Нам всегда казалось, что раз с нашей стороны заходит солнце, это говорит о привилегированном положении, как будто идентичность определяется пейзажем. Сегодня нам это представляется метафорой, обладающей волнующей пророческой силой. Очевидно, в истории все остается неизменным, многое улучшилось в географическом отношении, но ничего не изменилось в политической религии, которая ставит своего западного бога в центр вселенной. Разумеется, речь идет не о том боге, который создал мир, а о хранителе его единиц меры, его системы исчисления, таинства пропорций и секрета правил.
С падением Берлинской стены, когда вместе с СССР исчез и призрак «врага по наследству», мир как будто стал плоским, высокомерие победителей в конфликте XX века заставило нас думать, что наши ценности действительно граничат со всемогуществом, способны преодолеть любое сопротивление и стать универсальными: даже «демократуры», двусмысленный геополитический гибрид на рубеже веков, должны были принять, по меньшей мере, внешнюю форму нашего политического и институционального устройства, следовательно, процесс заражения был запущен, хотя результат оставался, по существу, столь опасно несовершенным, что казался навязанным извне. Но Запад одержал победу. Эта страшная сила, способная именно здесь создать две тоталитарные идеологии, произвела на свет также понятия и формы демократического механизма, который мог справиться наконец с этими демонами и преградить им дорогу из преисподней в мир, замкнув круг XX века.
С другой стороны, именно здесь родилась агора, противопоставляющая пространство горизонтально устроенного общественного дискурса замку с его подъемными мостами и башней, откуда оглашался «вертикальный» указ монарха; в право при этом впервые заносится положение о свободе, что в сочетании с другими правами порождает систему взаимоотношений между властью и ее обязательствами, из чего формируется и сеть социальных связей.
Для всего этого было необходимо существование институтов, способных превратить эту систему ценностей с учетом материальности сопутствующей жизни в убеждение, что законы находятся в руках людей, а не богов, и пишутся, следовательно, не на скрижалях, а в парламентах, где в случае конфликта закон созданий превалирует над законом создателя, потому что он заботится о (всех) правах и правах каждого: как тех, кто верит, так и тех, кто не верит. В этих парламентах ни одна правда не написана с заглавной буквы, а все правды равноправны, или, по крайней мере, относительны и сопоставляются на общественном уровне — это называется «политика»; а побеждает банальное и нейтральное численное преимущество, по меньшей мере, с тех пор, как установлено, что головы надо считать, а не отрубать. Потом, естественным образом, боги часто продолжают существовать в индивидуальном сознании и определяют его, даже в общественном поведении. Точно так же история и христианские ценности входят в генетический код той части света, которую мы называем Запад.
Именно связь между сознанием и законами, приложение их к жизни других людей, определение прав, выделение общественной сферы сделало нас ответственными, а ответственность — это еще одна категория Запада, влекущая за собой обязательство отчетности. Оно предполагает принятие на себя ответственности за общую картину, за более широкие горизонты, за общую цель (так называемое общественное благо), что обязывает нас понимать обязательства, выходящие за рамки нашего индивидуального мира, учитывая взаимные обязанности, оценивать систему соотношения наших действий с действиями других. В то же время существует и осознание необходимости отвечать за себя, отказ от самого опасного искушения, чрезмерности, который приводит к тому, что легитимная власть перестает довольствоваться завоеванным суверенитетом, стремится получить также и нелегитимную его часть лишь потому, что она доступна. Понимание меры и отчетности определяют ощущение границы, которая является саморегулирующимся механизмом для каждого и защитой системы в целом.
Мы вышли из войны, вспыхнувшей внутри нашей цивилизации и породившей кошмар Холокоста: поэтому было необходимо принять меры против столь резкого поворота, доказавшего, что одни только культурные, художественные, духовные рамки Европы не способны спасти нас, потому что Зло порождается не иррациональным началом, а в ходе развития современной, технологичной рациональности. После этого «фиаско культуры» (по выражению Адорно) вслед за колониальным периодом краеугольным камнем новых конституций стал демократический принцип, являвшийся одновременно обязательством и формой защиты, программой и гарантией. Мы стали территорией правовой демократии, институциональной демократии, но впоследствии оказались вероломными свидетелями этих оснований, остающихся в любом случае точкой отсчета и формой нашей культурной, политической и нравственной идентичности.
