Миграционный кризис, начавшийся в 2015 году, сильно повлиял как на политику Европейского Союза в целом, так и на ситуацию в его отдельных государствах. Последствия кризиса ощутимы и в пограничных странах юго-востока ЕС, таких как Венгрия и Греция, и в странах западноевропейского «ядра».
В Восточной Европе кризис имеет меньше отношения к вопросам практической политики, но важен на символическом уровне. Он дал правым популистам трибуну для выступлений против «дармоедов» и «провальной политики мультикультурализма». Во всем ЕС правые политические движения завоевали новые высоты именно благодаря своим ксенофобским лозунгам — и если раньше эта ксенофобия была, в основном, адресована осевшим в Европе гастарбайтерам и их детям, то сегодня их объектом становятся беженцы с Ближнего Востока. Результатом давления со стороны правых стал целый ряд политических решений — от частичного закрытия границ до избрания националистических правительств и голосований за выход из ЕС.
Но что происходит на «Дальнем Востоке» Европы, в странах бывшего СССР? Несмотря на то, что миграционный кризис не затронул эти страны напрямую, он оказал важное, хоть и косвенное влияние на местные политические процессы. Наиболее заметным его последствием стал всплеск «расизма на расстоянии» на Украине и в России. По разным причинам люди из различных политических лагерей объединились в защите «Европы» от «чужаков». Парадоксальным образом, себя эти люди не зачисляют в последнюю категорию. Напротив, носители таких взглядов настаивают на своем праве говорить от имени политического сообщества, к которому они не принадлежат (т. е, Европе, чьи воображаемые границы на востоке совпадают с восточными границами ЕС), призывая его быть менее гостеприимными в отношении чужаков.
По ту сторону занавеса
Массовый наплыв в Европу рабочей силы с Ближнего Востока, Южной и Юго-Восточной Азии, Африки и Карибского региона был напрямую связан с послевоенным экономическим бумом. Будучи частью глобальной капиталистической экономики, этот процесс протекал в определенный исторический период — и именно в этот период советские граждане имели очень ограниченный доступ к информации о том, что же на самом деле происходило в Западной Европе.
Советская культурная индустрия брежневских времен произвела и растиражировала несколько канонических образов «Европы», но большинство из них были фикцией, порожденной литературой девятнадцатого века и заимствованной из книг Александра Дюма, Жюля Верна, Артура Конан Дойля, Джерома К. Джерома и тому подобных «классических» авторов. Представления о более поздней социальной динамике серьезно отличались от реальных процессов, переживаемых послевоенными европейскими обществами. Один из таких важных процессов, не замеченных советскими людьми, — это в буквальном смысле меняющееся лицо западноевропейских обществ вследствие демографических изменений, о которых не упоминалось даже в официальном агитпропе.
В то же самое время, 1970-е были временем «правого поворота» в советской интеллигенции. Разочарованные отсутствием каналов конвертации своего культурного капитала в материальный, большинство диссидентов брежневской эпохи увлеклись возрождением народной (русской или «местной») культуры, религии, идеями «меритократического» общественного неравенства и экономического либерализма. Учитывая доминирование таких взглядов, неудивительно, что позже, обнаружив этническое разнообразие «Запада», бывшие советские граждане с готовностью восприняли консервативные клише о ленивых иностранцах, разрушающих гармоническую, белую и процветающую «Европу», существовавшую лишь в их воображении.
Украина: националистический здравый смысл
В постсоветской Украине этнические стереотипы были, в основном, направлены против выходцев из села, говоривших по-украински, и прибывавших в русскоязычные города. Помимо этого, в Украине были и есть «традиционные» дискриминируемые меньшинства, такие как цыгане, но отсутствовала иммиграция из-за границы в значительных масштабах. Численность цыган в Украине даже не приближается к уровням Венгрии, Румынии, Словакии или Чехии, поэтому, в отличие от стран дунайского бассейна, они не стали главной угнетенной этнической группой. Приток студентов из Азии и Африки после распада СССР также значительно обмелел, хотя в целом они все еще едут учиться в большие города Украины. Именно эти студенты, а также «традиционные» не-белые жители Украины — от цыган до кавказцев — стали объектами преследования со стороны новых ксенофобных движений.
