Нет, Франциск не коммунист, несмотря на то, что разъезжающие по Италии карнавальные телеги сменили серп и молот на крест пасторского посоха понтифика, а на голову ему надели красно-черный берет Че Гевары. Этот образ настолько впечатлил общественность, что попал даже на страницы газеты Financial Times, не самого седевакантистского издания на планете. В папиной приверженности коммунизму наверняка уверен мультимиллионер Кен Лангон (Ken Langone), угрожавший пару лет назад Тимоти Долану (Timothy Dolan), архиепископу Нью-Йоркскому, что не выделит ни доллара на реставрацию собора Святого Патрика. Слишком жестко прозвучала проповедь епископа Рима, слишком отдалившегося от парадигм, которые были распространены на этих широтах в течение последних трех десятилетий.
Разумеется, никакого душевного успокоения не принесло и то, что рассказал в интервью, превратившемся потом в книгу («Папа народа», «Papa del popolo»), наставник Хорхе Марио Бергольо (Jorge Mario Bergoglio) аргентинский теолог и иезуитский священник Хуан Карлос Сканноне (Juan Carlos Scannone). Пытаясь развеять сомнения о предполагаемом антиамериканизме понтифика, он сказал, что «речь не идет о настороженности в отношении США как таковых, а к США как к гегемонии. Папа римский не поддерживает гегемонию, откуда бы она ни происходила».
Одним словом, если нет никакого прокоммунистического уклона (в конце концов, то же самое говорили и об Иоанне XXIII и даже о Павле VI, пусть даже в этом случае предпочиталось подсластить подозрения, высказываясь о просто «левых» взглядах), о революции можно еще поспорить. «Пока мы можем сказать, что революция — это слово, которым настолько часто злоупотребляют, что, повторяя его, рискуешь сойти с верного пути, пытаясь привести все в соответствие с контекстом», — отмечает профессор Лорис Дзанатта (Loris Zanatta), историк международных отношений Латинской Америки на факультете политологии университета Болоньи. «Я сталкиваюсь со многими искренними поклонниками папы, образованными, умными людьми, которые неспроста называют его великим реформатором. Но Франциск не является реформатором, ему не свойствен даже реформаторский взгляд на мир. Бергольо — революционер».
Не стоит думать о революциях системы, о «viri probati», о чем размышляет и сам папа: здесь речь идет о возможности рукоположения взрослых, даже женатых, мужчин твердой веры, чтобы восполнить нехватку священников в наиболее отдаленных регионах мира. В некоторых районах Амазонии, например, причастие проводится всего несколько раз в год, так как для почти 700 тысяч верующих нет даже 30 священников. Не стоит также сразу думать о том, что курия превратится в своего рода хрустальную конфетку, прозрачнее Луврской пирамиды Миттерана. Нет, папа римский «революционер в том смысле, который распространен в образной системе латиноамериканского католицизма. Здесь термин „революция" означает не что иное, как секуляризованную форму спасения. У Франциска, — продолжает Дзанатта, — апокалиптическое видение мира, в рамках которого он предлагает революцию. Он не склонен к компромиссу, у него манихейский, упрощенный взгляд на мир».
И это задает моду, нравится, вызывает понимание, причем речь идет не только о СМИ, об образе «поп-папы», и не только о гаджетах с изображением сияющего профиля епископа Рима, которые продаются в самых немыслимых местах. Речь идет совсем о другом: «В коллективном воображаемом, в системе ценностей людей существует сильнейшее стремление к упрощению. Эта реальность слишком сложна, поэтому в результате люди начинают ценить крайние формы упрощения, обладающие невероятной заклинающей силой». Примеров тому можно найти множество, достаточно взглянуть на любую подготовленную или произнесенную экспромтом речь папы.
Профессор Дзанатта не роется в архивах, предпочитая вернуться всего на несколько недель назад, к разговору папы со студентами университета Рим III. Франциск произносит подготовленную по случаю речь и импровизирует. Он говорит о безработице среди молодежи, об отсутствии работы,что может привести к наркозависимости, к вербовке в ряды джихадистов или к самоубийству. Далее он садится на своего любимого конька, говоря о существующем разрыве в экономическом отношении между севером и югом мира. «Когда я читал эти выдержки, мне пришла в голову теория зависимости, которая была в моде в Латинской Америке в 1960-1970-х годах, то есть противопоставление между злым богачом и добрым бедняком». Если цитировать слова отца Раньеро Канталамесса (Raniero Cantalamessa), проповедника Папского дома: между богачом Эпулоном и бедняком Лазарем.
Север против юга, богатство против бедности. «Это немного устаревшее видение, которое, однако, было широко распространено в том контексте, где вырос и получил образование Бергольо». Скажем прямо: «Это концепция, которая способствует виктимизму и снятию с себя груза ответственности. Вокруг только и слышно, что институты не работают, ничего не работает, но мы в этом не виноваты. В то же время, на другой стороне света развивается чувство вины, чему способствует, помимо прочего, чтение таких книг, как „Открытые вены Латинской Америки" Эдуардо Галеано (Eduardo Galeano), которая уже давно остается одной из наиболее продаваемых в Италии книг о Латинской Америке. Это виктимизм в чистом виде, но при этом способный создавать мощнейшую систему образов».
Возражение состоит в том, что папа, на самом деле, не говорит ничего нового. Любое его слово можно найти, листая Библию, и, чтобы это заметить, действительно, было бы достаточно относиться к ней так же, как вы относитесь к своему смартфону, периодически заглядывать в нее, носить с собой в кармане. В общем, настоящая революция состояла бы в следующем: в абсолютном и простом Слове господа, которое, как известно, вышло не из уст Карла Маркса или недавно почившего команданте Фиделя.
