Не успел утихнуть спор о том, можно ли участвовать человеку без ноги в одном конкурсе со здоровыми, как государство вступает в дискуссию и шлет певицу в инвалидной коляске на европейский конкурс в Киев. То есть пытается разговаривать с Европой на ее языке, одновременно убеждая себя и других, что это и наш язык.
Если это и запрещенный прием, то для выступления на Украине лучше не придумать. Инвалидность в иерархии современной Европы стоит выше национальности. Любой российский исполнитель в Киеве — женщина, ребенок, старик, мужчина любой ориентации — будет встречен негодующим гулом трибун. Но борьба с инвалидом в Европе невозможна, негодующий гул в адрес инвалида в европейском словаре эмоций давно помечен как «устар.». Так что либо его не будет (что вряд ли, украинская аудитория уже правильно себя настроила), либо европейцы, услышав гул, должны будут убедиться, что идущая в Европу Украина в меньшей степени владеет европейским языком, чем объявленная врагом Россия. Не пустить в страну — немногим лучше, все равно будет повод риторически спросить, кто тут смешивает культуру и политику, труд и отдых, деготь и мед.
Навык эффектно предъявлять собственное следование западным ценностям прочно входит в набор приемов российской публичной дипломатии. Дуэт «Тату», несмотря на последующие искупительные замужества навсегда оставшийся в истории музыки ЛГБТ-коллективом, открывал Олимпиаду в 2014 году уже после того, как был принят закон о запрете гей-пропаганды. Из того же примерно ряда назначение Марии Захаровой спикером МИДа (не хуже Саки с Нуланд) и ее неформальный стиль, «Бурановские бабушки», концерт в Пальмире (классическая музыка в античном театре — храним и спасаем наследие Запада лучше самого Запада) и много чего еще.
Демонстративность жеста не обязательно означает, что он до основания фальшив. Попытка нарочито громко заговорить с Западом на языке его собственных гуманитарных достижений, часть которых в России считается гуманитарными перегибами, может выглядеть и как уловка, и как надрыв, и как одноактная пьеса, искусственно разыгранная в пропагандистских целях по приказу сверху. Трамп оскорбил журналиста-инвалида, за которого пришлось вступаться всем Голливудом, а Путин отправляет певицу-инвалида представлять Россию. По какую сторону Атлантики, спрашивается, на каком берегу Одера и Нейсе теперь моральная высота?
Выбор певицы с ограниченными возможностями — попытка не просто разговаривать с Западом на языке его хлопот, но и выступить на этом языке громче, радикальнее, перекрикивая более тихие и последовательные высказывания. «Евровидение» известно как одно из любимых культурных мероприятий европейского ЛГБТ-сообщества, и там уже выставляли представителей нетитульных рас, афроскандинавы поднимались на сцену, как и вообще люди, возрастом, полом и особенностями развития отличающиеся от глянцевого эстрадного идеала.
Раз «Евровидение» — это фестиваль толерантности, можно пойти по этому пути дальше европейцев и мнимым, с точки зрения России, обездоленным противопоставить истинных. Женщина в инвалидной коляске, которая едет соревноваться на конкурс со здоровыми гетеро- и гомосексуальными певцами любого цвета, — это еще и противопоставление нашего настоящего человеческого подвига их попытке превратить сексуальную ориентацию или мигрантское происхождение в предмет гордости, сочувствия и поддержки. Нашли чем гордиться и кому сочувствовать: вот кому надо.
Толерантность как подарок
Русскому человеку бывает и в самом деле непонятно, зачем сочувствовать переехавшему в Европу здоровому арабу, он сам недавно мог быть и бывал таким же переехавшим, но особого сочувствия не помнит. Он не понимает, почему нельзя смотреть на геев с недоуменной брезгливостью, если на него самого так, бывает, и смотрят (как и вообще на многих восточных европейцев), хотя всё при нем. И что такого в этой Трамповой стене с Мексикой, если он сам живет за похожей и она ни у кого не вызывает возмущения.
Можно сказать, что предъявить инвалида со стороны России — это не дух, а буква, не усилие милости, а имитация в тактических целях. Раз гуманности в русской жизни меньше, чем в телевизоре, нечего и изображать. С другой стороны, надо с чего-то начинать, и придуманный для демонстрации поступок может привиться и пустить корни.