Эти движения пытались заимствовать политическую повестку у своих европейских коллег. Андрей Парубий, нынешний глава Верховной Рады Украины, а ранее выдающийся деятель Социал-националистической партии Украины (ныне «Свобода»), с 1998 года поддерживал регулярные контакты с Жаном-Мари Ле Пеном, посещая его во Франции и организовывая визиты активистов французского Национального Фронта в Украину. Два урока, которые французские националисты тогда преподали своим украинским товарищам, заключались в необходимости упирать на социально-экономическую проблематику и иметь непримиримую позицию в отношении миграции.
Но в украинских реалиях, где особой миграции не было, вездесущие граффити «Свободы» «Остановим миграцию» у большинства прохожих вызывали разве что недоумение. Другими словами, украинским националистам было сложнее скрыть свой расизм под маской «легитимных требований белого рабочего класса», как это делается в Западной Европе.
Когда в 2004 году четверо нацистов устроили теракт на киевском рынке «Троещина», от взрывов пострадали несколько граждан Пакистана, Бангладеш и Вьетнама, однако единственным погибшим человеком оказалась уборщица-украинка. То есть, даже на наиболее плохо оплачиваемых работах в самых «мигрантских» местах концентрация собственно «мигрантов» была незначительна. Неудивительно, что самая успешная неонацистская организация — Социал-националистическая ассамблея (СНА), ставшая в 2014 базой для создания «Азова» — действовала главным образом в Харькове, единственном украинском городе, где численность иммигрантов относительно велика.
Характерным является тесное сотрудничество СНА с «Просвитой» — организацией безобидных пожилых интеллигентов-патриотов, главным образом озабоченных возрождением украинского языка и народных обычаев. Украинские «национал-демократы», в 1990-х взявшие на себя гуманитарную политику нового государства и опеку над культурным производством, совершенно не имели политической чувствительности, которая удержала бы их от того, чтобы делать и говорить вещи, неприемлемые в послевоенном европейском либеральном мейнстриме.
Так, на протяжении двух десятилетий учебные программы украинских школ распространяют эксклюзивно-нативистское видение истории, литературы и даже географии. Лидеры общественного мнения и уважаемые патриоты в своей риторике активно выступают за «спасение генофонда нации», защиту интересов «автохтонного населения» и обеспечение главенства «титульной нации», и даже за предоставление этническим украинцам достаточного «жизненного пространства». Эти люди едва ли являются осознанными нацистами, но не видят ничего плохого в такой терминологии и идеях, нормализуя их в обществе.
Благодаря этому «антиимпериалистическому» наследию, настоящие нацисты в Украине могли выступать в качестве «просто патриотов, любящих свою страну», а либеральные лидеры мнений сквозь пальцы смотрели на их ксенофобские выходки. Побочным продуктом этого процесса стал культ Степана Бандеры и националистических организаций, действовавших во время Второй мировой войны — (запрещенные в России экстремистские организации) УПА, ОУН и даже 14-й добровольной дивизии СС «Галичина». На протяжении последнего десятилетия красно-черный флаг ОУН и портрет Бандеры из атрибутов маргинальной политической субкультуры превратились в широко распространенные символы невинного патриотизма.
Таким образом, к миграционному кризису Украина подошла, имея гегемонический политический блок между либералами и националистами, популярный набор абстрактных националистических убеждений в роли «здравого смысла» и скромной численностью собственно мигрантов или меньшинств, которые могли бы послужить объектами массового практического применения этих убеждений.
Погоня за призраком Европы
В конце ноября 2016 года замминистра юстиции Украины Сергей Петухов опубликовал в фейсбуке предложение Украине присоединиться к Дублинским соглашениям и добровольно взять на себя квоту по размещению беженцев. По его мнению, это убедило бы ЕС ввести безвизовый режим для Украины. Это не единичный случай: ранее аналогичные предложения озвучивались разнообразными лидерами общественного мнения, утверждавшими, что приняв беженцев, Украина докажет на деле свою приверженность «европейским ценностям». Десять лет назад озвучить такую идею с влиятельной публичной платформы было бы немыслимо. В 2008 большинство «либеральных» украинских СМИ критиковали правительство за подписание соглашения с ЕС о реадмиссии, оплакивая судьбу Украины, которую заполонят «преступники и носители экзотических болезней».
