Меня встретил молодой джихадист, глядящий в учетный журнал. «Линдси Снелл!» выкрикнул он. «Откуда вы и чем занимаетесь?»
Я сказала, что я американская журналистка. На его лице появилась самодовольная ухмылка, и неспроста: я была в сирийской тюрьме «Аль-Каиды».
Меня похитили Джабхат Фатх аш-Шам (JFS), филиал «Аль-Каиды» в Сирии. Когда мой надзиратель вел меня по коридору между крошечных одиночных камер, земля начала уходить у меня из-под ног. В течение последних двух лет я вела хронику происходящих в ходе гражданской войны зверств в Алеппо и прилегающих районах, постоянно перемещаясь между Сирией и Турцией. Я всегда знала, что мое американское происхождение делало меня особенно уязвимой. Я стала мишенью для исламистских группировок, которые не интересовало то, что я журналист. Их не интересовало даже то, что я мусульманка.
Мой похититель привел меня в камеру настолько маленькую, что в ней едва хватило места для спального коврика. Как только дверь закрылась, тусклые светодиодные лампы на потолке осветили надписи на стенах. Я подалась вперед и увидела, что предыдущий жилец считал проведенные внутри камеры дни и нарисовал десятки линий на стене, кровью.
На следующее утро меня отвели в большую комнату в другом конце тюрьмы и велели ждать. В скором времени в сопровождении двух переводчиков вошел человек, к которому обращались исключительно «шейх». Расспросив о моих религиозных убеждениях, один из переводчиков повернулся ко мне. «Если мы освободим тебя», — произнес он медленно, «куда ты пойдешь? Что собираешься делать?»
Я знала, что моей единственной надеждой было обманом попасть в менее охраняемое место. У меня было много знакомых в Сирии. Если бы мне удалось оказаться в более открытом пространстве и раздобыть телефон, уверена, мне удалось бы сбежать. «С вашего позволения, шейх, — начала я, — «Я хотела бы остаться в Сирии. В Идлибе».
Мужчины начали яростно перешептываться друг с другом. «Ты откажешься от своей журналистской работы, чтобы остаться здесь с нами? Знаешь, мы ведь женщинам работать не позволяем.»
«Да», — соврала я. Снова шепот. Шейх встал и стал ходить по комнате, иногда останавливаясь и раскачиваясь на мысках. Через несколько минут ко мне обратился другой переводчик.
«Хорошо, у нас есть идея. Точнее предложение для тебя. Раз ты мусульманка, как утверждаешь, не хочешь ли помочь моджахедам?» спросил переводчик, имея ввиду JFS.
«Моджахеды бедны, знаешь ли,» вмешался в разговор другой переводчик. «Им нужны деньги. Ты могла бы позволить нам, ну, похитить тебя и рассказать об этом американцам. Затем, после того, как тебя выкупят, мы можем отдать тебе часть денег, и ты останешься жить здесь. Согласна?»
Я не стала отвечать сразу и сделала вид, что обдумываю преимущества этого предложения. Я знала, что американское правительство ни разу успешно не спасало американских пленных из Сирии. В прошлый раз, когда «Аль-Каида» в Сирии пленила американского гражданина, его удерживали почти два года до момента выкупа. Если бы я отказалась от «сделки» с ними, то, скорее всего, все равно осталась бы пленником. Но соглашаясь на этот вариант, у меня был шанс использовать сотрудничество с ними себе на пользу и спастись.
«Если за меня заплатят выкуп, мне придется пересечь границу с Турцией», — сказала я. «Я не смогу остаться здесь». Переводчики затрясли головами.
«Мы как раз только что это обсуждали,» сказал один из них. «У нас в Турции есть друзья, и они тут же вернут тебя нам. Это не проблема».
Замысел был пугающим. Если бы мне не удалось бежать, то я застряла бы с ними даже после выплаты нужной суммы. Но за неимением других вариантов, я подавила страх и приняла предложение.
К тому моменту, как я начала работать корреспондентом в Сирии два года назад, после казни Джеймса Фоули, почти все иностранные журналисты предпочти покинуть страну, движимые страхом смерти или похищения.
Я прекрасна понимала всю опасность ситуации в стране, но не могла игнорировать происходившие там зверства. Каждый день в захваченной оппозицией Сирии убивали мирных жителей. Я слышала истории о безнаказанном уничтожении больниц и школ, широкой нехватке продовольствия и медикаментов и других имеющих недостаточное телевизионное покрытие ужасах. Кто-то же должен освещать разворачивающуюся там трагедию.
При подготовке к поездке я создала круг друзей на территории Сирии.
