Толстой пришел к Богу в возрасте 50 лет, когда он начал серьезно размышлять о смысле своей жизни и перспективах своей собственной смерти. Это распространенная тема в истории человечества. Его продолжавшиеся многие годы попытки получить ответы на эти вопросы представляют собой интересное чтение, поскольку он был образованным человеком конца XIX века, однако наиболее важным аспектом его размышлений сегодня можно считать умонастроения представителей модного, сконцентрированного на самом себе и претенциозного высшего артистического класса, существовавшего в царской России. Не требуется особого воображения, чтобы увидеть сходство с тем, что происходит сегодня.
По словам Толстого, в его молодости, помимо животных инстинктов, им руководила вера в самосовершенствование. Подобное законное стремление улучшить себя быстро превратилось у него в идею быть лучше не в своих собственных глазах и даже не в глазах Бога, а в глазах других людей. «И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, то есть славнее, важнее, богаче других», — пишет Толстой.
В своем кругу представителей искусства из высшего класса Толстой обнаружил, что все его поддерживали и хвалили за его грубые амбиции, стремление к власти, алчность, похоть, гордость, гнев и чувство мести. Оглядываясь назад, Толстой писал:
«Без ужаса, омерзения и сердечной боли не могу вспоминать об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтобы убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которое я бы не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком».
В возрасте 26 лет Толстой приехал в Санкт-Петербург, и обнаружил следующие взгляды у своих современников:
«…жизнь вообще идет, развиваясь, и… в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы — художники, поэты. Наше призвание — учить людей. Для того же, чтобы не представился естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, — в теории было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит».
Такой взгляд льстил Толстому. Вера в значение поэзии и развитие жизни была религиозной верой. Здесь Толстой оказался хорошо оплачиваемым священником этой веры дарвинистского типа благодаря своим произведениям (Напомним, что книга «Происхождение видов» Дарвина была опубликована в 1859 году, и она пользовалась популярностью в образованном классе в то время, когда Толстой формировался как личность).
Глядя в прошлое, Толстой с огорчением пишет:
«Я наивно воображал, что я — поэт, художник и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал».
К счастью, Толстой был способен мыслить, и поэтому он стал сомневаться в ценности своей веры.
«Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательно наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам — много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни — но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны собой люди совсем святые… Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта — обман».
И еще:
«Из сближения с этими людьми я вынес новый порок — до болезненности развитую гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему».
Говоря о своем классе художников и артистов, Толстой объясняет, как люди этого круга начали верить в свою собственную значимость:
«Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того, чтобы нам делать столь бесполезное дело (выделено мной) иметь уверенность, что мы — очень важные люди» необходимо было обоснование. И вот оно: поскольку нам хорошо платят, и нас хвалят другие артисты, мы делаем вывод о том, что мы — не только важные люди, но еще и имеем правильные взгляды.
Не заставляет ли это вспомнить нас о плохо образованных знаменитостях и звездах поп-музыки, о так называемых артистах, которые сегодня высказывают свое мнение по серьезным вопросам, затрагивающим жизни миллионов простых людей, и делают они это с такой убежденностью, которая заставила бы покраснеть Моисея. Среди представителей подобных дегенеративных отбросов мы видим таких знаменитостей, как Мадонна, Спрингстин, Мерил Стрип, Алек Болдуин, «Леди» Гага, Шон Пенн, Рози О'Доннелл и ненормальную Эшли Джадд, если назвать лишь некоторых из них.
Они неистовствуют по поводу Трампа, но возникает подозрение, что истинная их ненависть обращена на миллионы «удручающих» (deplorable) людей, которые проголосовали за президента Трампа, а также на их ценности, характерные для среднего класса, в том числе религию и патриотизм.
Если бы люди стали подражать поведению этих артистов, то Америка деградировала бы до такого состояния, по сравнению с которым Веймарская Германия выглядела бы монастырем монахов-цистерцианцев. А если бы мы следовали их политическим советам до их логического конца, то потеряли бы республику и вернулись бы назад к рабству. Но и в таком случае наши знаменитости оказались бы наверху — они бы учили нас, крестьян, тому, чего они сами не знают.
Несомненно, мало кто из читателей — может быть, даже никто из читателей — журнала American Thinker находятся под воздействием артистического класса. К сожалению, то же самое нельзя сказать о многих наших согражданах. Некоторые люди при виде яркого блеска лишаются здравого смысла.
У Льва Толстого была внутренняя сила и честность, чтобы осудить свою раннюю жизнь, наполненную необузданной гордостью и поверхностным отношением к жизни. В результате упорной интеллектуальной борьбы он, наконец, нашел ответы на те вопросы, которые беспокоили его в жизни простых людей.
Любопытно было бы узнать, какое количество представителей нынешнего артистического класса способны сделать то же самое? На мой взгляд, немногие, если таковые вообще найдутся.
