По случаю выхода книги «Подчиненная Франция: голоса несогласных» Каролин Валентен дала большое интервью социологу Матье Боку-Коте. Одна из соавторов вышедшей под редакцией Жоржа Бенсуссана работы представляет взгляд изнутри на охвативший страну культурный кризис.
Франция представляет собой главный театр наступления исламизма в Европе. Причем это означает не только теракты за последние два года, но и формирование на французской территории настоящего контробщества, которое все больше дистанцируется от остальной нации. Оторванность элиты, цензура французской идентичности, отсутствие физической и культурной безопасности, рост числа неразумных уступок в школах и больницах…
Анализ и критика такого безволия стали главной целью вышедшей недавно в издательстве Albin Michel книги «Подчиненная Франция: голоса несогласных» (Une France soumise: les voix du refus) под редакцией Жоржа Бенсуссана (Georges Bensoussan) в сотрудничестве с Шарлотт Бонне (Charlotte Bonnet), Барбарой Лефевр (Barbara Lefebvre), Лоранс Маршан-Тайяд (Laurence Marchand-Taillade) и Каролин Валентен (Caroline Valentin). Работа включает в себя рассказы очевидцев и аналитику (мне тоже посчастливилось приложить к этому руку) для формирования общей картины подчинения Франции. Каролин Валентен любезно побеседовала со мной об этой выдающейся книге, которая оставит свой след в умах и позволяет серьезно поразмышлять над ситуацией во Франции вдали от привычных шаблонов СМИ, слишком часто затуманивающих взгляд.
Матье Бок-Коте: Госпожа Валентен, вам довелось работать над книгой «Подчиненная Франция: голоса несогласных», которая вышла 18 января этого года в издательстве Albin Michel под редакцией Жоржа Бенсуссана. Позвольте для начала задать вам простой вопрос: чему или кому подчинена Франция?
Каролин Валентен: Перед тем как ответить на ваш вопрос, думаю, будет важно отметить особенность книги. Она представляет собой не политический трактат, а сборник рассказов очевидцев и аналитики. Свидетельства (чаще всего анонимные) обычно исходят от людей, которые непосредственно работают в этой среде. Это не публичные деятели, а сотрудники образовательных и медицинских учреждений, сил безопасности. Аналитика чаще всего составлена интеллектуалами, которые освещают поднятые в рассказах очевидцев темы: вопросы идентичности, мультикультурализм, упадок национального образования, раскрепощенный антисемитизм и, разумеется, мстительный и требовательный политический ислам, который по большей части подпитывает нападки на светское государство и республиканский порядок.
Книга проливает свет на тот факт, что в рамках борьбы с западным политическим либерализмом политический ислам считает Францию одним из главных, если не главным полем битвы. Но это еще далеко не все. Собранные свидетельства иллюстрируют отказ большого числа представителей власти от жесткого и повсеместного следования республиканской законности. И раз природа не терпит пустоты, место этой законности заполняет подчинение целых регионов страны правилами, которые чужды тем, что установил народ демократическим путем.
Это касается фотографии класса, на которой некоторые ученики стоят, сложив руки в антисемитском жесте: несмотря на все требования учителя, ее не стали переделывать и раздали семьям, как есть. Это касается ученика, который оскорбляет педагога и угрожает ему, но остается совершенно безнаказанным. Разумеется, это касается ношения паранджи в общественных местах: несмотря на закон 2010 года, это практически не встречает противодействия со стороны полицейских, потому что те боятся, что над ними устроят самосуд, как было в июле 2013 года в Траппе. Более того, руководство даже призывает их не составлять протоколов, чтобы не нарушать общественное спокойствие.
Касательно названия книги, хочу отметить один важный семантический момент: оно предполагает, что подчинение охватывает не всю Францию, а ее часть. Дело в том, что сама концепция Франции многослойна: помимо географической составляющей речь может идти о французской нации, которая в свою очередь включает в себя французский народ и его руководство. В данном случае мы подчеркиваем линию разлома, которая идет вдоль каждой составляющей Франции по отношению к упомянутому нами подчинению. В подчинении находится часть территории, часть политического руководства и чиновников и, следовательно, к большому сожалению и против его воли, часть народа.
В такой перспективе одна из особенностей нашей книги заключается в том, что свидетельства в ней даются изнутри, участникам гражданской жизни (по большей части госслужащими), которым на каждодневной основе приходится сталкиваться с описываемыми ими проблемами. Иногда речь идет о происшествиях, которые напоминают те, что описываются в газетах, однако книга предоставляет слово лично прошедшим через это людям.
Кроме того, как отмечает один из очевидцев, бывший педагогический инспектор Бернар Гремион (Bernard Grémion), госслужащих зачастую вынуждает молчать администрация, которая стремится монополизировать информационный поток вокруг этих инцидентов (и даже замять дело, ответив молчанием на запросы журналистов). В результате роль государства в упадке собственного авторитета просматривается в книге намного более четко, чем в прессе.
На ее страницах перед читателем разворачивается противостояние между французской нацией, ее правилами и идентичностью с одной стороны и контробществом с другой стороны. Оно включает в себя отчасти (лишь отчасти) французских мусульман: тех, кто считают Францию враждебной средой и хотят формирования салафитского контробщества, и тех, кто стремятся к англосаксонской общинной модели, чтобы расширить заметность и место мусульман в общественном пространстве.
У этого контробщества имеются черты, на которые опирается его неприятие французской республиканской модели, светского общества и гуманизма: представление мусульманина как высшего существа, эндогамия, солидарность исключительно с одним сообществом в отличие от нашего принципа всеобщего братства, несогласие со свободой совести и слова, клеймение любых проявлений критики ислама, неприятие равенства, роль жертвенности женщин в структуре сообщества и ношение вуали. Как часто отмечают, это контробщество зародилось в пустоте, на отсутствии духовности и в условиях кризиса государства.