В июле 2016 года я была готова вернуться в западные окрестности Алеппо и Идлиба, куда не могла попасть с начала 2015 года. В то время, JFS в этой области практически не было — а годом позже они уже почти полностью контролировали ее. Я полагалась на свои связи с Тувар аль-Шам — тесно связанной с JFS группировкой — для обеспечения собственной безопасности на время моего пребывания там. В качестве меры предосторожности они просили разрешения у JFS для моего въезда на эти территории. По словам Тувар аль-Шам, JFS дали согласие, и я сохраняла умеренный оптимизм по поводу моей поездки.
Процесс пересечения границы Сирии из турецкой Антакьи был мучительным, но в конце концов успешным. Я взяла интервью у одного из врачей больницы Атареб в пригороде Алеппо, а также мальчика, которому ампутировали правую ногу после второго авиаудара. Я примкнула к группе спасателей под названием «Белые шлемы» и ютилась в доме одной из семей города Кафр-Халаб, молясь, чтобы обрушивающиеся на наш район российские кассетные бомбы не попали в наш дом. К счастью, этого не случилось, а вот нашего 18-летнего соседа убили в ходе забастовки. Я наблюдала за его похоронами в ту ночь.
На второй день моего пребывания в стране один из военных дал мне в руки котенка. Я держала его в своей комнате, но имени не дала, так как знала, что оставить его не смогу.
Но мое присутствие на территории JFS пришлось не по нраву их лидерам, и они захотели схватить меня, а «защищавшая» меня группировка была не в состоянии остановить их. На тот момент JFS стали настолько сильны, что любая союзная группировка вынуждена была попросту подчиняться им.
В ночь на 20 июля в комнату дома в Кафр-Халабе в восточном пригороде Алеппо ворвался, задыхаясь, один из бойцов Тувар аль-Шам. Он сказал, что JFS арестовали моего связного и теперь ищут меня.
Боец спрятал меня в доме в конце улицы. Дальше мы не могли идти, так как у JFS блокпосты были по всему району. Пришлось спрятать жесткие диски, карты памяти, и тот из двух моих фотоаппаратов, что подороже, ведь, придя за мной, они ожидали бы найти у меня какое-то оборудование. Примерно через час солдат вернулся и отвез меня обратно в дом, где я жила. Около него стоял десяток мужчин, многие из них держали в руках оружие.
Заправлял всем иракский лидер по прозвищу Абу Таруб. «Она американский журналист, работающий на американские компании. Поэтому мы не можем доверять ее словам, что она мусульманка, и должны разобраться с ней как со шпионкой», — сказал он через переводчика. Так было запущено странное и агрессивное «расследование» вопроса моей веры.
JFS конфисковали мой телефон, ноутбук и один из фотоаппаратов. Меня арестовали и вместе с котенком посадили в тюрьму в изолированной части западного пригорода Алеппо.
В течение следующих нескольких дней, моя комната в заключении стала похожа на проходной двор — столько народу пришло допросить меня. Затем меня привели в гостиную и спросили о моем обращении в ислам, а потом высмеяли за то, что я, будучи работником американских СМИ, «называла себя мусульманкой». Но один из лидеров JFS, тунисец, выглядел особенно радостным. «Мы позволили ливанской журналистке снимать сюжет в Идлибе, хоть она и была христианкой! А ты мусульманка», — сказал он мне. «Я уверен, мы тебя скоро освободим».
Я не разделяла его оптимизма, так как была в состоянии непрекращающейся паники, ведь за американского журналиста вполне можно потребовать многомиллионный выкуп.
Дом был маленький, а снаружи дежурило несколько охранников для соблюдения законов шариата. Была пара спальных ковриков, импровизированная кухня, и склад активно-реактивных гранат. Раз в день мне предлагали еду, но есть я не могла, была слишком удручена.
Спустя неделю моего заключения, к дому подъехал блестящий белый Форд пикап. Меня посадили на заднее сиденье, и машина повезла нас вглубь пригорода Идлиба. Примерно через час езды мы остановились у высокой горы с охраняемыми воротами. Позже мне представился шанс разглядеть весь масштаб того внушительного лагеря. Там были и жилые помещения, и тренировочные площадки и офисы, и все это было выбито в скалах.
Именно здесь меня держали в одиночной камере, и именно здесь шейх озвучил свое предложение о разделе моего выкупа.
Я приняла предложение при одном условии: я буду жить с женщинами. Мужчины согласились. Настроение у всех сразу улучшилось. Один из переводчиков в честь этого налил всем по стакану фруктового сока. Мой стакан он поставил на стол рядом со мной. «Для тебя, сестра», — сказал он с сильным акцентом. Я подавила горький смех. Сестра. Видимо, лишь моего участия в организованной преступности было для JFS достаточно, чтобы начать считать меня мусульманкой. Когда мужчины начали собираться, я задала еще один вопрос.