Избранию певицы в коляске представителем нации предшествовала — независимо от намерений инициаторов — вполне искренняя дискуссия на тему, можно ли человеку, который в силу видимых физических недостатков является предметом сочувствия, участвовать в соревновании, где победу дают не приборы, а живые люди. Сам этот разговор был не только вполне непритворным, но тематически и стилистически совпадал с европейскими разговорами на ту же тему и пришел к сходным выводам, несмотря на заявления о непреодолимых ценностных различиях. Да, это может быть преимуществом на конкурсе, но попробуйте с этим преимуществом жить. Позитивная дискриминация на то и дискриминация, что выравнивает за счет равенства.
Дальше только вопрос, когда остановиться, чтобы после его достижения прежде неравноправные группы не превратились в команды преследования. Даже не они сами, а те, кто гонит от их имени: голливудские актеры, обличавшие Трампа за некорректное общение с инвалидом, здоровей и моложе их обоих.
Здесь действительно тонкая грань. Милость, сострадание, вообще этика относятся к тем вещам, которые философы в ХХ веке связывают с потребностью и усилием («Мораль, этика, философия, культура есть физика, мускулы, умение», — говорил студентам Мамардашвили). Это не то что достаточно постичь чистым разумом и изложить в подробной инструкции. Этический акт теряет смысл, если в нем нет личной потребности действующего, его личного усилия. Большинству хочется, чтобы признание ими прав меньшинств по-прежнему оставалось ценным, личным поступком, актом щедрости.
Одна из причин антилиберального реванша в области морали состоит в том, что из акта признания равноправия меньшинств исчез необходимый для этики воздух выбора, внутреннее усилие для гарантии начисто подменили внешним. Но одно дело вместе с ущемленными в правах бороться за их равенство, другое — ежеминутно дрожать, как бы эвмениды не уличили тебя в преступном «изме».
Чтобы этика оставалась этикой, она должна быть не только результатом ограничения снаружи, но и самоограничением изнутри. Снисхождение, милость, позитивное выгораживание — вещи, которые невозможны без некоторого кодекса (чтоб все знали, как нельзя), но при этом отличаются от права тем, что сохраняют щедрость личного дара. Но нельзя и чтоб он превратился в барскую милость.
Сами мы не местные
С российской общественной моралью происходит примерно то же самое, что с российскими городами и привычками их жителей. Под разговоры о том, что западный образ жизни совершенно чужд русскому человеку, русские города становятся более европейскими, чем когда-либо после революции 1917 года. Европейцы и американцы, контрапунктом наезжающие в Россию и скептически настроенные к режиму, говорят об этом с некоторым изумлением. Сейчас они ждали этого меньше всего.
Вышли из моды бессчетные суши, «Флоренции» и «Манхэттены», их заменяют «Воронеж» или «Краснодар», но внутри их гораздо более узнаваемая глобальная среда, европейское отношение к еде, идея местного продукта: не только у человека, но и у котлеты должна быть малая родина. Изгнание машин с тротуаров и чистый вокзальный туалет делают страну более европейской, чем тысячи деклараций о намерениях (разумеется, остального этим не заменишь). Под разговоры о новой холодной войне происходит настоящее вторжение Запада в Россию. В том, что пытаются делать с российскими улицами, вывесками, поездами, парковками, аэропортами и банками, нет ничего, что не являлось бы переносом достижений западной повседневности на российскую почву. И перенос принимается.
Певица в коляске на конкурсе — совершенно из той же серии. Как всякое копирование, опережающее запросы и выходящее за повседневные нужды обывателя, оно кажется излишеством. Ненужными казались велодорожки, кар-шеринг, аэроэкспресс первый год ходил пустым, опытные водители презирали навигаторы, не всякий еще закачал транспортную карту в телефон и зачем-то лезет за ней в кошелек. Постановка вопроса о меньшинствах всегда кажется несколько искусственной и преждевременной (вон сколько у нас здоровых бедных), а общество для нее — несозревшим. Но искусственно поставленный вопрос вызывает естественный отклик. Вопрос может казаться надуманным, но ответ всегда так или иначе настоящий.
