Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Сталин попытался создать новую идеологию, но которая идеологией как раз и не была. Она представляла собой комбинацию политических, социально-экономических и культурных инструментов, выведенных из разряда повседневной политической практики и наделенных статусом вечных основ государства. В отличие от Ленина, Сталин никогда не имел в виду «общество» как нечто, имеющее самостоятельную ценность.
Трансформация советской идеологии заключалась в постепенном процессе исчезновения из ее состава самой «идеологии». Идеология не бывает прикладной, она предшествует политической практике, определяя ее направление и дискурс. Она отпечатывается в каждом мельчайшем жесте власти и в каждой ответной реплике общества. Идеология тотальна и априорна.
Революционеры, могильщики революции
Первым, кто нанес по советской идеологии мощный, фактически смертельный удар, был Сталин. Именно он положил набор временных мер, предусмотренных Лениным, в основу своего постоянного внутреннего и внешнего курса. Ленин устроил террор для того, чтобы победить в Гражданской войне, ограничив его таким образом во времени — Сталин ввел террор перманентный. Ленин считал сосуществование социалистического государства с капиталистическим миром временной мерой — Сталин воссоздал историческую Российскую империю, игравшую внешнеполитическую игру по имперским правилам. Ленин вынужденно пошел на временное разрешение классового общества и эксплуатации (НЭП) — Сталин создал новое кастовое общество с гигантской имущественной пропастью между новой знатью и обычными людьми, прежде всего, рабочими и крестьянами.
Наконец, Ленин в тактических целях поддерживал национальные движения, которые разрушали империи — Сталин стал отцом националистического курса, однако только русского. В чем-то он вышел за пределы временных ленинских мер — в антисемитизме, а также в союзе с официозным русским православием.
Но главное не это. Главное, что — несмотря на псевдомарксисткую болтовню официозных идеологов и помпезный культ Ленина — Сталин попытался создать новую идеологию, но которая идеологией как раз и не была. Она представляла собой комбинацию политических, социально-экономических и культурных инструментов, выведенных из разряда повседневной политической практики и наделенных статусом вечных основ государства — именно «государства», ибо, в отличие от Ленина, Сталин никогда не имел в виду «общество» как нечто, имеющее самостоятельную ценность. Сталинизм попытался — и пытается — выглядеть идеологией, на самом же деле, его следует искать не в библиотеке политической литературы, а в несессере правителя. Оттого, в силу своей практичности, он оказался гораздо более живучим, нежели марксизм-ленинизм.
Вместо «коммунизма» советскому человеку предложили «социализм» — опять-таки, ранее воспринимавшийся как нечто промежуточное и временное на пути к бесклассовому обществу. О коммунизме много говорили, сама партия называлась «коммунистической», но с начала 30-х под разговоры о Марксе и Ленине строилась типичная для своего времени система. Для внешнего употребления — супердержава, делящая с другими мир на сферы влияния, для внутреннего — репрессивное государство с тотальной госсобственностью и покушениями на развернутую социальную политику.
Последующие пятьдесят лет были посвящены отделке именно этих ключевых позиций, не имеющих никакого отношения к «идеологии» как таковой. Исключение составил короткий, но живописный бунт Хрущева, попытавшегося было вернуть Советское государство и общество в область настоящей, с его точки зрения, коммунистической идеологии. Думаю, эта попытка и была главной причиной его свержения — а вовсе не нелепые административные меры и непредсказуемое поведение лидера.
Брежневское правление оказалось синтезом двух предшествующих периодов — большинство (смягченных, впрочем) сталинистских принципов устройства власти в комбинации с хрущевскими широкими социал-демократическими, по сути, мерами (массовая программа по обеспечению населения жильем, другие меры соцподдержки, пересмотр в более справедливую сторону системы оплаты труда). Но главное заключалось в том, что во второй половине 1970-х брежневское руководство тихой сапой и вовсе отказалось от коммунизма как цели. Была изобретена сначала концепция «развитого социализма», а потом концепция «совершенствования развитого социализма».
Любой, кому не лень было задуматься над новыми политическими лозунгами, ясно видел, что описанный в них процесс будет длиться вечно. Значит, никакого коммунизма не видать.
К моменту начала перестройки советское общество лишилось коммунистической перспективы; соответственно, никакой «советской идеологии» в живом виде в первой половине 1980-х не существовало. Идеология, набальзамированная миллионами страниц официозных партийных книжек и брошюр, лежала в Мавзолее рядом с трупом ее создателя. Картина, достойная торжественного финала фильма Питера Гринуэя «Повар, вор, его жена и ее любовник».
Впрочем, мумия советской идеологии пригодилась в первые годы перестройки.
Реклама вместо идеологии
Прежде всего, законное социальное недовольство советского человека, который претерпевал все более ухудшающуюся материальную жизнь, было довольно быстро перенесено с тогдашней власти на «советскую идеологию», на марксизм-ленинизм, на коммунистическую идею, как таковую. Это только сначала «прорабы перестройки» требовали отмыть кристальный ленинизм от мутных пятен сталинизма. Но потом — причем стремительно — процесс обратился против самого создателя Советского государства, что было исключительно выгодно как националистическим движениям внутри СССР, так и тем, кто на самом деле был врагом — только не коммунизма, которого давно уже не было в живых, а «развитого социализма».
Помимо идеалистически настроенной интеллигенции, не подозревавшей, что вместе с советской властью она хоронит собственный социальный статус и образ жизни, главным актором «перестройки» была та самая бесформенная «мелкобуржуазная стихия», о которой много писали основоположники марксизма-ленинизма. В конце концов, характерный, скорее, для конца XIX — первой половины XX века национализм слился с этой стихией — и СССР рухнул.