Конечно же, в 2016 году без возмущенной реакции тоже не обошлось. Олег Ляшко, лидер популистской Радикальной партии, немедленно заклеймил «наших идиотов», которые хотят, чтобы беженцы «совершали ежедневные теракты и насиловали наших женщин». Естественно, подобные предложения радикализировать «проевропейскую» повестку правительства усиливают позиции национальных популистов-евроскептиков вроде Ляшко, «Свободы», Правого сектора или «Азова» (деятельность этих организаций признана экстремистской и запрещена в России). Минюст Украины официально дистанцировался от частного мнения своего представителя, но это не помешало «Свободе» провести пикет возле здания министерства.
Помимо националистических сил, от которых подобная реакция была ожидаема, к разжиганию мигрантофобской истерии подключился и олигарх Вадим Рабинович, глава партии «За жизнь». «Классическая» еврейская фамилия не помешала Рабиновичу поучаствовать в празднике ксенофобского популизма: он зарегистрировал законопроект, запрещающий премьер-министру принятие каких-либо мигрантов без одобрения парламента (инициатива живо вызывает в памяти недавний референдум в Венгрии).
В то время как либералы апеллируют к «европейским» ценностям толерантности и равенства, их оппоненты конструируют образ белой христианской Европы, изнемогающей от варварских орд, наступающих извне, и от вырожденцев-предателей, подтачивающих ее изнутри. Общим местом в обоих нарративах является фигура Европы как «большого Другого»: украинцы должны то ли присоединиться к либеральной Европе, то ли защитить консервативную Европу, но в любом случае главный мотив — доказать, что мы подлинные европейцы.
Диалектика ВПЛ
Проблемы беженцев, прибывающих в ЕС, относительно далеки от украинских реалий, но в то же самое время страна переживает свой собственный «миграционный кризис». Официальное количество внутренне перемещенных лиц (ВПЛ), бежавших от войны на востоке, превышает 1,7 млн чел. В эту цифру не входят те, кто выехал за границу (в основном в Россию); совокупное количество, скорее всего, превышает число ВПЛ и беженцев, порожденных войной в Боснии (2 млн).
Эти цифры нужно рассматривать в экономическом контексте (сильнейшее падение уровня жизни) и в политическом: домайданный статус-кво основывался на балансировании между двумя конкурирующими национал-популизмами, которое обеспечивало «плюрализм по умолчанию» — ни одна политическая группировка не могла набрать достаточного веса, чтобы угрожать институтам либеральной демократии. Сегодня от этого компромисса камня на камне не оставила политическая победа проукраинского национализма над русскоязычным. На практике это означает, что люди, чье социальное положение стремительно ухудшается, наконец-то могут возложить вину на еще менее привилегированную группу, обосновывая свою враждебность при помощи доминирующего дискурса.
Делать коллективного козла отпущения из украинских ВПЛ тем проще, что их «вина» более «очевидна», чем в случае с цыганами или евреями. Националистические политики и интеллектуалы регулярно возлагают вину за войну на население Донбасса, которое «призывало Путина». Живя в условиях этой презумпции вины, каждый конкретный переселенец постоянно вынужден доказывать свою политическую лояльность Украине. Даже демонстрируемая лояльность не служит гарантией от обвинений в трусости: если переселенец мужчина, он должен пойти в армию и воевать за свой дом, а не прятаться за спинами солдат из других регионов, которые ну уж точно ни в чем не виноваты. Сложно сказать, был ли этот аргумент позаимствован у националистов в ЕС, говорящих то же самое о сирийских беженцах, или, быть может, европейцы научились этому у украинцев.
