Тот, кто ищет аналогии в истории, может обращаться к ХХ веку. «Век крайностей» предлагает нам вокабуляр для описания невообразимостей нашего времени. Одним из таких заимствований из прошлого является «показательный судебный процесс». Будь то дело против украинской летчицы Нади Савченко или волна судебных процессов, вызванных попыткой госпереворота в прошлом году в Турции, — везде, где юрисдикция следует политическим мотивам, мы разоблачаем все как некое грубое театральное представление авторитарного режима, как «показательный процесс».
Исторический пример этого понятия отмечает сейчас свой жуткий юбилей. 23 января 1937 года советский главный прокурор Андрей Вышинский начал судебный процесс против «антисоветского троцкистского центра», уже второй из трех «московских процессов». Наше представление о показательном судебном процессе берет начало здесь, в ярко освещенном Октябрьском зале московского Дома профсоюзов.
На скамье подсудимых сидела бывшая элита Советского Союза. Революционеры первого часа, спутники и соперники Сталина, деятели высшего ранга. Их всех обвинили в заговоре против Советского Союза. И все они признали свою вину на виду у всей мировой общественности. Лев Каменев и Григорий Зиновьев когда-то были самыми близкими соратниками Ленина. На первом показательном процессе (1936) они сознались в заговоре с нацистской Германией. Теперь признался писатель Карл Радек, соратник Розы Люксембург, в том, что состоял членом одной из «троцкистских» террористических ячеек. Георгий Пятаков был заместителем народного комиссара тяжелой промышленности. На суде он сказал для протокола, что приказывал организовывать катастрофы на шахтах и сход поездов с рельсов, чтобы склонить советских рабочих к контрреволюции.
Три публичных судебных процесса за 18 месяцев с 54 подсудимыми, и каждый следующий раз государственная прокуратура разоблачала все новые заговоры, конспиративные встречи с зарубежными тайными агентами, заговоры с целью убийства. «Повивальные бабки» Советского Союза создали буквально невероятную террористическую сеть, которая с каждым признанием становилась все невероятнее. Некоторые тянули со своими признаниями, другие молили о прощении всемогущего партийного руководителя Сталина. Но все же каждый играл и признавал свою роль коварного заговорщика. Конечно, каждое такое «признание» было получено путем пыток. Выступления подсудимых были отрепетированы поминутно, а кто не придерживался сценария, того ожидали еще более жуткие репрессии — для него и его семьи. Кто следовал сценарию и признавал себя «бешеной собакой» и терпел издевательства главного обвинителя, мог рассчитывать на скорую казнь. 47 раз был вынесен смертный приговор. Семерых ожидал ГУЛАГ.
У многих западных наблюдателей не было никаких иллюзий по поводу этого спектакля. Один корреспондент London Times так прокомментировал начало второго процесса: «Задача судьи состоит не в том, чтобы измерить степень вины или невиновности, а в том, чтобы интерпретировать волю Сталина о том, как избавиться от виновных». Джордж Кеннан (George F. Kennan) вспоминал уже через двадцать лет третий процесс как «воинственный клич мнительной России в адрес выдуманных врагов за границей». Для американского дипломата из США этот судебный процесс был прежде всего еще одним доказательством советской паранойи.
Советский режим активно уничтожал последние остатки потенциальной внутрипартийной оппозиции, а прочий мир взирал на это с ужасом или с восторгом. Политически мотивированные судебные процессы в 1937 году и так не были чем-то новым. Со времен революции большевики использовали зал суда как сцену для казни «классовых врагов». Фашистская юстиция тоже неоднократно давала общественности повод поставить под вопрос ее унижающие человеческое достоинство представления о праве и не праве. И все же Московские процессы затмили все известное до сих пор.