А критика по отношению к рынку, таким образом, станет не чем иным, как естественной контекстуализацией христианского посыла в сложившейся на данный момент ситуации. «Разумеется, это возможное прочтение Евангелия, но это не значит, что другие понтифики предали Евангелие или плохо его знали. Дело в том, что, к сожалению, призыв вспомнить Евангелие немедленно уничтожает любые дискуссии», — продолжает Дзанатта.
«Все понтифики ссылались на Евангелие, но не все предлагали одинаковое его прочтение. Когда Франциск говорит о рынке, создается впечатление, будто он говорит о дьяволе, почти так же, как священники когда-то говорили о сексе. Из его выступлений, и выступление в университете Рим III это только подтверждает, выходит, что злом является рыночная экономика как таковая».
Дзанатта говорит о стремлении к упрощению. Этот термин часто звучит в словах социолога Луки Диоталлеви (Luca Diotallevi). «Если не вдаваться в детали, то Бергольо безусловно представляется инноватором, несмотря на то, что его нередко недопонимают, так как, что особенно характерно для Италии, мы относим к левому направлению то, что по факту является следствием перонизма, а он к левым течениям не относится. Немного погрузившись в этот вопрос, начинаешь понимать, что, на самом деле, этот папа — это третья попытка разрешить дилемму Павла VI, ответить на этот большой и серьезный вопрос, так и оставшийся без ответа».
Церковь, живущую в светском мире, ожидают глубокие трансформации, читаем в пункте 28 энциклики «Своей Церкви», содержащей программу понтификата Павла VI: «В это время человечество находится на пороге больших изменений, переворотов, развитий, они глубоко меняют не только его внешний стиль жизни, но и способ мышления», — писал Монтини в 1964 году. «Его мышление, культура, дух претерпевают глубокие трансформации, не только в ходе научного, технического и общественного прогресса, но и из-за течений философской и политической мысли, которые захватывают его и проникают внутрь. Все это, — писал далее папа римский, — как волны на море, охватывает и сотрясает саму церковь: души людей, которые доверяются ей, подвергаются сильному влиянию атмосферы светского мира; существует опасность, что это собьет их с пути, оглушит, обескуражит, пошатнет твердость церкви и натолкнет на принятие самых странных течений. Так церковь может отречься от самой себя, приняв новейшие и немыслимые формы жизни».
Итак, «здесь и заключается вся драма современного католичества, здесь заключается и все величие Павла VI, являющее собой одновременно и величие ломбардо-трентинской традиции католичества». Сложность состоит в том, что никто до сих пор так и не смог дать ответ на это противоречие, как считает Диоталлеви: «Даже величайшим теологам, например, Фон Бальтазару (Von Balthasar) и Де Серто (De Certeau), трудно сохранять высокий уровень сложности. Первый склоняется к теологии движений, а второй — к теологии свидетельства живейшей и неприступной веры. Таким образом, я бы сказал, что Франциск в некотором роде оказался порождением этой ситуации».
Разговоры о революции, таким образом, могут сместить центр тяжести проблемы. «Дело в том, что сегодня институт церкви требует комплексной организации (как внутренней, так и внешней), которая при отсутствии четких наставлений может в результате породить элитарное христианство для избранных. Павел VI в 1964 году прекрасно это разъяснил, как никто более после него. С тех пор, от Войтылы до Ратцингера и до Бергольо преимущество отдавалось всегда наиболее простым путям. Даже постоянные речи о народе (вне многообразия, порождаемого горизонтальной и вертикальной структурой брешианских демократических принципов, в которых воспитывался Монтини) являются не чем иным, как упрощением». Успешным упрощением, если учитывать широкий круг последователей, которым данная пасторская стратегия нравится и, как подчеркивает социолог: «вне зависимости от того, на что она может быть направлена, в результате она может создать отклонение от всего комплекса конфликтов, касающихся не только церкви, но и мира».
В этом стремлении к упрощению, в таком случае, становится возможно найти даже «объективное и не программное» совпадение взглядов Франциска, Дональда Трампа и Путина. «Все это не должно вызывать удивления», — подчеркивает Диоталлеви и добавляет: «Сколько раз мы слышали, как папа римский говорит о народных движениях, подчеркивая три „Т": tierra (земля), techo (дом) и trabajo (работа)? Это то, о чем говорил Бергольо, но, на самом деле, то же самое говорил и Перон. Но ведь это могли бы сказать и Владимир Путин, и Дональд Трамп, и Марин Ле Пен».
Одним словом, Франциск предлагает другой вариант поиска более простого решения сложной дилеммы Павла VI. Все эти ответы сводят тебя на более низкий уровень, и в том, что вы это отмечаете, нет недостатка уважения. Даже Де Серто не выдержал исследования этого комплекса«.
Необходимое уточнение: «Дело не в том, что Бергольо чего-то недостает, просто сама задача весьма масштабна». Его действительно уносит то вправо, то влево. «Если ты деструктурируешь церковь и доктрину, становится сложно определить, являешься ли ты последователем, к примеру, теологии освобождения. Франциск отказывается от посредничества церкви и отдается на волю общественного мнения». Тут вспоминается перонизм, «который представляет собой сложную и неверно понятую структуру, объединяющую Кристину Кирхнер (Cristina Kirchner) и Марадону. Это патерналистское и авторитарное движение».
Подлинная революция, считает Диоталлеви, состояла бы в пересмотре папского сана, к его сужению: «Папа римский, который заседал бы на Латеранском холме, уничтожил бы на корню пирамиду, вынудившую епископа Рима заседать не на его естественном престоле, а в соборе Святого Петра. Поймите, это крайне сложная вещь. Однако это было бы хорошо, как и переезд в Дом святой Марфы, что тоже благое дело».
