Впервые в истории американская внешняя политика без американского идеализма кажется не только возможной, но и вполне вероятной. Как это произошло?

Позавчера, на фоне падения Алеппо, возмутительного российского цинизма и откровенной лжи в Организации Объединенных Наций Саманта Пауэр обратилась к своему российскому коллеге и сказала: «Неужели вам ни за что не стыдно?» Единственная неожиданность здесь в том, что спустя все эти годы, за которые ей пришлось многое пережить, Пауэр не нашла ничего другого, кроме этих слов. Скоро она с коллегами окажется на обочине вместе с консервативно-идеалистическими правозащитниками, у которых намного больше общего с ней, чем с исключительно прагматичными членами кабинета Трампа, а умельцы договариваться будут на коне.

Больше не будет разговоров о «национальном строительстве», о защите прав человека и демократии, о развитии гражданского общества, как не будет внешней политики в виде общественной работы (это памятная фраза Майкла Мандельбаума (Michael Mandelbaum)) и извинений за прагматичный курс по продвижению национальных интересов США. Кое что из этого по-прежнему лежит в основе убеждений президента Обамы и его администрации, хотя и без излишней риторики — и не все здесь надо осуждать и ругать. Но «нации без души церкви», как выражался мыслитель Г.К. Честертон (G.K. Chesterton), было бы очень трудно представить себе внешнюю политику, полностью лишенную американского идеализма. А новому президенту было бы очень трудно ее осуществить — труднее, чем когда бы то ни было в американской истории.

Но сейчас все будет по-другому. По крайней мере, такую политику можно себе представить. И ее можно реально осуществить. Почему так? Легко понять сегодняшнее отвращение России к высокопарному морализаторству. Русские излечились от идеологического ханжества благодаря марксистско-ленинской политболтовне, которую они слушали 70 лет, после чего разочаровались в результатах завезенного после холодной войны с Запада либерализма в облегченной форме. Начиная с брежневской эпохи, а то и ранее, расхождение между сусловскими избитыми фразами и здравым смыслом нормального взрослого человека было настолько огромным, что через эту брешь мог проехать танк Т-72. То же самое можно сказать о порабощенных поляках, чехах, венграх, румынах, болгарах и восточных немцах, причем даже в большей степени, потому что они долгие годы подвергались бесконечному, неумолимому и отупляющему идеологическому оболваниванию. Чтобы сохранить здравомыслие, существовал один-единственный способ: шутить на эту тему и рассказывать анекдоты, что эти люди и делали постоянно.

В Америке все иначе; но чтобы понять, как мы дошли до этой решительно странной ситуации, нам нужны твердые представления о том, что такое идеология. Для этого лучше всего снова обратиться к Дэниелу Беллу. В «Конце идеологии» он характеризует ее следующим образом:

Это всеохватывающая система всесторонней действительности, система убеждений, которая сплавляет идеи с эмоциями и стремится преобразить весь жизненный уклад. Такая преданность идеологии, стремление найти «общее дело» или удовлетворить глубокие моральные чувства это совсем необязательно отражение интересов в форме идей. Идеология в этом смысле является… светской религией.

Белл в то время имел в виду марксизм-ленинизм, но здесь приводится определение не какой-то конкретной идеологии. Он писал об идеологии как об образе мышления, как о системе взглядов на политическую жизнь.

Если упростить картину, можно сказать, что существует два основных типа идеологии: эксплицитная (четко сформулированная) и имплицитная (подразумеваемая). У эксплицитной идеологии, такой как марксизм-ленинизм и национал-социализм (фашизм) есть учебники, превращенные в катехизис, есть кадры проводников этой идеологии, которые действуют в составе политической структуры. А имплицитная идеология это система верований — настолько допотопных и въевшихся в ткань повседневности, что ее посылки незаметно сливаются с потоком коллективного сознания и опыта. Например, когда авторы описывают такую американскую гражданскую религию, они указывают на набор убеждений, который функционирует столь же неконкретно и приблизительно, как и описанная Беллом идеология.

Американцы и прочие из числа тех, кто одержим унаследованной из эпохи Просвещения чувствительностью к политике, обычно очень сильно обижаются, когда кто-то говорит, что у них «есть» идеология, или что они «верят в нее». У большинства американцев взгляды на политическую жизнь это не «мнение», обусловленное историей и культурой, а самоочевидная истина, указывающая на то, как должен быть устроен мир. Эти убеждения становятся предметом тщательного самоанализа лишь в самые трудные времена, и то лишь с той целью, чтобы дать им новое необходимое толкование, которое затем внедряется в коллективное подсознание политического истэблишмента.

Различия между эксплицитной и имплицитной идеологией имеют ряд практических последствий. Эксплицитную идеологию без долгих раздумий отвергают, когда реальная жизнь доказывает ее лживость. По этой причине коммунизм может «пасть» в исторически короткие сроки. Но поскольку имплицитная идеология трудноуловима и туманна, ее сложнее подвергать критике (в том числе, самокритике). Имплицитная идеология может приспосабливаться к новым обстоятельствам, но при этом ее перенастройка проходит незаметно. Но и здесь есть свои ограничения. В то время как религиозные системы вероучений по своей природе не поддаются доказательству о неверности или неправильности (мы не утверждаем, что они неверны), любую идеологию можно опровергнуть в тех или иных исторических рамках. Осмелюсь даже сказать, что такое опровержение неизбежно.