С одной стороны, это были мастерские пропагандистские произведения. Сталинский главный обвинитель, Андрей Вышинский, манипулировал восприятием миллионов, в то время как он сделал их страхи главным мотивом своего спектакля. Страх того, что ночью тебя может забрать тайная полиция, в середине 1930-х годов был повсеместным. НВКД протягивал свои щупальца во все сферы общества, чтобы любое проявление оппозиции или идеологической неустойчивости выкорчевать с корнем. Шутка про партию, спор с руководителем предприятия или просто случай — этого было достаточно, чтобы попасть под его прицел. День и ночь на людей доносили как на «врагов народа» и арестовывали. Конечно, ни у кого не было уверенности в безопасности. Была только уверенность в том, что тот, кто донес на тебя, скоро и сам будет арестован как «враг народа». Московские процессы подогревали эту паранойю. Вышинский режиссировал национальное медийное событие, которое его публике напоминало о том, что она стоит в центре эпической борьбы за существование. По радио, в газетах, на производственных собраниях или в школе звучала новость: охота на «врагов народа», «вредителей». «лизоблюдов», «шпионов» или «саботажников» должна продолжаться. «Троцкистская» террористическая сеть была обезглавлена, но не уничтожена. Линии фронта международной классовой борьбы проходили по залу суда, на предприятии и в собственной семье.
С другой стороны, эти судебные процессы были демонстрацией власти. При этом речь шла меньше о власти над политическими противниками. Высший суд демонстрировал превосходство сталинистского правосудия. Советская юстиция была острым инструментом власти в руках партии, но она не была слепым инструментом. Она придавала смысл и следовала своей собственной юридической логике. Каждый элемент этих процессов — от обвиняемых и их самоунижений до представления манипулированных доказательств — служит также и юридической цели. Вышинский дал миру попробовать эту советскую интерпретацию права.
На вопрос председателя суда на третьем московском процессе о том, не хотели бы обвиняемые получить защитника, было сказано общее нет. Только бывший народный комиссар лесного хозяйства Владимир Иванов добавил: «Я не намерен защищаться. Я здесь нахожусь затем, чтобы понести полное наказание за свои преступления». Виной было совсем не то, что этот суд должен был основательно доказать. Такой иллюзии не было ни у кого. Конечно, были эффектные перекрестные допросы, однако результат был известен всем зрителям и слушателям: Советская власть разоблачила 54 виновных заговорщиков, которые здесь давали показания. Западные наблюдатели разгадали драматургию процесса. Однако Вышинский и так не хотел подражания западной юстиции. В Советском Союзе действовали иные, собственные стандарты. На вопрос о вине отвечала тайная полиция, суд предоставлял историю и меру наказания. Доказательства имели педагогическое значение, чтобы представить правду, которую партийное руководство определило для населения. Все это было твердой составной частью правосудия.
Большевики не были анархистами. Кодифицированные и обязательные общественные нормы были необходимы для промышленной страны. Право было пропуском государственного контроля. Сфера применения этих норм зависела, однако, от вето партийного руководства. Оно определяло, когда правила действовали, а когда − нет. Государственный произвол не был продолжительным состоянием, а был ресурсом, который мог быть применен против инакомыслящих и нежелательных лиц. Это касалось всех, кого можно было обвинить по известной 58 статье в «контрревлюционном» преступлении. Кто представал перед судом как «политический», у того пропадали существенные права и претензии. Это было не юридической лазейкой, а осознанной обратной стороной советского правового порядка. Кто перед тайной полицией (или соседом) перешел эту красную черту, тот был преступником — без суда.
Вышинский сам дал своей публике на втором процессе понять, что такие люди нежелательны, что нельзя полагаться на письменные доказательства. Вопрос о «материальных следах» был — по его словам —просто абсурдным. «Ни один здравомыслящий человек не может в суде из-за антигосударственного заговора так ставить вопрос». Как только возникало подозрение, что затрагивались государственные интересы, то сразу же юридическая вина в Советском Союзе становилась вопросом политического измерения.
Нападения на собственный основной порядок заставляет демократии быть осторожными, тщательно применять средства правового государства, чтобы угодить закону, а не власти. Эту дилемму большевики не знали. Власть и закон были равнозначны, потому что обе были в руках партии. Она могла устранить политические угрозы со всеми свободами. Вышинский увидел в этом превосходство советского правового порядка, а историки − оправдание убийства миллионов.
Годовщина Московских процессов напоминает нам о том, что надо всерьез принимать театральные постановки диктатуры. «Показательные процессы» Сталина манипулировали миллионной публикой и постулировали собственный мировой порядок — со своей правдой. Это заблуждение стоило бесчисленным людям жизни, и не только обвиняемым. Кроме того, это напоминание нам, что надо приветствовать разногласия между властью и законом. Демократии должны свою неприкосновенность защищать и постоянно ее проблематизировать. Безопасность нуждается в дискуссиях, а правовое государство − в правилах, а не в инструментах.