Как бы то ни было, здесь не стоит приуменьшать роль политического ислама и его пропаганды собственной жертвенности. Они пытаются воспользоваться людьми, которыми тем проще манипулировать, что их плохое понимание общества делает их восприимчивыми к всевозможной фантасмагорической риторике о неприятии французской культуры (утверждается, что все они становятся ее жертвами повсюду во Франции). В нашей книге существует немало материалов по этому поводу, например, от палестинского писателя и политического беженца Валида Хусейни, который сидел в Палестине в тюрьме за вероотступничество и основал во Франции Французский совет бывших мусульман, и писательницы алжирского происхождения Джемили Бенабиб.
Книга говорит нам о том, что на части территории страны противодействующее нашей модели контробщество смогло взять верх и насадить собственные правила в ущерб правилам нации, которая подчиняется этой обструкции, хотя у нее есть средства дать отпор. Кстати говоря, именно отсутствие реакции со стороны тех, кто должен следить за соблюдением правил, подтолкнуло людей взять слово: если бы с такими случаями боролись и принимали необходимые меры наказания, участвовавшие в создании нашей книги люди не испытывали бы такого возмущения и негодования.
Есть множество примеров ситуаций, когда местных чиновников просили воздержаться от применения власти, хотя только она обладает легитимностью перед лицом другой власти, которая таковой не является. Слабость государства и вызываемое ей презрение ложатся в основу контробщества и становятся катализатором его расширения. К точно такому же выводу приходит социолог и эксперт по исламу во Франции Тарик Йилдиз. Его посвященное французским мусульманам исследование показало, что те прекрасно осознают слабость государства: некоторые недовольны ей, а другие рады, потому что «хотят занять его место». Из-за фактического отсутствия государства в некоторых уголках Франции государственные функции оказываются в руках исламистов, причем не обязательно наиболее радикально настроенных из них.
— С каких пор Франция оказалась в подчинении?
— Это подчинение начало постепенно формироваться по мере роста населения африканского происхождения в результате уже не трудовой иммиграции, а процесса воссоединения семей, которому была вынуждена подчиниться Франция с 1974 года. Как бы то ни было, эффект массы — не единственный фактор. Не меньшую (если не большую) роль сыграл отказ от призыва к ассимиляции, который до того момента был на первом месте во Франции. Она была наиболее приспособившейся к иммиграции европейской страной, так как принимала иностранцев на своей территории с середины XIX века.
Что касается конкретной даты отказа от ассимиляционной политики, мнения здесь расходятся.
Некоторые, как, например, журналист Эрве Алгаларрондо (Hervé Algalarrondo) считают поворотным моментом события мая 1968 года, когда демонстранты увидели, что не пользуются поддержкой среди рабочего класса: он предстал в их глазах уже не движущей силой революции, а наоборот бастионом утвердившегося порядка. Другие, как географ Кристоф Гийюи (Christophe Guilluy) и журналистка Элизабет Леви (Elisabeth Lévy), берут за отправную точку приход левых к власти, первые городские беспорядки в конце 1970-х годов и либеральный поворот в экономике 1983 года, который ознаменовал отход от социальных вопросов.
Левые с течением лет заменили символическую фигуру рабочего фигурой иммигранта и объявили его новой жертвой номер один ценой искаженной интерпретации антирасистской идеологии, которая утвердилась на Западе во второй трети ХХ века. Антирасизм подменил собой классовую борьбу, а прославление культурных различий стало новой summa divisio общества, позволяя привлекать голоса граждан с помощью их самоидентификации уже не по классовым интересам, а по их принадлежности к этническому меньшинству ради получения неких особых преимуществ. Когда правые затем вновь пришли к власти, они никак не изменили такое положение дел и тоже держались за мультикультурализм, пусть, наверное, и по несколько иными причинам (это касается, например, идеи счастливой глобализации).
Помимо такого идеологического сдвига причиной попустительства и близорукости можно считать и существенные перемены в обществе. Сейчас мы, наверное, не станем подробно рассматривать это попустительство и лишь скажем, что оно явно имеет отношение к индивидуализму, эпохе эгоцентризма, который все больше утверждается в наших обществах и ведет людей к мысли, что они могут пользоваться своими правами и свободами совершенно беспрепятственно. При этом они забывают, что означает принадлежность к социальной группе: права в равной степени подразумевают обязанности, а свобода одних неизменно заканчивается там, где начинается свобода других.
Как говорил Камю, человек должен сдерживаться. Это отражает простое, но прекрасное правило, на котором зиждется вся совместная жизнь в цивилизованном обществе. В теории, если не человек не сдерживается, ему может грозить наказание. Административное или судебное для нарушителей закона, а также социальное, когда речь заходит о порядках и обычаях: осуждение, упреки или даже исключение из общества. Писанные и неписанные правила передаются именно так, через ежедневную и постоянную конфронтацию людей между собой внутри общества, к которому они принадлежат.
Сейчас же мы видим, что под вопросом оказалась сама идея ограничения и наказания. Причем, как ни парадоксально, в значительной степени это дело рук самого государства, потому что оно по факту больше не реализует свою власть. Левиафан пошатнулся, и в таких случаях мы неизменно наблюдаем одно и то же явление: государство становится сильным со слабыми и слабым с сильными. В частности это проявляется в юридической асимметрии, которая бьет по самой сути судебной системы: государство ведет себя совершенно непримиримо с любыми проявлениями дискриминации (тут мы видим продолжение самообличительного постулата о том, что Франция — неизлечимо расистская страна), но, как мы демонстрируем в книге, ему совершенно не хватает жесткости в противодействии агрессивному неприятию интеграции и французской культурной идентичности.
