Мечислав Ложиньский (Mieczysław Łoziński) не мог обрести спокойствия. После Второй мировой войны он жил в Польской Народной Республике, а потом (до смерти в 2009 году) в современной Польше с мучительным осознанием того, что память о трагедии поляков в СССР в 1937-38 годах, об этом первом советском геноциде наших соплеменников, свидетелем которого он стал, сохранит лишь горстка историков. Он не мог вынести того, что после 1989 года сведения об истреблении жителей «Дальних Кресов» (территорий, которые принадлежали Польше до разделов, но не были включенные в ее состав по Рижскому мирному договору 1921 года, — прим. пер.) попали всего в несколько книг, не став достоянием общественности и не появившись на страницах школьных учебников; что никто не отмечает годовщины Польской операции НКВД; что все сотрет время, когда уйдут последние свидетели. Лишившись надежды заинтересовать историков, он безуспешно старался убедить заняться исследованиями Институт национальной памяти (IPN).
Успеть перед смертью
Он чувствовал себя наследником тех поляков, которых сотрудники НКВД уводили по ночам на расстрелы, а их семьи отправляли в ссылку; тех, кого чуть раньше, в середине 1930-х, убивал на Украине Голодомор или хунвэйбины коллективизации. Поэтому родившийся в окрестностях Житомира учитель математики из Клодавы собирал свидетельства, старался найти семьи жертв, переписывался с эмигрантами, которым страх не сковывал язык так, как тем, кто остался жить в России. До своей смерти он сделал все возможное, чтобы это массовое преступление не осталось забыто. Собрав материалы, он издал две небольшие книги: «Неизвестная Полония» (2002 год) и «Польская операция НКВД. Сталинское преступление против поляков в 1937-38 годах» (2008). Спешка Мечислава Ложиньского была вполне объяснима: издательские достижения в теме Польской операции были крайне скудными. В 1991 году вышла работа живущего в Польше российского историка Николая Иванова под названием «Первый наказанный народ, поляки в Советском Союзе. 1921-1939 годы». Темы касался в труде «Черная книга коммунизма» Анджей Пачковский (Andrzej Paczkowski), приводя текст преступного приказа № 00485 от 11 августа 1937 года, который подписал Николай Ежов и одобрил Сталин. Воспоминания поляков из Ленинграда звучали в статье Хенрика Гленбоцкого (Henryk Głębocki), опубликованной на страницах журнала Arcana в 2005 году. Но это была лишь капля в море забвения… Много ли людей читает изобилующие ссылками научные работы или решает продираться через документы, чтобы сложить из разрозненных деталей целое?
День, который разрушил его жизнь
Когда пришел 1937 год, а по всему Советскому Союзу начались массовые аресты и казни поляков, ставшие претворением в жизнь истребительной Польской операции НКВД, за плечами семьи Ложиньских уже были тяжелые дни. 13-летний Мечислав прекрасно понимал, что происходит. «Эти мрачные годы я запомнил на всю жизнь. В нашем доме царила тревога. Это была атмосфера страха и глухой печальной тишины. Особенно страшными были ночи, когда любой шорох поднимал всех на ноги. У кухонной печи лежал мешок с сухарями, чтобы в случае очередного ареста отец мог взять его с собой в свой последний путь», — пишет Ложиньский в «Операции». Он говорит об «очередном аресте» отца, поскольку тот уже побывал в лагере за сопротивление коллективизации. Тот день 1930 года, когда его забрали, изменил жизнь Мечислава навсегда. До этого семья спокойно, хотя и небогато жила в польском селе Городище (сейчас Мирное) в Польском национальном районе имени Юлиана Мархлевского (Julian Marchlewski) Житомирского округа — на «Мархлевщине». Большевистский переворот не нарушил уклад их жизни, потому что небольшие хозяйства остались нетронутыми. «Работы было много, но дома царили достаток, согласие и радость», — пишет Ложиньский. Все село говорило по-польски, а мальчик ходил с родителями в костел. На Мархлевщине, созданной в 1925 году, чтобы вырастить будущих советских поляков, работали польские школы, а польский язык имел статус одного из официальных. Беда только надвигалась. Упорядоченный мир, который обходили стороной исторические катаклизмы, рухнул в 1930 году, когда пришла коллективизация. Польские крестьяне не хотели отдавать свою землю. Тогда мальчик узнал, что его отец и дед Виктор Ложиньский — «кулаки» и «враги народа». Деда без суда отправили в лагерь в Казахстане. С начала 1930-х вместе с коллективизацией развернулась акция по преследованию существовавшей лишь в воображении НКВД Польской военной организации, которой якобы руководил Юзеф Пилсудский (Józef Piłsudski). Считалось, что поляки готовят теракты и диверсии, а также собирают разведданные. Апогеем стали 1937-38 годы, когда началась преступная Польская операция.
