когда-то была огромной территорией, по которой мы едем уже несколько дней, это та степь, которую населяли различные народы, поскольку места хватало всем, и каждый народ жил в своей собственной деревне, и поэтому язык, а также танцы, традиционные костюмы и обычаи сохранялись вплоть до XX века.
На Украине когда-то проживали более сотни национальностей, говорит руководительница хора, и она начинает так быстро перечислять народы, что переводчик просто не успевает их переводить. Сегодня уже достаточно сложно сохранять украинскую культуру, которая здесь, на востоке, существует только в деревнях. Во всем Донбассе, по ее словам, они являются единственным хором, который исполняет и сохраняет старинные песни. А в городе к ним относятся без особой симпатии.
«Что вы имеете в виду?» — спрашиваю я.
«Если бы я в моем традиционном костюме пошла бы по улице, люди смотрели бы на меня, как на негра. Я не могу даже разместить наши песни в интернете, поскольку сразу посыплются наполненные ненавистью комментарии. В городе большинство людей совершенно не принимают нашу культуру».
На улицах Волновахи я безуспешно пытаюсь завести разговор с людьми — перед кафе, в продовольственном магазине, в цветочной лавке. Водитель, который со всеми сразу переходит на «ты», сокращает в переводе мои вопросы и переводит мне ответы, которые ни о чем не говорят. Наконец, он замечает: «Люди все равно не хотят мне говорить то, что они думают».
«Это советский менталитет?»
«Нет, это мой акцент».
«Твой акцент?»
«Да, они сразу замечают, что я из Львова».
Из Львова — это значит, что человек явно на стороне Украины. А на какой стороне находятся люди в Волновахе и в других городах на востоке Украины? В ходе поездки, без контактов с местными людьми, невозможно это выяснить — в любом случае, это невозможно сделать с переводчиком из Львова, патриотизм которого у него на кончике языка. Быстро перейти на другую сторону линии фронта нереально — это можно сделать только, приехав туда из Москвы. Но тогда это, вероятно, будет началом другого путешествия.