Самоустранение государства проявляется прежде всего в подходе к символике власти. Мы — старая христианская страна, которая несколько отошла от Бога (к этому я еще вернусь), но в куда меньшей степени от идеи святого. Власть во Франции может заявить о себе только в том случае, если воплощает святое, суть жертвы человека ради общего блага, что должно иллюстрироваться примерным поведением, достоинством, высотой взглядов. Только вот со времен Валери Жискар д'Эстена и особенно Николя Саркози и Франсуа Олланда это стремление к символизму исчезло.
Эпоха эгоцентризма — это время эгоистических лидеров, которые не стесняются выставлять частную жизнь на всеобщее обозрение и даже не пытаются скрыть погоню за личными интересами и чисто предвыборный характер своих поступков. В конечном итоге, они демонстрируют, что являются всего лишь обычными людьми. Все это ведет к разрушению представлений о вертикальном характере власти.
Если же эта вертикаль ставится под сомнение, начинает рушиться все здание. Это означает не только исчезновения Левиафана, но и подрыв легитимности гражданского контроля, обычаев и традиций. Дело в том, что государственный авторитет связан с общественным. Родители и дети, учителя и ученики, теперь уже никто из нас не решается требовать в общественном пространстве приличий и сдержанности там, где дух времен требует выставления всего себя напоказ.
Такое всеобщее попустительство, постановка под сомнение принципа власти сейчас видны повсюду, пропитали все общество и создают хаотические ситуации во всех областях. Об этом свидетельствует в частности рассказ Изабель Керсимон (Isabelle Kersimon) о работе преподавателя неподалеку от Вердена. Стоит отметить, что ученики в этом случае — не иммигранты и не мусульмане. Как бы то ни было, это попустительство представляет наибольшую угрозу для нас (под «нами» я имею в виду не коренных французов, а всю нашу национальную общность) именно в рамках конфликта с частью мусульман.
Дело в том, что этих мусульман направляет (иногда без их ведома или даже против их воли) прекрасно организованный политический ислам, который представлен во Франции двумя течениями, салафитами и Братьями-мусульманами (это политическое движение было создано дедом Тарика Рамадана Хасаном эль-Банной) (запрещена в России — прим. ред.). Братья-мусульмане стремятся к верховенству ислама во всех регионах и насаждению законов шариата среди всего человечества. Этот проект завоевания (как силой оружия, так и более мягким путем) не поддерживается большинством мусульман, однако Братья прекрасно организованы и формируют активное и эффективное меньшинство.
Я не скажу вам ничего нового, отметив, что везде и во все времена у активного меньшинства на порядок больше шансов повлиять на ход истории, чем у молчаливого большинства. Кстати говоря, формирование сетей и связей является частью их стратегии, как мы это видим во Франции по благожелательному отношению к представителям политического ислама со стороны политической и информационной элиты. Что касается салафитов, пусть они и квиетисты, они выступают за идеологию разрыва и стремятся сформировать собственное контробщество.
Как отмечает Тарик Йилдиз, среди французских мусульман, особенно тех, что не живут в смешанной среде, наибольшим престижем всегда пользуются те, кто радикальнее всего проявляет себя в словах и вере. Это характерно для культуры ислама, который не терпит плюрализма мнений и придает огромное значение верности общине. В нашей книге есть весьма интересные материалы на эту тему, в частности «Исламофобия: контррасследование» журналистки Изабель Карсимон и «Ислам перед демократией» сотрудника Национального центра научных исследований Филиппа д'Ирибарна (Philippe d'Iribarne).
— Как Франция подчинилась?
— Со стороны руководителей и властей у истоков этого подчинения стоит целый ворох благих намерений, трусости и циничного потворства в стремлении сохранить карьеру и привлечь голоса, а также немалая доля посредственности. Однако тот факт, что это подчинение направляется страхом или фаустовскими компромиссами ослепленных стремлением к власти людей, которые совершенно потеряли из виду понятие общего блага, а законы и правила не применяются, представляет собой ничто иное как отрицание демократии.
На практике эта идеология привела наших политиков к принятию (иногда скрытному) мультикультуралистской политики. Критерий этноса подменяет собой социальный класс. Эта политика, которой следует наша элита, на самом деле представляет собой этническую дискриминацию, систему, где республиканская модель больше не находит места. Компромиссы и освобождение некоторых групп от стоящих перед остальными правил являются прекрасным тому примером.
Но Франция идет еще дальше и закрепляет такую исключительность в законах, одним из самых шокирующих и тлетворных образчиков которых, без сомнения, стала «городская политика»: этническое скопление иммигрантов и их потомков в некоторых городах и районах стало источником наблюдаемых нами коммунитаризма и агрессивного культурного раскола. Причем такое этническое сосредоточение не является результатом государственной политики изоляции или формирования гетто, как и плодом чистой случайности. Отчасти оно проистекает из стремления этого населения жить вместе со «своими» (пусть даже сами эти люди утверждают обратное).
Кроме того, государство выделяет этим кварталам и, следовательно, только этим группам населения настоящую манну субсидий в рамках городской политики. Руководствуясь такими географическими критериями, государство по факту действует в ущерб миллионам других бедных французов, которые живут за пределами финансируемых территорий. То есть в нашем случае речь идет не о неприменении правильной политики, а о применении неправильной. Направление финансирования на жителей этих районов в ущерб другим нуждающимся категориям населения обостряется и другим явлением, которое опять-таки наносит удар по малоимущим французам: очень слабая ротация в социальном жилье в этих районах.
Как отмечает в нашей книге мэр коммуны Ивелин, иммигрантам из Магриба и Африки в целом (в отличие от людей из Италии, Испании, Вьетнама или Португалии) свойственно «передавать по наследству» социальное жилье, добиваться для своих детей квартиры поблизости и отправлять заработанные деньги родственникам или на постройку дома в родной стране. Причем все это происходит с благословления государства (через префектуру) и жилищного управления, несмотря на нехватку социального жилья, которое должно предоставляться лишь по одному критерию, то есть тем, кто нуждается в нем больше всего.