Даже Каштанка одичала
За свое негативное отношение к отъему земли у крестьян отец заплатил 10-летним сроком. Он оказался на принудительных работах по строительству канала Волга — Дон. «То, что пережил отец в этом лагере, было ужасно», — вспоминает Ложиньский. Семья, потеряв отца, оказалась в нищете. «Мать впала в отчаяние и почти каждый день плакала, я плакал тоже. Слезы были единственной формой протеста против насилия и горя, проявлением сиротского бессилия и отсутствия надежд». Семьи репрессированных попадали в изоляцию, окружающие избегали их, как прокаженных. Хозяйство Ложиньских включили в колхоз в 1930-х. «Однажды у нас во дворе появилась бригада, — вспоминает Мечислав. — Наш новый сарай и хлев разобрали и вывезли. Мы с матерью смотрели в окно, как увозили все наше имущество, забрали и нашу лошадь Каштанку». Та же судьба ждала крестьян во всей Украине и Белоруссии, во всем Советском Союзе. Мальчик тяжело пережил расставание с любимой лошадью, которую увели в колхоз. Но осенью 1930 года Каштанка в последний раз забежала в родной двор. «Она была ужасно истощенной, изголодавшейся, неухоженной, на ее теле были раны, — вспоминает он свою боль. — Не найдя никакого корма, она, словно бешеная, помчалась дальше в направлении, где тоже ничего для нее не было. Она одичала».
Прелюдия к концу света
Мать загнали работать в колхоз за нищенскую оплату, мальчик много лет ходил в школу босиком в ее старом длинном пальто. «Я часто бывал полуголодным или голодным. Особенно в годы Голодомора, когда занятия в школе отменили. Люди пухли от голода, потом массово умирали. Тела хоронили в общих могилах без гробов. Я видел людей, которые умирают от голода, я хоронил своих ровесников», — написал спустя годы Ложиньский. Он становился все более молчаливым, замыкался в себе, как и его сверстники, ведь власти заселили дома депортированных новыми жителями. Люди стали бояться друг друга, прежние связи рушились. Из школ исчез польский язык, а «доставленную конспиративным путем» облатку Мечислав в последний раз преломил с матерью (польский рождественский обычай, — прим. пер.) в 1932 году. Даже дома они из осторожности стали разговаривать по-украински. Местные органы безопасности конфисковали у них книги Крашевского (Józef Kraszewski) и Сенкевича (Henryk Sienkiewicz), которые стали «антигосударственной литературой». Страх на жителей села наводили конные патрули НКВД, которые врывались в дома с обысками. После ночи, проведенной в поле, когда они искали «спрятанное Пилсудским оружие», мальчик начал заикаться. Первым из ссылки вернулся дед. Он добирался пешком из Казахстана полгода. Когда он оказался дома, его жены уже не было в живых. Потом вернулся отец. Был рубеж 1936 и 1937 годов. Мархлевщину уже распустили, а ее жители подверглись преследованиям. Ян Ложиньский постарел, стал больным человеком, часто молчал. Он старался уйти с головой в работу и часто плакал. О лагерном опыте рассказывать он отказывался. Дед Виктор нашел смысл жизни в распространении веры, ведь костелы закрыли, а священников арестовали или сослали. Поляки собирались тайком, он вел богослужения, а чтобы обмануть власти, перемещался из одного села в другое. «Измученные поляки могли помолиться, услышать польское слово, вволю поплакать, а дедушка забывал о печальном прошлом. Его очень уважали». У Виктора Ложиньского не было возможности уехать в ПНР, он, наверное, и не захотел бы: ведь он был дома. Он служил Богу и людям 35 лет. Перед смертью в 1969 году он передал свой молитвенник ученику — Болеславу Войчеховскому (Bolesław Wojciechowski).
