Ни для кого не секрет, что инновации дают 80% экономического роста. Учитывая текущую ситуацию в мировой экономике, особенно рост неравенства в развитых странах и дисфункцию потребительских экономических моделей во многих развивающихся государствах, неудивительно, что экономические прорывы ближайшего будущего связаны с инновациями в таких областях, как биотехнологии, генная инженерия, 3D-печать и робототехника. Вопрос, что нужно для глобальной конкурентоспособности, в действительности сводится к тому, что требуется для развития инноваций. И ответ лежит в области политики.
Широко известен тот факт, что экономический рынок зависим от политического. В политике можно распознать множество каналов влияния на экономику. По словам Пола Кругмана (Paul Krugman), последний валютный кризис в России не чужд политической экономике других стран, хотя и с одним важным отличием. Россия не использовала заемные денежные средства, чтобы платить за свой импорт, и, таким образом, не имела торгового дефицита, а скорее потратила их на олигархов, что является хрестоматийным примером кланового капитализма. Это во многом объясняет методы работы российской экономики, хотя, конечно, не до конца.
Еще один канал влияния, о котором эксперты и ученые часто забывают, — это связь между политическими институтами и инновациями, что особенно важно для глобальной конкурентоспособности страны в современном мире. Инновации — в первую очередь политический, а не экономический вопрос, поскольку они меняют баланс политической власти в обществе. На первый взгляд, такую точку зрения легко опровергнуть, сказав, что любое экономическое перераспределение видоизменяет политическую конфигурацию страны, например, путем расширения полномочий определенных экономических деятелей по сравнению с другими. Тем не менее, имеются важные различия между инновационной и любой другой экономической деятельностью, что делает инновации намного более зависимыми от политики: они дороги, рискованны, долгосрочны и обладают признаками товаров и услуг для общественного потребления — как только идея появилась в воздухе, ее может использовать кто угодно. Радикальные, или разрушительные, инновации делают ненужными уже существующие товары (например, компьютеры заменили печатные машинки), что заставляет владельцев устаревшего капитала сопротивляться и не давать новым экономическим деятелям вступить на рынок. Например, это делается путем заключения монополистических соглашений, возведения административных барьеров, подкупа или лоббирования политиков в обмен на преференции. Представьте, насколько легче противостоять и, что важнее, выигрывать сражения, если вы — монополия, поддерживаемая государством. Конечно, подобная ситуация не поощряет рационально настроенных предпринимателей и инвесторов: им приходится либо отказываться от инноваций, либо покидать страну. В России наблюдаются обе тенденции.
Конкурентоспособна ли Россия на мировом рынке?
По данным Всемирного экономического форума (ВЭФ), наиболее конкурентоспособные (с более высокой производительностью) страны всегда опережают менее конкурентоспособные с точки зрения экономического роста, особенно после мирового финансового кризиса 2008 года. Глобальность и взаимозависимость в современном мире диктуют собственное определение конкурентоспособности на мировом рынке. Пожалуй, самый исчерпывающий индекс конкурентоспособности стран, который приводит ВЭФ, отражает все компоненты, имеющие решающее значение для того, чтобы успешно противостоять мировому давлению и при этом сохранять конкурентность. К ним относятся институты, инфраструктура, макроэкономическая среда, здравоохранение и начальное образование, высшее образование и профессиональная подготовка, производительность рынка товаров и услуг, а также рынка труда, развитие финансового рынка, технологическая готовность, размер рынка, уровень сложности бизнеса, инновации.
Этот индекс бесценен для политических рекомендаций и сравнительного анализа, но он имеет и свои недостатки, общие почти для всех рейтингов. Во-первых, неясно, насколько велико значение каждого из компонентов и одинаково ли оно для разных стран. Во-вторых, компоненты не могут быть равны, что касается соотношения приложенных усилий и результата. Например, размер рынка обычно коррелирует с размером страны, и это в основном экзогенный фактор, в то время как производительность рынка труда и макроэкономическая среда требуют больших усилий со стороны множества деятелей политики и экономики. В-третьих, и это меня особенно не устраивает в индексах, происходит смешение поясняющих факторов и результатов. Так что полученный рейтинг мало помогает в изучении причинно-следственных связей между важными политическими и экономическими переменными. Кроме того, не совсем ясно, как избежать повторного счета: что, если защита прав собственности объясняет львиную долю инновационных возможностей страны? В-четвертых, при формировании некоторых индикаторов используются сомнительные методы исследования. Таким образом, интерпретация оценок должна быть теоретически обоснованной и зависеть от каждой конкретной страны, что я ниже продемонстрирую на примере России.
По ежегодным отчетам конкурентоспособности ВЭФ, рейтинг России постоянно идет вверх с 2012 года: с 67 из 138 мест в 2012—2013 к 43 в 2016—2017 (чем меньше число, тем лучше). Но дьявол кроется в деталях. Если разобрать, из чего складывается оценка России, то видны истинные движущие силы успеха: индекс размера внешнего рынка (5), государственный долг (10), коэффициент доли высшего образования (13), число пользователей мобильных телефонов (13), качество железнодорожной инфраструктуры (25) и ряд других. Разумеется, эти компоненты либо экзогенны (размер рынка), либо являются артефактами советской системы (образование), либо просто куплены на нефтедоллары. А если взглянуть на факторы, которые тянут Россию вниз в рейтинге, то картина становится куда более пессимистичной: инфляция (132), права собственности (123), качество дорог (231), надежность банков (121), способность к инновациям (78). По институционному развитию Россия находится на одном уровне с Габоном, по макроэкономическому развитию — с Сенегалом, по развитию финансового рынка — с Бенином, а по уровню сложности бизнеса — с Гондурасом. Как считает Алексашенко, ирония в том, что именно эти институционные и макроэкономические компоненты могут спасти экономику России. Что эти показатели, близкие к полному краху, могут сказать нам о текущей ситуации в российской экономике и ее будущем?