И это еще далеко не все. Франция с несравненной в Европе щедростью заботится об оказавшихся на ее территории иностранцах, предоставляет им помощь и субсидии, бесплатный доступ к соцобеспечению, причем на уровне, который не просто равен правам платящих отчисления французов, но даже может превышать их (это касается, например, покрытия расходов на стоматологию и оптику, чего бывает крайне трудно добиться малоимущим французам). Более того, нельзя не отметить поразительное отсутствие строго контроля за выделением и использованием помощи. Причем это нередко может быть осознанным, а в касающихся иммигрантов проверках на определенные вещи часто закрывают глаза.
Принявшие участие в написании нашей книги люди с возмущением отмечают, что отношение к иностранным нелегалам может быть лучше, чем к французам, которые платят отчисления (причем обязательные и составляющие ощутимую часть их заработка), чтобы удержать систему на плаву. Такое неприкрытое нарушение социальной справедливости тем более поразительно, что его причиной является попустительство администрации, хотя та отличается немалым числом сотрудников, а ее работа считается слишком дорогостоящей среди платящей налоги и отчисления части французов. Где равенство в государственных расходах?
Так, кто же виновен в случившемся? Люди, которые бессовестно злоупотребляют системой, тем более что сделать это можно даже полностью не осознавая ситуации, потому что злоупотребить системой чрезвычайно легко? Или же государство, политики и чиновники, которые допустили формирование столь слабой системы? Подобное явление в социально-экономической сфере описывают Пьер Каюк (Pierre Cahuc) и Андре Зильберберг (André Zylberberg) в «Фабрике недоверия»: все поняли, что если кричать громче соседа, можно получить больше, чем он. Как говорят немцы, рычащую собаку всегда кормят лучше. Организованные группы видят слабость государства и пытаются извлечь из нее выгоду. Это подтверждают свидетельства из нашей книги. Мультикультурализм и стремление к коммунитаризму, по сути, представляют собой лишь проявления этого феномена.
— В книге отмечается одно важное понятие: культурная идентичность. Во Франции существует культ общечеловеческих ценностей, однако вы, по всей видимости, реабилитируете некое особое французское наследие, социальность. Становится ясно, что во Французской нации нельзя все просто так поменять. Что особого есть во Франции?
— Самое удивительное в мультикультурализме, который пытается навязать нам поддерживаемой частью элиты политический ислам, как раз заключается в том, что нам приходится отвечать на элементарные вопросы вроде «Существует ли особое французское наследие?» Разумеется, такое наследие существует и является особенностью Франции, это аксиома! Нам, конечно, бывает трудно выразить его в словах, но, в принципе, зачем бы нам вообще это делать? Французская культурная идентичность — это идентичность французов, то есть создавших страну людей. Лучше или она или хуже, чем в других странах, не имеет значения. Она существует и точка.
Если взглянуть несколько шире, мы видим, что французская идентичность уходит корнями глубоко в историю людей и идей. Франция родилась не в 1945, 1918 или даже 1789 году. Французскую идентичность тем сложнее синтезировать, что она чрезвычайно богата и сложна, и что одна из ее основных характеристик заключается в невозможности ее сведения к стереотипу. Если все же попытаться, я бы, пожалуй, перефразировала Пеги: «Франция — страна маленьких, но вовсе не малых людей». Это означает, что в большинстве случаев речь идет о людях скромного, деревенского происхождения (массовое переселение в города было всего три поколения назад).
Это страна крестьян, солдат и рыцарей, а не моряков, торговцев и колонистов. Это страна людей, которые прочно держатся за те места, где живут. У нее есть естественные границы: Рейн, Вогезы, Юра, Альпы, Средиземное море, Пиренеи, Атлантика. Франции свойственны две тенденции: воинственное стремление к выравниванию национальных границ по естественным и центростремительное движение общества: речь идет о чрезвычайно однородной и единообразной стране с социальной точки зрения. Иначе говоря, это страна среднего класса: ее история была отмечена чрезвычайно мощной социальной интеграцией, в рамках которой средний класс постепенно вобрал в себя аристократию в XIX веке, а затем и крестьянство на протяжение последних двух третей ХХ века.
Кроме того, этой удивительно однородной по населению стране свойственно невероятное стремление к общечеловечности, которое опять-таки возникло не во времена Просвещения. Его, наверное, можно отследить до XVII века или даже Возрождения. Речь идет о космополитизме, заинтересованном и воодушевленном принятии новых идей, распространении идеалов личных свобод, а также стремлении интеллектуалов, элиты и народа к победе разума и личной свободы над феодальной и авторитарной системами во Франции и по всему миру.
Наконец, Франция — страна, которая назвала себя старшей дочерью церкви, однако эмансипировалась от нее, Бога и даже самой идеи Бога. Этому тоже отводится важнейшая роль в сознании большинства французов. Как говорил Марк Блок (Marc Bloch), Франция — в той же степени таинство в Реймсском соборе, что и день взятия Бастилии. Это в той же степени Ришелье и Людовик XIV, что и Вольтер и Бланки. Французы считают себя в первую очередь свободными людьми, однако им в то же время свойственна огромная гордость за прошлое, в том числе величественные следы монархии. Страна крепко держится за закон о разделения церкви и государства 1905 года, но там с любовью реставрируют соборы. Мало кто из французов не гордится Версалем, хотя никому из них не придет в голову желать возвращения абсолютной монархии.