Арестован, расстрелян, сошел с ума
Памятный 1937 год, когда развернулись массовые репрессии в рамках Польской операции, пощадил Ян Ложиньского, которого после пребывания в лагере сочли безвредным. На основании приказа Ежова от 11 августа, а в особенности его чрезвычайно объемного подпункта, гласившего, что аресту подлежит «наиболее активная часть местных антисоветских националистических элементов польских районов», НКВД забрал двух братьев Яна: 36-летнего Антония и 24-летнего Юлиана, а также дядю Мечислава по матери — 32-летнего Юзефа Скужиньского (Józef Skórzyński). Их отнесли к первой категории — «подлежащие расстрелу». Они погибли от выстрела в затылок, и никто из родственников не узнал, где они похоронены. Пострадала вся семья. Антоний оставил сиротами пятеро детей, Юзеф — четверо: двух мальчиков и двух девочек. Младшей было восемь месяцев. Жена Юзефа Скужиньского умерла от горя вскоре после ареста мужа, детей забрали в приют. До взрослого возраста дожили только двое: старший Владислав и младшая Анна. Пятерых детей Антония воспитала мать. Когда они выросли, они разъехались по Украине, избегая мест, где они и их родители пережили моменты ужаса. Второй брат матери Мечислава Антоний Шиманьский (Antoni Szymański) был вдовцом с двумя дочерьми Броней и Нелей (жену забрало отчаяние после ареста ее родителей). В 1937 году местная тройка назвала его врагом народа. Поскольку детей передать было некому, решили, что его час придет, когда он женится. Один член тройки знал Шиманьского и предупредил его об этом. Тогда Антоний сломался: он не мог вести одинокую жизнь в постоянном напряжении. Он попал в психиатрическую больницу и через некоторое время умер. Что случилось с его дочерьми? Этого Мечислав уже не знает. На помощь соседей тогда рассчитывать не приходилось: никто никому не доверял. Тройки создавали из людей, которые казались раньше хорошими доброжелательными соседями. Самой мучительной была даже не нищета, а неведение о судьбе близких. Маленький Мечислав в 1930-36 годах писал отцу письма и получал ответы. А следы жертв Польской операции растворялись навсегда в минуту, когда человек выходил из дома. Попытки получить какие-то сведения об их судьбе для многих оканчивались арестом. Польские семьи жили в страхе, не зная, что готовит завтрашний день.
Душевная рана
Мечислав стремился выбраться из Советского союза. Эта мечта сбылась: его, как и многих других поляков насильно призвали в Красную армию, где он с польскими коллегами бунтовал, желая попасть в «польские вооруженные силы», а в итоге добился этого. До Польши он добрался в 1944 году и оказался как «ненадежный» элемент на штабной должности в Народной польской армии. После разнообразных перипетий, которые невозможно описать в статье, он получил заочное образование и осел в Клодаве. Его родителям, благодаря тому, что их сын был военным, удалось получить разрешение на выезд в ПНР, где они прожили свои последние дни. Желание прокричать правду о судьбе своих родных, близких и соседей заставила Мечислава в 2002 году обратиться в Институт национальной памяти. Он передал туда те материалы, которые сумел собрать, изучая преступление против поляков в СССР в 1937-38 годах. Ответ с благодарностью пришел 5 марта 2002 года: «Одновременно сообщаем, — писал заместитель начальника секретариата председателя Леона Кереса (Leon Kieres), — что деятельность Института по закону ограничена периодом с 1 сентября 1939 года по 31 декабря 1989 года, поэтому предпринять расследование вашего дела будет невозможно». Мечислав Ложиньский не дождался ни первых крупных исследований Польской операции, ни последних изменений закона о IPN, которые открыли путь исследователям. В 1991 году младшего брат Мечислава Влодзимежа, который служил священником, отправили в их родные края. Там он встретил Болеслава Войчеховского, который помогал их деду Виктору. Тронутый рассказом Влодзимеж подарил уже пожилому Войчеховскому свой молитвенник, получив взамен книгу деда. Мечислав в 1990-х годах нашел в украинском Луганске своего двоюродного брата Владислава, сына дяди Юзефа. Когда он спросил в письме, чувствует ли Владислав себя поляком, тот ответил, что не собирается, как родители, лишиться жители из-за польского происхождения. А ведь СССР уже не было… «Давление того психоза отразилось на мне особым образом, — говорил сам Мечислав. — Когда в 1960-х я строил свой домик, я использовал старые кирпичи, так что он вышел очень пестрым. Я долго его не штукатурил, стремясь сохранить бедный вид. Тем же принципом я руководствовался при выборе мебели: я выбирал все самое скромное, чтобы изобразить нищету». Душевные раны заживают долго. Полякам, жившим в Советском Союзе, эта истина знакома не понаслышке.