Эти стереотипы менее распространены в регионах, прилегающих к зоне военных действий, но они сильно укоренены в Киеве и в западных областях. Недавний протест работников Бурштынской ТЭС на западе Украины, принадлежащей Ринату Ахметову, был инструментализирован локальной правой общественной организацией. Она постаралась переориентировать протест против работников ахметовских предприятий на востоке, которых якобы намеренно переселяют в Бурштын, отбирая рабочие места у местных жителей.
В то же самое время внутренних переселенцев выставляют как более заслуживающую сострадания группу в противовес беженцам из других стран — как это было в Яготине. «Наши собственные люди в беде» служат риторическим ответом на призывы к международной солидарности, о котором, впрочем, впоследствии тут же забывают. Как и в других аналогичных случаях (например, противоречивое отношение венгерских националистов к трансильванским «соотечественникам»), украинские ВПЛ обречены вести двойную жизнь: быть объектом братской любви, когда нужно что-нибудь противопоставить «сирийским террористам», и презираемой Золушкой в обычных обстоятельствах.
Россия: прикладная ксенофобия
В постсоветской России сложилось совсем другое положение. С одной стороны, исторически российские либералы всегда держались на расстоянии от националистов. С другой стороны, ксенофобия в российском обществе более укоренена.
Согласно данным, собранным Конгрессом национальных общин Украины, жертвами расистских и ксенофобских нападений в 2015 году на территориях, подконтрольных украинскому правительству, стали 19 человек. Один из этих 19 погиб. Тем временем, в России за то же самое время по данным правозащитного центра «Сова», по меньшей мере 11 человек были убиты, а 82 ранены или избиты расистами и неонацистами. При этом, обзоры «Совы» не включают в себя Северный Кавказ, Крым, а также массовые драки.
Причина таких различий между Россией и Украиной — намного большее сосредоточение трудовых мигрантов в крупных городах России. В основном они прибывают из стран Центральной Азии, но также с Южного Кавказа, из Украины, Молдовы, Вьетнама. Помимо собственно иммигрантов, имеются многочисленные «неславянские» этнические меньшинства, особенно с Северного Кавказа. Эти российские граждане часто воспринимаются как иностранцы, как это было во время этнического погрома в карельской Кондопоге в 2006 году. Через два дня после того, как бытовой конфликт между «местными» и чеченцами вылился в массовые беспорядки, на место событий прибыло руководство ультраправого Движения против нелегальной иммиграции, формулируя повестку и требования, направленные против «иммигрантов».
Уровень «низовой» ксенофобии на протяжении последнего десятилетия в России стабильно высок. Потенциал использования этих настроений для политической мобилизации важен и очевиден для всех политических сил — проправительственных движений, радикальных националистов и либералов.
На протяжении 2000-х ксенофобия была главным ресурсом националистической оппозиции в России. Ее стратегия заключалась в том, чтобы поддерживать или прямо организовывать «народные сходы» и локальные погромы везде, где вспыхивает этнический конфликт — от Кондопоги в 2006 до московского района Бирюлево в 2013 году. В каждой из этих ситуаций националисты представляли себя в качестве выразителя народной стихии, разумного голоса большинства, недовольного политикой властей и большого бизнеса, привлекающих мигрантов в своих корыстных интересах. Примечательно, что украинские ультраправые группы пытаются сегодня применять именно эту стратегию, зарекомендовавшую себя в России.
Российское правительство, со своей стороны, действует согласно классическим алгоритмам советской бюрократии. Любой «дестабилизирующий» инцидент вроде Бирюлева или Кондопоги чиновники стараются как можно быстрее загасить, с одной стороны прибегая к репрессиям против ультраправых активистов, с другой — «прислушиваясь к коренному населению», прибегая к точечным депортациям и ксенофобной риторике.
В 2013 году тема миграции стала ключевой накануне выборов мэра Москвы. Сложилась уникальная ситуация, когда все без исключения кандидаты — и представитель власти Сергей Собянин (действующий мэр и в итоге победивший), и поддержанный либеральной оппозицией Алексей Навальный, и кандидат от КПРФ Иван Мельников — активно прибегали к антииммигрантской риторике. Наиболее эффективным в этом риторическом состязании оказался именно Собянин, так как был единственным, кто смог подкрепить свои слова делом, накануне выборов санкционировав масштабные облавы на нелегальных мигрантов и построив на окраине Москвы целый концлагерь для ожидавших депортации людей.