Но вернемся к христианству и эмансипации французов от него. Борьба закончена, свобода победила. Только вот большинство людей, даже те, кому свойственно критическое отношение к церкви или даже некий антиклерикализм, с легкостью признают, что в плане политических идей наша либеральная демократия пошла по прочерченному христианством пути. Христианство, религия эмансипации, поколениями готовило умы к идее свободы и дало людям инструменты, скорее, для их освобождения, а не подчинения. Как писал де Токвиль о декларации 1789 года, «христианство сделало всех людей равными и не против того, чтобы все граждане были равны перед законом». В конечном итоге все французы держат глубоко в душе лозунг «свобода, равенство, братство».
Как видите, французскую культурную идентичность нельзя описать в двух словах. И хотя я надеюсь, что с данным мной определением согласны многие французы, в него внес бы свои коррективы каждый человек, который читает эти строки и пытается дополнить их собственными взглядами. Быть может, существуют страны, где дать понятие национальной идентичности проще. Но во Франции эта идентичность является одновременно плотной и неосязаемой. Как говорил Марк Фюмароли (Marc Fumaroli), мы — страна величия и изящества.
— Из всего этого следует, что нравы имеют огромное значение для общества. Каким образом?
— Решающее значение нравов свойственно не только Франции. Все социальные группы определяют себя через общие правила, а принятие и уважение становятся основой принадлежности к группе. В случае общества этими правилами являются нравы, традиции и обычаи, о которых я говорила выше, а также право, в том числе форма правления. Эти правила исходят от определенного взгляда на общество, общие принципы, республиканские принципы (в данном случае речь в большей степени идет о республике как форме правления), законность, равноправие, сохранение государства, справедливость, свободу и эмансипацию, общее благо и зло (хотя, конечно, тут можно бесконечно долго спорить об определении прав и необходимой форме республики). Если сообщество больше не скрепляется принципами, его не существует.
Кроме того, как мне кажется, во Франции существуют причины того, что единство социальной группы приобретает особую значимость. Наша страна формировалась веками по модели территориального объединения вокруг центральной власти, что вылилось в формирование единой и неделимой республики, которая сегодня является основополагающим принципом для французской нации и народа. С такой точки зрения республика обращается к гражданам, а не сообществам, а принцип общего блага должен направлять подготовку и реализацию политику государственных служб.
Хотя сообщества существуют на социальном уровне, потому что люди сближаются в силу семейных и дружеских связей или на основании личного и культурного сходства, их нет на политическом уровне. Во Франции им не положены политическое представительство, особые права и прерогативы, у них нет возможности навязать Франции принципы, которые отличаются от тех, что лежат в основе ее общества. Права одинаковы для каждого, политические вопросы обсуждаются в перспективе общих задач, а солидарность охватывает всех.
Сейчас, когда национальное единство оказалось под ударом из-за религиозных мотивов (об этом говорится в нескольких главах нашей книги), а на определенной территории мусульманские мигранты и потомки мигрантов пытаются поставить под сомнение не только общность жизни и нравов, но и основополагающие для французского общества принципы свободы и равенства, вопрос светского государства вновь вышел на первый план.
В такой ситуации некоторым хотелось бы заставить нас поверить в то, что французская культурная идентичность полностью сводится лишь к понятию светского общества и ничему большему. В этом я полностью разделяю мнение Пьера Манена (Pierre Manent): светское государство как таковое не ценность, а только средство организации общества, которое представляет собой лишь самый последний отрезок истории Франции. К тому же, французская идентичность отнюдь не исчерпывается им, потому что сформировалась задолго до закона 1905 года, хотя сейчас и несет на себе большой его отпечаток.
Перед тем, как говорить о светском обществе, ему нужно дать четкое определение. С одной стороны оно подразумевает религиозный нейтралитет государства и в частности отдаление религии от власти, как это принято во всех либеральных демократиях. Как бы то ни было, во французском культурном пространстве у него появляются и другие черты. Это ожидание от граждан сдержанности в проявлении своих религиозных чувств. Французы стремятся к обществу, в котором люди оценивали бы других по их личным качествам, характеру, уму, достоинствам и недостаткам, чтобы связи устанавливались именно по этим критериям без какого-либо воздействия религии.
В этом французский дух идет на лобовое столкновение с социальными группами, где принадлежность выстраивается исключительно по этническим и религиозным критериям. Здесь мы наблюдаем эссенциализм, который опять-таки в корне противоречит гуманизму французской идентичности. В таких условиях свойственный французскому духу космополитизм может в полной мере проявить себя, как, кстати, до недавнего времени было с интеграцией иммигрантов. Лучшим тому подтверждением служит доля иммигрантов во Франции: на них приходится около четверти ее населения (за три поколения).
Таким образом, хотя элита упорно отрицает стремление народа к сохранению идентичности, он не забыл о ней, и последнее слово все равно за ним, потому что он играет главную роль в интеграции. Хотя часть левых и поддерживающая мультикультурализм элита обличают этническую и расистскую дискриминацию, ежегодные отчеты Национальной консультативной комиссии по правам человека, несмотря на свойственный им мультикультуралистский налет, демонстрируют, что первичный расизм по цвету кожи и этнической принадлежности носит во Франции лишь остаточный характер.
В то же время у французов просматривается четкое стремление к защите их основополагающей культурной идентичности и следованию вытекающим из нее социальным кодексам. Это стремление, кстати говоря, вполне логично, оно является неотъемлемой частью человека. Как отмечает Кристоф Гийюи, отношение к другому носит всеобщий характер, а желание сохранить и передать свою идентичность и культуру, страх оказаться в меньшинстве проявляются по всему миру, а не только во Франции или на Западе.
— Какие качества должен приобрести иммигрант, чтобы стать французом?
