La Croix: Что россияне подразумевают под демократией?
Лев Гудков: Европа и Россия не понимают друг друга, когда говорят о демократии. В России она в первую очередь означает свободу передвижения, работы и путешествий, свободу экономических рынков. Кроме того, это подразумевает возможность слабой критики власти. Но все это очень далеко от того, что подразумевают европейцы под словом «демократия».
В России я бы говорил, скорее, не об авторитаризме, а о различных формах тоталитаризма. Режим Владимира Путина со многих точек зрения является попыткой имитировать прошлые тоталитарные режимы, в частности советский. У них есть немало общего: единственная главная партия, контролируемая государственным аппаратом, сильнейшее давление полицейской системы, жесткий контроль над СМИ, засилье государства в экономике… Но коммунистической идеологии СССР пришли на смену мечты о националистическом величии.
На самом деле СССР в России еще окончательно не рухнул. С 1990 года мы наблюдаем за длительным процессом медленного разрушения советского режима. Коммунистическую диктатуру сменил полудиктаторский аватар, при Ельцине, а затем при Путине. Многие сильные при СССР институты остались таковыми и сегодня: структуры власти, армия, суд, образовательная система. Кроме того, как и при СССР, различные ведомства сражаются друг с другом за власть.
— Почему россияне принимают этот авторитаризм даже сегодня?
— Россияне в своем подавляющем большинстве не противятся этому, потому что репрессивная система СССР продолжает давить на умы. Это, конечно, не атмосфера террора, как при Сталине, однако угроза питает страх и паралич гражданского общества. «Хомо советикус» привык жить при репрессивном правительстве, и это затянется надолго.
Такой менталитет свойственен и молодежи, даже той, что родилась уже после распада СССР. В 1990-х годах в стране был ветер демократии и либеральных реформ, но экономический кризис наделал столько бед, что дискредитировал в глазах россиян саму идею демократии и реформ. Это открывает путь для возвращения к авторитарному режиму, причем при поддержке россиян, в том числе молодежи.
На локальном уровне россияне готовы мобилизоваться (против директрисы школы, сноса дома, упразднения социальной помощи…), но это не воспринимается как политический шаг: речь идет о форме самообороны, потому что имеется конкретная угроза в личной жизни. На национальном уроне куда меньше людей выступают за демократию, потому что речь больше не идет о личной жизни, и люди не ощущают угрозы.
— Может ли этот политический менталитет когда-нибудь измениться?
— Давайте взглянем на все издалека. СССР распался 27 лет тому назад. Чего удалось добиться французской демократии за четверть века после революции 1789 года? Проблема в том, что в России все институты власти поддерживают инертность. Владимир Путин прекрасно умеет пользоваться этим, смешивая в своих выступлениях и отсылках советское и царистское наследие с элементами современности. В конечном итоге инертность сохраняется, подпитываясь размером страны и ее климатом.
В больших городах россияне готовы жить в демократии на европейский манер. Но это все равно меньшинство. Две трети населения живут в деревнях и маленьких городах, где наследие СССР сильнее, а страх перемен больше. Там воспоминания об СССР идеализируются, и существует настоящая тяга к патерналистскому режиму.
— Что для них важнее, гарантированная режимом стабильность или защита сильного лидера?
— Сильный президент не так уж важен в глазах россиян. Самое главное для них — экономическая и социальная стабильность. Особенно если она сопровождается возвращением гордости за самих себя и за страну. Не стоит так уж верить в их так называемую любовь к Владимиру Путину, хотя тут действительно можно отметить некоторые элементы культа личности.
Отношение россиян к нему исполнено противоречий. Им нравятся его успехи на международной арене: возвращение Москвы на дипломатические фронты, игра на равных с Вашингтоном, растущее влияние в международных отношениях… В то же время его успехи внутри страны куда скромнее, как видно по двум годам кризиса и рецессии. Очень быстрый рост доходов в течение десяти лет на основании огромных нефтяных прибылей не всегда стал залогом модернизации наших экономических структур.