Военный альянс перед лицом другого тоталитаризма двадцатого века, все еще действующего и вооруженного — советского коммунизма — составлял материальную и значительную часть Запада, и в течение длительных периодов существовал риск, что, преобладая над ним, он поглотит его основу. За пределами НАТО, однако, существовала социальная или даже цивилизационная сверхзадача: объединить демократическую форму политики с правовым государством, с индивидуальным правом, с международным правом как методом урегулирования конфликтов, сохраняя уважение к свободе мысли и слова, к политической и экономической свободе. Задача сохранить европейскую конфигурацию плюралистической демократии также и в ценностях и идеальных точках отсчета, сочетая ее с американским публичным правом на счастье. Общей точкой отсчета должна была стать постоянная конкурентоспособность власти, достигаемая за счет формирования культур и возможностей, сопоставляемых на государственном уровне при свободном выборе граждан-избирателей.
Сегодня все это рискует лишиться своего смысла, западная цивилизация теперь сводится к простому географическому наименованию, вдобавок, лишившемуся своего Востока. Путин, разумеется, воплощает новое имперское начало, но идеологическое противоречие разворачивается уже не с Москвой, потому что новый Восток — это Китай. В это же время ИГИЛ (организация признана террористической и запрещена в России — прим. ред.) лишает своего смертельного врага его западной идентичности, уничтожая символы нашей современной жизни. Когда его ритуальные убийства происходят в редакциях газет, в танцевальных залах, в кафе, в торговых центрах, на стадионах, в еврейских школах, в церкви, джихадистский исламизм, в действительности, нападает на нормальный рутинный быт нашей демократии, невероятно раздувая масштабы ее обиходного смысла, потому что западная демократия в своем практическом использовании является именно этим: системой постоянных взаимных гарантий, которыми мы свободно обмениваемся, даже не замечая этого.
И даже это не самая большая опасность для концепта западного мира. Она заключается скорее в кризисе постмодерна, то есть в переходе от индустриального общества, основанного на территориальных и национальных категориях к пространственно-временному прорыву современности, в котором меняется понятие труда, дематериализуется управление, прячется власть, исчезает взаимозависимость, растворяются преграды, нарушается система представительства, расширяется пространство конфликта, становящегося неосуществимым или бесполезным. В этой новейшей дыре в пространстве и времени рынок оказался шире суверенитета, страх стал сильнее правительства, неуверенность превалирует над свободой.
Во внутренней политике идет поиск невозможных ответов на глобальные проблемы. Наднациональные институты развились до масштабов, отвечающих той стадии, которую мы проживаем, но они лишены души, а следовательно, и легитимности, а, может быть, и инструментов. Гражданин чувствует себя разочарованным, брошенным, обманутым. Антиполитика действует как зеркало и как усилитель его проблем, она вводит его в заблуждение, что все сложности имеют общие корни, в то время как, на самом деле, в основе популизма, привлекающего одного за другим людей, вырванных из общества и чувствующих беспомощность изоляции, лежит одиночество. Оно вечно поддерживает это состояние души, чистый мятежный инстинкт, простое чувство антагонизма, не формируя классового духа, не создавая политического проекта, культуры перемен.
Кризис сделал остальное дело. С одной стороны, если игнорировать каналы, соединяющие частное одиночество и общественную сферу, то и восстание обречено на маргинальность. С другой стороны, до сегодняшнего дня кризис удивительным образом создал культурную гегемонию «необходимости», граничащую с суеверием, пользующуюся языком финансовых показателей, навязываемых правительствам сверху и приобретающих символическое значение и уже самостоятельно трансформирующихся в политику, без народа, без отчетности, без соперничества с конкурирующей и альтернативной мыслью (которой не существует), не ставя высшей задачи достижения консенсуса и осуществления контроля. В результате этого процесса общественное мнение отождествило кризисные коды с новым декалогом, с новыми грехами и современными добродетелями, формируя коллективные опасения и чувство вины со стороны наиболее слабых и наименее автономных. С политикой, которая, как следствие, привела к единообразию мысли, обезличив ее, создав своего рода «невнятное демократическое», в котором испаряются различия, традиции, альтернативы, знаки отличия.