— Чего ждет страна, где жители видят себя подобным образом, от принимаемых ей людей? Я отвечу на этот вопрос другим вопросом. Как вы думаете, может ли страна, где люди определяют себя вышеупомянутым образом, а прочная солидарность между ними играет основополагающую роль (причем она обходится в немалые деньги, если судить по размаху и щедрости нашей системы соцобеспечения), примириться с прибытием и присутствием на ее территории большого числа выходцев из совершенно других цивилизаций, некоторые из которых открыто отвергают суть французской идентичности и хотят жить в собственном религиозно-этническом кругу (часть территории страны по факту аннексируется их религиозно-политической идеологией), причем с присутствием, если не засильем регрессивных течений, что враждебно относятся к любым попыткам эмансипации человека от религии? Думаю, ответ понятен из самого вопроса.
Насыщенная и сложная история Франции проявляется в нравах и укладе жизни, в отношении к другим, общественному пространству, государственным финансам. Когда Франция только начала принимать людей из других стран в XIX веке (прочие европейские государства тогда еще не были центрами иммиграции), принципы французской культурной идентичности ставили обязательством их ассимиляцию: изучение языка, следование обычаям и традициям, принятие правил, формирование связей с другими французами.
Все это опиралось на такие простые вещи как знакомство с французской кухней, особым ритмом недели, рабочими часами, временем приема пищи, как понимание того, что от вас ждут в общественном пространстве в плане правил приличия, общения, поведения в транспорте, на работе, в школе, в магазине, в больнице и так далее.
Наш конфликт идентичности с политическим исламом напоминает об одном немаловажном факте: наша идентичность также включает в себя общее стремление к демократии и свободе, тогда как мусульманские общества выстраиваются на концепции подчинения, идеал справедливости там, где мусульманские общества не признают равноправие мужчин и женщин и угнетают религиозные меньшинства, и людское братство там, где мусульманские общества видят нечто подобное лишь между собратьями по вере.
Путь ассимиляции долог и труден, потому что всем этим иностранцам необходимо отказаться от стремления жить исключительно в рамках унаследованной от предков культуры и добавить в нее (или даже поставить во главе угла) французскую культурную идентичность. На этом пути человек мог столкнуться с враждебностью коренного населения (так было с итальянскими мигрантами на юге Франции и бельгийскими на севере, где происходили агрессивные ксенофобские акции), и его далеко не всегда ждал успех: после неудачной интеграции немалая часть иммигрантов вернулись на родину.
Тем не менее те, кто остались, прошли ассимиляцию и стали французами, причем не только по паспорту, но и в душе. Как говорил получивший в 24 года французское гражданство философ Левинас, и как любит повторять Ален Финкелькраут (Alain Finkielkraut), Франция — это страна, «к которой можно привязаться душой и сердцем, а не только корнями». Кстати говоря, добавлю, что французская культурная идентичность так богата, а интеграции отводится настолько большое значение в умах людей, что человек иностранного происхождения может считаться частью французской нации лишь в том случае, если предан ей душой и сердцем. В то же время, если эта преданность видна, происхождение и цвет кожи не имеют значения. Путь даже гражданство получить довольно легко, французы будут считать французами только тех, кто полностью принял вышеупомянутые общественные принципы.
В этой связи некоторые говорят о несовместимости мусульманской культуры и французской культурной идентичности. Я совершенно с этим не согласна. Существование во Франции большого числа прекрасно интегрировавшихся мусульманских граждан наглядно подтверждает обратное. Проблема лишь в том, что о них у нас не говорят. Их гораздо реже видно по телевидению, о них куда меньше пишут газеты, они не появляются в нашей книге, потому что не являются частью конфликтных ситуаций с точки зрения идентичности и культуры.
Тут мне хотелось бы напомнить о работе Тарика Йилдиза «Кто они?Исследование молодых мусульман во Франции»: эти мусульмане не ощущают себя в ущемленном положении, отказываются от позитивной дискриминации и посредничества между государством и гражданами. Что бы ни думали на этот счет разномастные поборники мультикультурализма и представители политического ислама, само их существование подтверждает возможность интеграции, которая к тому же носит умиротворяющий характер. Нужно не ставить под сомнение нашу модель интеграции, а найти средства для обеспечения ее нормальной работы.
Последний момент: французская культурная идентичность не является неизменной. Она никогда не была таковой, и это прекрасно! Смешение в обществе, безусловно, отражается на ней, тем более что, как я уже говорила, врожденный космополитизм порождает интерес и открытость к иностранным культурам. Как бы то ни было, тут существуют непреодолимые барьеры, наши гуманистические принципы. Они не только являются источником прав, но и ставят запреты. Так, я уже говорила о существующем в исламской культуре подчинении человека группе и общинной солидарности, о подчиненном положении женщины по отношению к отцу, брату и мужу, о ее сведении к домашней и репродуктивной функциям.
Во французском восприятии у всего этого нет права на жизнь, потому что оно идет вразрез с нашими принципами равенства, свободы и братства. Несогласие с таким положением дел, неприятие ношения вуали — не расизм, а спасительный республиканский рефлекс. Точно такая же логика заключается в активном противодействии всем многочисленным проявлением эссенциализма в доктрине мультикультурализма и пропаганде политического ислама, который опирается на представление картины борьбы белых расистов и жертв-иммигрантов.
Как бы то ни было, у процесса эссенциализации, на который опираются мусульманский коммунитаризм и его неприятие интеграции, есть и другие, еще более серьезные последствия, пусть даже о них пока что почти не говорят. Представленные в книге свидетельства иллюстрируют эти плохо освещенные в общественном пространстве аспекты. Отраженные в них ненависть и неприятие существуют в рамках схемы чистого эссенциализма. Ненависть к Франции и французам говорит о ксенофобии в самом что ни на есть ее буквальном понимании.