Российские либералы, в своем большинстве традиционно декларирующие космополитические ценности, тем не менее, давно осознали огромный политический потенциал мигрантофобии. Часть либерального лагеря (Навальный и его штаб, Демократический выбор Владимира Милова и ряд других) пытаются задействовать этот потенциал, придав ксенофобии более респектабельный вид, «рационализировав» ее. То есть: речь идет не о темной расовой ненависти к непохожим, но о «реальных проблемах» культурной несовместимости, роста преступности, распространения дешевого незащищенного труда. Наиболее распространенный рецепт такой рациональной ксенофобии — требование введения визового режима со странами Средней Азии.
В целом, ксенофобия, сохраняя позиции в обществе, не выходит на поверхность политики без необходимой санкции. Эти настроения управляемы, а их относительные подъемы и спады успешно регулируются СМИ. В этом смысле и европейский миграционный кризис сыграл на руку Кремлю (хотя, безусловно, этот эффект не свидетельствует о правоте конспирологических теорий, согласно которым кризис является элементом плана Путина по дестабилизации Европы).
Разворачивающийся в Европе кризис помогает кремлевским СМИ гасить любые обсуждения мигрантофобного характера внутри страны, осуществляя их пространственный «перенос». Прокремлевские СМИ заполнены фантастическими историями о насилии беженцев над немецкими женщинами или капитуляции перед радикальным исламом «толерастов» во Франции, тогда как темы миграции в России практически полностью выпали из обсуждения мейнстрима последних двух лет.
В России ксенофобия давно уже стала эффективным инструментом манипулирования общественным мнением в руках правительства.
Приток беженцев из восточной Украины, начавшийся летом 2014 года, является важным примером того, как российское государство эффективно управляет ксенофобскими настроениями. Несмотря на большое количество людей, бежавших от войны в Россию (по неофициальным данным — более миллиона человек после наиболее интенсивных столкновений в 2014 и начале 2015 года), статус беженца смогли получить очень немногие. После Минских соглашений в феврале 2015 года российские власти начали отказывать в этом статусе большинству украинских граждан, ссылаясь на «нормализацию» положения в их родных городах. Сама тема украинских беженцев исчезла из мейнстримных СМИ дабы не разжигать конфликты — на местном уровне начали появляться трения между местными и украинскими иммигрантами.
Миграционный кризис ЕС косвенно сказался и на России, и на Украине. В России ксенофобия давно уже стала эффективным инструментом манипулирования общественным мнением в руках правительства. Новости из ЕС позволили Кремлю «перенести» ксенофобские предрассудки россиян на европейскую почву. Этот перенос на время приглушил публичные вспышки ксенофобии, направленной против «местных» меньшинств и, конечно же, утвердил образ России как оплота «порядка». В Украине кризис углубил раскол между все еще маргинальными проевропейскими либералами (которые публично взывают к «европейским ценностям» солидарности и эмпатии) и популистскими националистами, набирающими политические баллы на вестях о «закате Европы».
Кризис в ЕС происходит одновременно с другим — с военным конфликтом в Украине, порождающим волны ВПЛ и беженцев с Донбасса. Именно эти люди могут занять структурную нишу дискриминируемого меньшинства в Украине, а также пополнить ряды уже существующих угнетенных групп в России. В конечном счете, разжигание ненависти к «сирийским террористам» в далекой Европе готовит почву для более ощутимой дискриминации, направленной против соседей и соотечественников.
Сегодня сохранение пассивного, аполитичного общества является для правительства более насущной потребностью, чем ситуационные выгоды, которые оно может извлечь из разжигания конфликтов на почве бытовой ксенофобии. Однако это положение дел легко может измениться тогда, когда у российских элит в этом возникнет серьезная потребность. До тех пор европейский миграционный кризис позволяет поддерживать расовую ненависть на низком уровне.