«Подождите, — сказала я. «Америка не платит выкупы „Аль-Каиде“. Вы ведь это знаете, верно?»
Мужчины рассмеялись. Один из переводчиков допил свой сок и повернулся ко мне.
«Конечно, знаем», — сказал он снисходительно. «Платить будет Катар.»
Через пару часов после нашего разговора верный своему слову шейх организовал мой отъезд из тюрьмы. Я села во внедорожник марки Хендэ в компании двух женщин, одетых в никабы, абайи и перчатки. У них на коленях сидели хорошо одетые дети.
Минут через 20 мы подъехали к группе домов напротив оливковой рощи в пригороде Идлиба. Я вошла вслед за женщинами в дом с зарешеченными окнами и только одной дверью. В углу моей новой спальни стояла электронная машинка для счета денег.
Моими новыми надзирательницами были пятеро сестер из западной провинции Хама. Они бежали в Идлиб два года назад, спасаясь от режима президента Башара Асада. Все их братья и мужья были боевиками. В доме также находилось примерно 10-15 детей, и им понравился котенок, которого я привезла с собой.
Главной была женщина по имени Хайфа, и она немного говорила по-английски. Кое-как общаться мы могли, учитывая еще и мои скудные познания арабского. Спустя три дня один из мужчин из JFS разрешил Хайфе в разговорах со мной использовать Google Translate.
На следующий день Хайфа показала мне фотографии своей деревни. Затем смущенно вытащила фотографию Усамы бен Ладена. «Вы знаете, кто этот человек?» — спросила она. Я кивнула. Она открыла Google Translate и быстро набрала сообщение: «Расскажите мне про одиннадцатое сентября.»
Она протянула мне свой телефон.
Нам с Хайфой обеим было по 32, и в 2001 году мы были совсем подростками. Я жила тогда в центральной части Флориды и рыдала, смотря как падают башни-близнецы. Я подумала минуту, а потом начала печатать. «Это было ужасно. Народ был парализован. Я не понимала, почему это происходит, почему кто-то захотел напасть на нас».
Я показала ей перевод, и она кивнула. Затем я напечатала «А что было в тот день в Хаме?» и отдала телефон ей.
«Наша деревня праздновала. Мы были так счастливы, так рады. Это не потому, что мы ненавидим американцев. Мы ненавидим американское правительство. За Израиль. За многое».
Дни тянулись медленно. Женщины пытались научить меня готовить блюда сирийской кухни, но ученица из меня вышла неважная. Я была обескуражена и подавлена. За исключением вопроса, с кем из членов моей семьи должны связаться JFS, о моей ситуации женщины говорили очень мало. После долгих попыток я наконец уговорила их сказать, какой выкуп за меня требовали: 3 миллиона долларов.
Я постоянно жаловалась на скуку, и в конце концов Хайфа разрешила мне заходить на разные сайты с ее телефона. Как только он оказался у меня в руках, я ощутила сильное волнение. Наконец-то я получила инструмент, с помощью которого могла бежать. Но у Хайфы была установлена блокировка приложений, из-за которой я не могла воспользоваться мессенджерами, да и GPS, казалось, был всегда отключен. Мне был нужен мой телефон, со всеми сохраненными номерами и доступом к GPS.
Через неделю проживания с этими женщинами я обратилась к Хайфе с просьбой. «Я брала твой телефон и не попыталась сбежать,» сказала я ей. «Почему вы не отдадите мне мой?»
К моей радости, на следующий день привезли коробку с моим компьютером, телефоном и фотоаппаратом. На каждом устройстве был наклеен кусочек скотча, где по-арабски было написано «для американской журналистки».
Я спросила, могу ли я почитать новости на своем телефоне. Хайфа заколебалась. «Я спрошу моджахедов», — ответила она. На следующий день, она поставила в моем телефоне пароль на Wi-Fi. «Но вы не должны сорвать план,» перевел Google Translate ее слова.
Ответил он сразу же. Неподалеку от меня находился его друг, человек под псевдонимом Самир, член исламистской группировки Ахрар аш-Шам, которого он послал, чтобы все разузнать и спланировать маршрут побега. К вечеру я получила карты с указаниями, в какую сторону бежать и местоположением сторожевых собак. Мы решили, что я уйду в полночь. Я должна была отойти как можно дальше от дома, а затем повернуть налево в сторону дороги. Самир ждал бы меня на мотоцикле.
Самой большой проблемой было уйти незамеченной. Входная дверь была единственным выходом, а все обитатели спали по ночам на веранде. Я предпочитала спать в доме, отдельно от других, несмотря на духоту. Чтобы спастись, мне предстояло пробраться через них. Две ночи я не спала и ждала наилучшей возможности. И всегда что-то мешало мне уйти. Дети просыпались всю ночь, а это означало, что как минимум один взрослый не спал и ходил по дому.