То же самое касается и совершенно беспардонных проявлений антисемитизма и гомофобии. В книге имеется несколько материалов на эту тему. Как было сказано выше, мы в Европе не привыкли к таким заявлениям. И вовсе не потому, что у нас нет ни одного расиста, антисемита, сексиста, гомофоба или ксенофоба. Да те, кто придерживается подобных взглядов, осознают их позорный характер и опасаются последствий их открытого выражения, которые могут варьироваться от порицания до уголовной ответственности.
Сегодня же мы видим, как люди оправдывают свою ненависть к Франции неким «государственным расизмом» и расизмом «галлов». Они не ощущают этот запрет. Они продолжают действовать по схеме своей родной культуры, в которой расизм и ксенофобия не означают такого же осуждения хотя бы потому, что в этих странах они не являются правонарушением. Наверное, это один из самых тревожных символов полного отсутствия культурной интеграции во Франции.
— После терактов в Charlie Hebdo премьер Мануэль Вальс произнес речь, в которой обвинил Францию в апартеиде по отношению к иммигрантам. Это грубое и пропитанное ненавистью к себе обвинение кажется тем более удивительным, что Вальс неизменно, как тогда, так и сейчас, представлял себя жестким поборником светского общества. Не отражает ли оно покаянную позицию французской элиты, которой все еще свойственно винить себя во всех грехах?
— Разумеется. По правде говоря, после терактов в Charlie Hebdo Вальс нес просто несусветный вздор, потому что положение в кварталах, где сосредоточены иммигранты и их потомки, явно не имеет ничего общего с нищетой и гонениями в гетто в ЮАР во времена апартеида. Эти слова были особенно неуместными после мероприятий 11 января, когда на улицы французских городов вышла огромная толпа, чтобы выразить солидарность и сострадание, а также исполненного возмущения и стремления отстаивать национальную идентичность выступления самого Вальса в Национальном собрании. После него его даже сравнили с Клемансо. Он говорил о французском народе, который пошел маршем, проявив «достоинство и братство, чтобы заявить о своей приверженности свободе, сказать безусловное „нет" терроризму, нетерпимости, антисемитизму и расизму», оказался «на высоте своей истории».
Но затем, два дня спустя, Вальс не только заявил о существовании «территориального, социального и этнического апартеида» в «гетто», но и отметил (по типичной логике самобичевания), что «интеграция больше ничего не значит». Кроме того, он осудил дискриминацию в связи с первичным расизмом по фамилии и цвету кожи… Она, разумеется, заслуживает порицания, но исходит лишь от отдельных людей, а не от всей Франции, которую никак нельзя назвать расисткой страной вроде ЮАР времен доктрины апартеида. Таким образом, мы видим поворот на 180 градусов по отношению к прозвучавшим двумя днями ранее словам в парламенте.
В то же время он прекрасно вписывается в идеологию мультикультурализма, которая во вроде бы похвальном стремлении облегчить сосуществование во Франции и Европе людей разных культур пытается не призвать мигрантов к интеграции в культуру принимающей страны (как следует из незапамятных традиций гостеприимства), а, скорее, разрушить ее культурную идентичность. Ее цель не просто в том, чтобы признать равноценность всех культур и заявить, что у культуры принимающей страны нет никакого приоритета перед культурой родины мигрантов, а в том, чтобы вызвать у принимающей стороны отвращение к собственной идентичности.
Как утверждается, это нужно, чтобы коренное население избавилось от всех культурных предрассудков по отношению к мигрантам и приняло их такими, какие они есть, со всеми их отличиями. По факту, эта стратегия выливается в очернение французов, Франции, ее истории и культуры. Поэтому мы и слышим исполненные клеветы и ненависти к Франции заявления некоторых политиков и интеллектуалов, которые слишком часто воспринимаются как проявления антирасизма, хотя на самом деле относятся к эссенциализму.
Примеров тому существует огромное множество. Так, еще совсем недавно на праймериз Социалистической партии кандидат Венсан Пейон (Vincent Peillon) позволил себе гротескное и даже оскорбительное сравнение между положением мусульман в современной Франции и евреев при Виши. Вторым, наверное, еще более символичным примером (мы разбираем его в книге) стало принятие так называемого закона Тобиры.
Напомним, что по этому закону 2001 года трансатлантическая работорговля признается «преступлением против человечности». В данном случае речь идет исключительно о деятельности французских и европейских работорговцев в течение четырех столетий. В то же время закон совершенно закрывает глаза на арабо-мусульманских работорговцев и внутриафриканскую работорговлю, история которой насчитывает 14 веков. Несколько лет спустя историк Оливье Петре-Гренуйо (Olivier Pétré-Grenouilleau) оказался под прицелом мультикультуралистов в целом и Тобиры в частности за то, что напомнил в работе о роли африканских работорговцев и том, что сама эта практика была обычным дело на континенте задолго до прихода европейцев.
Это показалось совершенно неприемлемым Тобире, которая по чисто расовому или даже расистскому восприятию человечества считает, что нам не следует вспоминать об арабо-мусульманской работорговле, чтобы «молодые арабы» «не ощущали на своих плечах весь груз темного наследия арабов». В честь чего это, интересно, их нужно освободить от груза ответственности за ошибки предков, раз от других требуют постоянно каяться за них? Позитивная дискриминация в риторике самобичевания… За всем этим становится уже непросто уследить.
Заявление Вальса разочаровало многих противников мультикультурализма, которые до того момента видели в нем союзника. Разумеется, то был лишь политиканский маневр с целью заручиться поддержкой ультралевых, однако он разбил дух единства и гордости от французского гражданства, о котором премьер говорил двумя днями ранее. Государство и общество расистские, а на нас всех лежит страшная вина — об этом сказал глава правительства. Низкий, политиканский и малодушный шаг. Его не хватило для того, чтобы левые мультикультуралисты и политический ислам стали считать Вальса союзником, однако цена все равно оказалась высокой: серьезная ложь с целой россыпью неприятных последствий.