Какова реальная ситуация в экономике России?
Так называемые тучные 2000-е российской нефтяной экономики при поддержке взлетающих до небес цен на нефть и газ примерно восемь лет назад сменились стагнацией, которая, по данным министерства экономического развития, может продлиться еще два десятка лет. Большинство экспертов сходятся во мнении, что экономическая неразбериха, возникшая в стране в 2014 году, в значительной степени была вызвана падением цен на нефть, сомнительными политическими решениями, такими как аннексия Крыма и действия России на востоке Украины, и, в результате, экономическими санкциями Запада. Константин Сонин утверждает, что долгосрочный застой — наиболее важный и поэтому тревожный сигнал о состоянии экономики.
Среди злокачественных экономических последствий — девальвация национальной валюты, резкое падение реальных доходов впервые за 16 лет, массивный отток иностранного капитала, ощутимое снижение ВВП. Если в 2014 году девальвация рубля помогла сохранить национальные резервы, финансы (включая обязательства государства перед трудящимися и пенсионерами) и даже некоторые отрасли промышленности благодаря снижению издержек производства, то в 2015 году наблюдалось затяжное падение производства и потребления, усиливающие друг друга в этом порочном кругу.
Недавно утверждалось, что экономика России понемногу двинулась к выходу из рецессии, демонстрируя повышение индекса деловой активности PMI в производственном секторе, рост спроса на внутреннем рынке, а также снижение инфляции. Однако, как проницательно замечает Рогов, успехи в производственном секторе летом 2015 и 2016 годов следуют за периодами повышения стоимости рубля, что скорее свидетельствует не об успешном импортозамещении, а о слабости экономики: сильный рубль просто выгоднее производителям, потому что позволяет экономить на импортных комплектующих.
Примечательно, что львиная доля таких импортных комплектующих относится к передовым технологиям, и Россия просто их не производит. Уровень зависимости от импорта шокирует: до 80% медицинской промышленности, около 90% тяжелого машиностроения, практически 100% компьютерных технологий, и это лишь некоторые из отраслей. Бразилия в 2015 году сама производила около 80% промышленного оборудования, что, несомненно, является достижением ее демократического правительства, особенно по сравнению с 1985 годом, когда на производственный сектор приходилось всего 27% ВВП страны. Санкции добавили России и потребительский кризис, импорт резко упал: например, к марту 2016 года ввоз механического и электронного оборудования снизился на 46%, и на 34% за все три года. Можно ли считать импортозамещение панацеей? По мнению Миркина, оно обречено на провал: уровень инвестиций в России составляет 18,4% ВВП (для сравнения, в Китае — 45%), а инвестиции в человеческий капитал по-прежнему значительно отстают от уровня развитых стран. Прибавьте к этому проблему утечки мозгов, которую усугубляют экономические трудности последнего времени. Так что единственная реальная возможность для России сохранить конкурентоспособность — это если политики снова «подружатся» с Западом. Пойдут ли они на это? И, что важнее, смогут ли?
Куда движется российская политика?
Даже если политики номинально пытаются восстановить отношения с Западом, действительно ли они этого хотят? Так или иначе, ожидания Запада от России совпадают с тем, что сегодня необходимо для развития инноваций: политические и экономические реформы, ведущие к установлению политически конкурентного режима. Является ли недавняя российская риторика попыткой угодить Западу и при этом скрыть свои истинные намерения? Да, судя по текущим политическим событиям.
В России одновременно усиливаются репрессивные органы и ослабевает судебная система, включая хозяйственные суды, которые, вполне вероятно, были самым (или даже единственным) эффективным элементом системы. Пропаганда и «политика машин» процветают, в отличие от демократических выборов и гражданского активизма: и в парламенте, и на улице оппозиция пресекается на корню. Государство все больше вмешивается в экономику: нефтегазовые активы ренационализируются, что вытесняет частные инвестиции. В дебатах о пушках и масле наблюдается перекос в сторону прошлого: страна намеревается сократить расходы на здравоохранение, и без того низкие по сравнению с западными стандартами, на 33%. Перечень фактов и намерений можно продолжать еще долго, но общая тенденция очевидна: Россия выстраивает диктатуру.
Такие тенденции не сулят ничего хорошего конкуренции в политике. Уже сейчас она минимальна, а скоро полностью исчезнет. Единственная альтернатива, которую может предложить нынешний режим, — система обличений в среде бюрократии, напоминающая советские времена, которая, как нам известно из истории, не может обеспечить долгосрочный инновационный рост. Как объясняет Кругман, «можно создать прецедент, в котором новейшие технологии, особенно в микроэлектронике, будут способствовать свободной конкуренции под контролем центра, в то время как старая тяжелая промышленность была зависима от централизованного планирования».
С этой точки зрения часто упоминаемые недостатки российской инновационной системы, такие как низкие отчисления на исследования и разработки, слаборазвитые связи промышленности и университетов, неспособность внедрять инновации даже при наличии блестящих изобретательских способностей, огромная роль государства (а не бизнеса) в финансировании научных исследований, — это проявление серьезных политических проблем, описанных выше. Если Россия скатывается обратно в режим, в котором выдающиеся изобретатели не могут открыто высказывать свое мнение, конкурентный провал на мировом рынке предрешен.
Дина Розенберг — доцент политологии в Высшей школе экономики в Москве, редактор (вместе с Эким Арбатли) выходящей в 2017 году книги «Незападные социальные движения и демократия участия: протест в эпоху транснационализма» (Non-Western Social Movements and Participatory Democracy: Protest in the Age of Transnationalism).