«Постсоветский проект» на большей части территории бывшего СССР возводился как раз на этих двух опорах — национализме и крайнем социальном эгоизме. Удивительной его чертой была смесь смущения и неловкости по поводу собственных оснований. В 90-е годы национализм и дошедший до социального цинизма крайний индивидуализм в публичной сфере были некомильфо. Так возникла необходимость в красивых, цивилизованных, убедительных, современных словах, который отводили бы внимание от вполне наглядного содержания «постсоветского проекта» куда-то в сторону, по возможности в сторону от нынешней страны и нынешнего ее населения.
Поэтому попытки 90-х (не забудем, в России их начал Ельцин, а не кто-то иной) сформулировать идеологические ориентиры, относительно которых стоит выстраивать прекрасную новую жизнь, предлагали нечто, находящееся за пределами — либо за географической границей (Запад), либо за временной: «Россия, которая мы потеряли», то есть, 1913-го года, до Революции. Эта новая идеология вообще не была идеологией — ее сочиняли постфактум, для того, чтобы оправдать существующее, сложившееся положение вещей.
В конце концов — уже в XXI веке — для ее сочинения понадобились не философы, историки или даже политологи, что бы это слово ни значило, а «политтехнологи», то есть, те, чья профессия как раз и заключается в том, чтобы всучить политический товар равнодушному,а то и враждебно-настроенному, населению. Эта новая разновидность политического продукта — не идеология, а некий идеологический сантимент, который пытаются вызвать у общества с помощью, преимущественно, картинок — телевизионных или компьютерных.
Так что любые разговоры о «возрождении в России советской идеологии» смысла не имеют, ибо ее, как и Ленина, можно возродить только в каком-нибудь новом «Властелине колец». То, что сейчас можно было бы назвать «идеологическим обиходом (поздне)путинского режима» есть лишь действительно поддерживаемое с помощью пиар-уловок общественное настроение, бесформенный консервативный сантимент, тщательно выведенный из любой практической административно-государственной или экономической (в России, впрочем, это почти одно и то же) сферы деятельности.
Перед нами несколько подправленная в соответствии с интеллектуальным уровнем нынешнего потребителя риторика российской власти времен Николая Первого, Александра Третьего и Леонида Брежнева, которая подается в виде коммерческой рекламы.
В 90-е для российского банка «Империал» была снята забавная серия рекламных роликов с историческими сюжетами — имперского, конечно содержания, ибо название финансовой институции обязывало. Сейчас того же рода реклама — прикидывающаяся журналистикой, кинематографом, литературой — рекламирует российское государство как таковое. Вся разница между этой идеологической практикой и подобными образцами конца XIX века укладывается в разницу между выпускником советского МГИМО Владимиром Мединским и выпускником Императорского училища правоведения Константином Победоносцевым.
Новый Интернационал
Однако, тут есть одна проблема, которая, по сути, закрывает «постсоветский проект» в России как особый историко-идеологический период. Мы уже говорили, что повсеместное представление о нехватке некоей универсальной идеологии возникло из желания замаскировать истинные основания постсоветского общества и государства — национализм и мелкобуржуазную стихию. Сегодня это странное властное и общественное неудобство по поводу собственной физиономии полностью прошло.
Как выяснилось, так можно, так принято, такое носят — не только в «дикой России», но и в «просвещенной Европе» и «демократичнейших Штатах». Национализм плюс безудержный популизм — явление, конечно, не новое, достаточно вспомнить классический анализ этой комбинации в «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркса. За последующие 160 лет оно никуда не ушло, составляя фон политической жизни западных стран.
Другое дело, что в послевоенной Европе властные элиты делали все, чтобы, с одной стороны, «гуманистически просветить обывателя», воспитать его прогрессивным, толерантным, «открытым», а с другой, чтобы не допустить прямого влияния массы тех же обывателей (ибо их — и небезосновательно! — подозревали в деструктивных эмоциях) на принятие политических решений. То, что мы наблюдаем сегодня в Великобритании, Соединенных Штатах, некоторых других странах — одновременно, провал «послевоенного гуманистического просвещения масс» и катастрофа правящего класса.
Никто так не радуется этому, как российская власть и российский обыватель. Когда Доналд Трамп несет опасную околесицу, которую американский обыватель не предполагал услышать с экрана телевизора до конца своих дней, когда британские консерваторы берут все новые рубежи старой доброй ксенофобии — зачем тогда нужно нам, в России, прикрывать тот факт, что единственными ценностями нашего государства и нашего общества является представления о собственном превосходстве и умение ловко обобрать слабого соседа?
Но тут возникает серьезная проблема. Оба вышеперечисленных качества ничуть не помогут в столь популярном сегодня занятии, как национальная самоидентификация, — ведь «чужие» обладают ими в той же мере. Это качества универсальные для мира модерности, для периода Новой и Новейшей истории. В результате, на наших глазах складывается новый, удивительный интернационал ксенофобов-обывателей, интернационал, в котором в домотканной ненависти друг к другу слились американец, британец, чех, венгр, русский, немец и много кто еще.
Что же до столь влиятельного еще недавно неолиберализма, глобализма и других могущественных теоретических изобретений завершающейся мировой эпохи, то их уже спешно бальзамируют трудами Хайека и Фридмана, чтобы потом отнести в тот же самый мавзолей, где уже больше 80 лет лежит две мумии коммунизма — физическая и интеллектуальная.