Это заявление прозвучало от одного из высших государственных деятелей, что придает ему формируемую властью легитимность и лишь становится дополнительным аргументом в пользу и так уже эффективной пропаганды политического ислама, которая убеждает французов мусульманской культуры выбирать религию, а не республику, уверяет их в том, что они стали жертвами. А убеждения движут группами гораздо больше, чем факты. Политический ислам прекрасно это понимает и после каждого исламистского теракта активно продвигает линию «мусульмане — первые жертвы» дискриминации, которая неизменно ведет к терактам.
На самом же деле социологические исследования в западных странах после 11 сентября или во Франции после событий 13 ноября наоборот свидетельствуют о большой терпимости, несмотря на гибель людей, насаждение догм мультикультурализма и пагубную роль СМИ. Пресса уделяет непропорционально большое внимание мусульманским радикалам и оттесняет в тень тех, кто прекрасно себя чувствуют в рамках республики и могли бы стать примером реальности совместимости французской культурной идентичности с исламом.
Если люди, которые живут в закрытом этническом, религиозном и культурном кругу, являются жертвами, то причиной этого становится не некий расизм большинства, а насаждаемая мультикультуралистической элитой и политическим исламом вера в то, что их отвергнут при попытке прикоснуться к обществу. На самом деле это не так, и об этом нужно говорить.
— Подчиненная Франция — это еще и та Франция, которая не хочет заявить о себе или уже на это просто не способна. У нас часто говорят о потерянных территориях республики и даже потерянных территориях нации. Как Франция может вернуть их? Достаточно ли государству в полной мере реализовать свой суверенитет, чтобы зачастую враждебно относящиеся к Франции пригороды пошли по пути ассимиляции?
— Наша книга — не политическая работа. Она не предлагает политических решений. В то же время мы надеемся, что она подтолкнет людей к тому, чтобы задуматься о причинах проблемы и возможных выходах.
Первый, быть может, недостаточный, но совершенно необходимый этап заключается в том, что государству нужно в полной мере реализовать свой суверенитет, то есть обеспечить следование принятым от имени всех граждан законов на всей территории страны, даже если для этого потребуется применить силу. Это меньшее, что предполагает демократия. Как я уже отмечала выше, ему необходимо восстановить свой авторитет и вернуть легитимность власти.
Однако книга обращается не только к политическому руководству. Наверное, в первую очередь она обращается к французам, причем даже не как к гражданам, которые обладают правом голоса и могут ставить требования перед политическими лидерами, а как к членам нации. В нашей либеральной демократии поле применения закона ограничено, и многие ситуации в общественном пространстве регулируются не им, а социальным контролем.
Этот контроль в свою очередь сегодня становится излюбленным инструментом политического ислама, с помощью которого тот с большим успехом насаждает на определенной территории собственную власть в ущерб законам республики. Это многое говорит о силе подобного инструмента. Как бы то ни было, сегодня догмы индивидуализма говорят нам, что при виде неподобающих слов и поступков нам нужно не вмешиваться, а проглотить свое возмущение.
Все это напоминает о работах Стэнли Милгрэма (Stanley Milgram), который показал, как людям свойственно подчинять собственные этические взгляды некой силе, если они считают ее легитимной. Кроме того, Милгрэм продемонстрировал, что если человеку указать на это влияние и объяснить, что оно противоречит его глубинной этике, он будет в силах освободиться от него. Мы написали эту книгу в стремлении вызвать коллективное возмущение, пробудить сознание, вызвать желание что-то предпринять. Каждый человек должен оценить, какая на нем лежит ответственность.
Государству и политикам принадлежит ключевая роль в восстановлении общественного контроля. Это, разумеется, идет рука об руку с легитимизацией культурной идентичности, необходимостью ее защиты и признанием интеграции и ассимиляции единственным путем мирного сосуществования всех французов вне зависимости от их корней в составе нации. Наше политическое руководство должно понять, что власть — не только действие, но и символика. Политика — не только создание и принятие законов, но и символическое воплощение определенной идеи Франции. Политики не просто занимают должности, а подают пример, становятся образцами.
Сегодня же мы видим, как представитель группы «Партия коренных жителей республики» Хурия Бутельджа выпускает книгу с провокационным названием «Белые, евреи и мы», однако ни один политик или антирасистская ассоциация не решаются осудить ее почти что сегрегационистский характер. Поющие о ненависти к «неверным» и Франции рэперы провозглашаются представителями страдающей молодежи, а национальная пресса дает им слово, причем опять-таки на фоне полного безразличия государственных властей. Все это становится сильнейшим ударом по общей морали и стремлению граждан следовать ей на каждодневной основе.
Политическому руководству следует понять, что его роль не только носит исполнительный и законодательный характер, но и включает в себя чрезвычайно мощную психосоциологическую составляющую. Оно имеет большое значение в символическом воплощении культурной идентичности Франции, и если оно, наконец, признает, что насаждаемый им мультикультурализм наталкивается на необходимость сохранения социальной группой культурного большинства в своей стране, то, может быть, наконец, примирится с народом, который больше совершенно ему не доверяет. Ему необходимо вернуться к заброшенной роли по постановке рамок.
Если конкретнее, но не вдаваясь в детали мер, которым все равно предстоит заниматься не мне, книга указывает на требующие срочного исправления пробелы. Нужно вернуть системе легальность и равенство. Радикальным образом изменить критерии распределения социальной помощи, выделять ее в первую очередь самым нуждающимся. Пересмотреть порядок предоставления социального жилья и бороться с культурной изоляцией этнических пригородов — наверное, это самая важная мера для восстановления чести нашей системы интеграции, единственной, кому по силам сохранить мир в обществе. Возможно, это подразумевает большее присутствие полицейских, намного более активное чем сейчас применение карательных мер, более жесткую судебную систему и значительные инвестиции в тюремную.