И вот наконец появляется альтернатива доминирующей мысли, но появляется она справа. Вместе с Трампом, Ле Пен, с их рядовыми итальянскими имитаторами, говорящими о расе, коже, цвете, национальности, являющими сущность радикальности правых в их естественном состоянии, примитивном, первородном, выходящем даже за пределы десятилетних разработок американской республиканской партии, за пределы европейского консерватизма, рейгановского патернализма, идеологий бушизма. Трамп разрушает правую культуру и вытягивает ее за рамки ее традиции, трансформируя ее в чистую практику, здесь и сейчас, в интерпретацию народных волнений, воплощение недопущений, представление элементарных нужд без концептуальной разработки: можно было бы сказать без политики, потому что в возмущении все становится политикой, но в новой форме, с новым языком, и даже с новыми отношениями между правдой и пропагандой.
Все это возможно, потому что западный канон перестает функционировать. Отчасти из-за ощущения неуправляемости кризиса, тревоги мира, утратившего свой контроль и отталкивающего гражданина без гражданства, чтобы он устроился сам, искал выход из своих индивидуальных и сентиментальных проблем в эмоциональной сфере гнева и фрустрации, потому что политика и государство не гарантируют ему никакой защиты. Это происходит и из-за наднационального измерения экстренных ситуаций — терроризма, миграционной волны, прекариатизации жизни, — которые кажутся неопровержимыми и определяют растущее чувство неуверенности, а легитимной власти нечего ему противопоставить. Наконец, из-за уменьшения рабочих мест, что влияет не только на прибыль и будущее семей, но и на саму материальность нашей демократии, которая поставила труд как добровольное обязательство в центре западного альянса между капитализмом, социальным обеспечением и политическим представительством.
Здесь начинается зона действия популизма. Культивирование инстинктов, решение повысить их в иерархии, превращая их в политику, не требует ответственности, меры, долга, чувства границы, сопоставления культур. Напротив, популизм воспринимает все это как ненужные ограничения. Когда происходит регресс к категориям крови, расы, цвета кожи, идея «другого» исчезает и возникает вновь как угрожающий фантазм, потому что нас уносит в пропасть примитивного понимания белого человека, местного жителя по праву рождения. Мы, разумеется, таковыми и являемся, но никогда этим не довольствовались, осознав односторонний характер этого базового понятия в комплексе исторического процесса, культурных параллелей, соединения знаний и опыта, которые дают нам вырасти внутри этой сложной системы различий, воплощающей собой Запад. Вот почему сегодня западное пространство сжимается, подавляя понятия и практику, которые свободно существовали внутри него и даже действовали в качестве ключевых элементов общей демократической идентичности, включая понятия левых и правых, философию политики, негласное условие признания обеими сторонами расхождения/конфликта, язык и вытекавшие из него позиции, то есть западную политику и ее принципы.
Неслучайно под угрозой вместе с западным пространством оказывается либерально-демократическая мысль, создавшая здесь политические и институциональные условия, чтобы правые и левые сформировались со временем как правительственные культуры, отвечая за западный «дом», где они сосуществуют, признают роли друг друга и осознают свою ответственность. На сегодняшний день либеральная мысль уже, вероятно, существует в меньшинстве в сложившемся мире, который мы продолжаем называть западным, в то время как он сводится лишь к географическому наименованию без культурной или политической проекции, служившей отличительным признаком во всех его разновидностях. На кону оказалась цивилизация, то есть нечто большее, чем партия власти. Это то, чем мы являемся, или, по меньшей мере, то чем мы хотим быть.