Спустя 48 часов Самир потерял терпение. В Алеппо был бой, и его командир требовал его участия в борьбе с режимом. Он сказал, либо я выбираюсь, либо он уезжает.
Ту ночь я провела на ногах, молясь о возможности бежать. В 5 часов утра, я написала Самиру, надела туфли и взяла котенка. Я вышла наружу, стараясь как можно тише переступать через спящих, а потом бросила кошку с крыльца. Услышав протестующее мяуканье, один из мальчиков проснулся. Я перепрыгнула через перила и сбежала вниз по лестнице. «Киса!» — кричала я, притворяясь, что ищу несчастное создание.
Убежав достаточно далеко от дома, я понеслась между оливковыми деревьями. Мои легкие горели, минуты казались вечностью. Но вот за деревьями наконец появилась дорога. Самир ждал меня там. Я взгромоздилась на мотоцикл, схватилась за него, и мы умчались прочь. Мое пленение у Джабхат Фатх Аш-Шам длилось чуть более двух недель.
В ту ночь Самир привез меня к себе домой, его жена покормила меня, постирала мою одежду и уложила спать в своей кровати. Я пробыла у них два дня, прячась в кладовой, когда заходили соседи или друзья. Я была не совсем готова уехать — боялась пути, так как знала, что JFS меня ищут, но Самир не мог более игнорировать своего командира, который требовал его присутствия в Алеппо.
Его жена дала мне новую одежду, никаб и перчатки в надежде, что JFS не смогут меня опознать. Самир надел военную форму, повесил на спину АК-47 и сел на мотоцикл. Я села сзади, и он отвез меня в дом, где я должна была ждать контрабандиста, который вывезет меня из страны.
По пути к дому контрабандиста нам нужно было пройти некоторое количество контрольно-пропускных пунктов JFS. Я вонзала ногти в покрытые перчатками ладони и молилась, проходя каждый из них. Находившиеся там бойцы присутствию женщины значения не придали. До дома контрабандиста недалеко от Латакии мы добрались как раз перед наступлением темноты.
Я написала сообщение мужу, который вместе с ФБР пытался помочь мне из США. Видимо, уже после того, как я сбежала от JFS, войска специального назначения отправили два вертолета на юг Турции, чтобы в случае необходимости подготовить операцию по моему спасению из Сирии. Через Whatsapp с телефона мужа со мной говорила специальный агент ФБР. Она сказала, что если мне придется пересечь границу с Турцией при содействии правительства США, турецкие власти меня не арестуют и не депортируют.
Я согласилась и пошла пешком в сторону границы. Спецназ продолжал говорить со мной по телефону и пытался определить мое точное местоположение. Наконец, турецкие пограничники пересекли границу и проводили меня на территорию своей страны. Но как только я пересекла границу, турецкая жандармерия задержала меня и приказала ждущим там американским чиновникам уйти. Мне предъявили официальное обвинение в пересечении границы в запретной военной зоне, а турецкие СМИ окрестили меня агентом ЦРУ.
Я провела два месяца в турецких тюрьмах строго режима, прежде чем меня отпустили. Но мои ужасные мытарства бледнеют в сравнении с переживаниями среднестатистического гражданина в удерживаемой оппозицией Сирии, где взрывы уже стали частью повседневной жизни. Сейчас я нахожусь в Нью-Йорке. Я только что начала работу над новым проектом, благодаря которому буду регулярно появляться на Ближнем Востоке, хотя явно не в Турции или Сирии.
Во время моей последней поездки в Сирию один из врачей, с которыми я общалась, рассказал о своих трудностях. Размеры оплаты труда медработников и водителей служб доставки одинаковы. И хотя 95 процентов пациентов — гражданские люди, поддерживающие больницу неправительственные организации крайне неохотно соглашаются поставлять медицинское оборудование для взрослых, боясь, что оно будет использовано для оказания помощи боевикам. В результате, сказал врач, у него было четыре аппарата УЗИ и ни одного рентгеновского.
«Не знаю, почему я переживаю, — сказал он. — Журналисты сюда больше не приходят, а когда приходили, не помню сколько именно интервью я дал. И ничего не изменилось. Что же изменится после интервью с вами?»
«Абсолютно ничего, — сказала я, покачав головой. — Но мы должны продолжать пытаться».
Линдси Снелл является отмеченной наградами журналисткой, освещающей конфликты и кризисы на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Ее работы появлялись на телеканалах MSNBC, ABC News, Discovery Digital Networks, в журналах Vice, Amnesty International и других СМИ.