Исторические рамки коммунизма были продолжительностью примерно в сто лет. Согласно одной из оценок, либеральная идеология эпохи Просвещения за несколько веков прошла три крупных цикла, и теперь ей совершенно очевидно надо найти четвертый.

Когда имплицитная идеология утыкается в свои границы, оказывается, что ее исходные посылки это нечто иное, чем подсознательно предполагаемая истина. Иными словами, имплицитная идеология проходит испытание «десакрализацией», описанной Фридрихом Шиллером и видоизмененной Максом Вебером под названием «разочарование». Вообще-то Шиллер и Вебер говорили не о идеологии, а о религии. Они описывали процесс перехода от мистики к рациональности в то время, когда век рационализма только начинался. Но если религия и идеология это системы вероучений в некоем нетривиальном смысле (а это так и есть), тогда те же самые наблюдения можно экстраполировать на то, что для них было будущим, а для нас является настоящим. Мы можем так поступить, ибо все системы вероучений, что бы мы ни говорили о их бытийном статусе, либо преимущественно (идеология), либо целиком и полностью (религия) основаны на вере. Всю свою экспрессивную силу они черпают не в языке науки, а в языке метафор, который является отличительной чертой мифотворчества. (Я говорю здесь о мифе в его антропологическом понимании как об образе мыслей, а не в общепринятом вульгарном смысле как о чем-то очевидно ложном, суеверном или несерьезном.)

Мифы есть у любой культуры, у любого общества. Каждой культуре и каждому обществу нужны свои мифы, чтобы давать ответы на предполагаемые «почему» политической жизни, поскольку иначе их невозможно объяснить одними только эмпирическими доказательствами и логическими построениями. Просто одни мифы безобиднее и благороднее других — по крайней мере, на мой вкус и по моим убеждениям. В обычные времена люди относятся к своим политическим мифам как к данности и как к истине; но в периоды брожений и беспокойства мифы начинают в большей степени походить на то, чем они являются на самом деле: на абстрактные метафорические концепции, которыми мы делимся, чтобы коллективно чувствовать и говорить то, что важно для нас как для политического сообщества.

Сейчас Америка как раз переживает такое время брожений и беспокойства. Главным образом это вызвано тем, что основные посылки Просвещения, легшие в основу наших политических институтов, ветшают и рассыпаются. Поэтому на смену мифам приходит разочарование. Если русский король уже абсолютно голый, то американский сегодня смущенно занимается стриптизом. Признаки этого повсюду, достаточно посмотреть по сторонам. Когда американская гражданская религия работала как по маслу, мы считали себя «исключительными» и полагали, что имеем моральное право устанавливать общемировые правила, взяв на себя эту роль после Второй мировой войны. Теперь нам все сложнее думать о своей исключительности, и мы начинаем сомневаться в своем праве рассказывать другим народам, как должен быть устроен мир. Когда американская гражданская религия работала как по маслу, у нас была связная и последовательная концепция международных отношений, и нам не нужно было зацикливаться на «информационных вбросах», на теориях заговоров и на жалких (в иных обстоятельствах) российских попытках повлиять на нашу внутреннюю политику.

Но мы сейчас зацикливаемся, и оказавшись в концептуальной пропасти (по нескольким причинам), вынуждены всерьез воспринимать российские хакерские атаки и удары по нашему избирательному процессу. Получается так, как более века тому назад говорил философ Уильям Джемс: «Когда люди перестают верить в Бога, они начинают верить во что угодно». Замените слово «Бог» словом «миф», и вы получите суть той ситуации, в которой оказалась Америка. Поэтому сейчас возможно подумать о хладнокровной американской realpolitik. И похоже, что мы избрали в Белый дом такого человека, которому эта точка зрения близка по духу.

Дональд Трамп — это создание из эпохи до Просвещения, убежденный прагматик, для которого стратегия «кто кого» это единственно возможная стратегия. Это человек западного мира в том виде, в каком западные люди существовали до Просвещения: убежденный социал-дарвинист, не нуждающийся в увещеваниях Дарвина о том, что если кто-то победит, то кто-то и проиграет, и что любая форма благожелательности равноценна признанию в собственной слабости, искупать которую нужно кровью.

Эта же жесткая посылка стоит за концепциями баланса сил и сфер влияния в международных делах, которые мы принимаем на веру. Главное это безопасность, и только безопасность. Если под нашими ногами обрушится фундамент либеральной политики, а вместе с ним и настроенный на позитив либеральный миропорядок (это такая трибуна, с которой Америка запугивала других в годы холодной войны), то не останется ничего, кроме дилеммы безопасности, везде и на веки вечные. Именно это предвещает анти-холодная война, и конечно же, российско-американские отношения это лишь часть более крупного и раздражительного целого. Холодная война была очень опасна, и в этом нет сомнений. Всем нам повезло, потому что мы прошли через нее без всемирного разрушительного конфликта. Но антипод холодной войны может оказаться еще опаснее. Как вы думаете, повезет ли нам снова?

Адам Гарфинкл — главный редактор The American Interest.