Когда страна присоединяется к ЕС, Евросоюз открывает главы для переговоров. Это разные вопросы — юридические, политические, хозяйственные, которые в Европе решены так, а в стране-кандидате иначе или никак. Россия в последние годы — хоть это годы антизападной мобилизации (а последние полгода еще и антироссийской мобилизации на Западе) — открыла множество папок с европейским моральным содержимым и где-то пришла к сходным с Европой выводам, а где-то приблизилась к ним самим фактом их открытия.
Разрушение табу
Оппозиционные политики сетуют, что наших людей мало волнует материальная жизнь начальства. Этому есть простое объяснение. Нынешние поколения русских людей помнят, как здесь боролись с привилегиями партноменклатуры: у них дачи, спецмагазины, мальчики-мажоры на черных «Волгах» едут в МГИМО. Однако, успешно лишив мальчиков «Волг», многие одновременно лишили себя вкладов, пенсий, стипендий и рабочих мест. И поскольку фраза «есть что терять» гораздо больше соответствует положению современного россиянина, чем гражданина позднего СССР, этим, а не надеждой взобраться наверх и наворовать самим объясняется брезгливо спокойное отношение к руководящим поместьям.
Зато растет широкий ассортимент обильных прихотей, которых прежде тут не знали. Официанты отказались обслужить девочку с аутизмом: распугает клиентов. Владелец заведения получает заслуженный общественный приговор: не сметь отказывать людям с особенностями, и мало кто теперь рискует. Близость учителя и ученика теперь может быть только интеллектуальной, даже в самых элитарных, не хуже Платоновой академии, школах, а ведь еще недавно этим можно было почти открыто прихвастнуть.
Поиск пропавших, помощь хосписам, волонтерство в детдомах, защита зданий и деревьев — формы престижного досуга. Одеть нагого, утешить больного и посетить узника — модные занятия. Не только бывшему городскому советнику из старых авторитетов теперь спокойно не заехать на «мерседесе» на пешеходный Арбат, но и заслуженному деятелю культуры не проехаться по тротуару с народным артистом на пассажирском сиденье. В мире CCТV — сети камер непрерывного наблюдения — повышается чувствительность. По вопросам, которые раньше были личной драмой или стыдной тайной, теперь возникает общественное мнение.
Даже там, где общественное мнение поворачивается своей архаической стороной, начало дискуссии сплошь и рядом работает на расшатывание архаики. Традиционный мир строится на множестве табу: есть вещи, о которых не говорят, — они слишком ясные и слишком стыдные. Члены примитивного сообщества, уверенные, что все думают, как они, потому что иначе просто немыслимо, выясняют шокирующую правду: рядом с ними живут люди, которые думают иначе и этого не стесняются. Не какие-то отщепенцы, а вот прямо такие же, а то еще и получше устроились.
Ясно же, что, если оделась волнительно и пошла пить с парнями, так сама и виновата, а оказывается, неясно. Были уверены, что со своим полом — позор хуже некуда и все так считают, а оказывается, не все. ВИЧ-инфицированные, выясняется, тоже не только сами виноваты, не все они геи и наркоманы. Парламент разрешил поколачивать детей в воспитательных целях, но как только бизнесмен на джипе пытается заняться воспитанием на улице, лично глава СК Бастрыкин требует довести дело до уголовного наказания.
Открытие конверта с этическим вопросом даже с целью получить отрицательный ответ в ситуации рациональной, экономной в средствах тирании автоматически становится началом переговоров по прежде закрытому вопросу. Ограничение прав в архаическом обществе иногда оборачивается также ограничением бесправия. Мы-то думали, что этих можно убивать, если плохо спрятались, а оказывается, им только нельзя агитировать среди несовершеннолетних.
Из-за этого получается, что, несмотря на отдельные дикие эксцессы, разговор ведется на более корректном языке, чем в свободное перестроечное время или в девяностые. А крайности чаще, чем ждешь, дезавуируются или наказываются, как совсем недавно попытки депутатов Толстого и Милонова заняться поиском во всём виноватых. Фильм «Брат-2» сейчас не получил бы финансирования (жаль, потому что он более настоящее кино, чем «Викинг»), но Министерство культуры, которое любит, когда про Крым и патриотизм, и даже частные лица просто не дали бы денег на всех этих «чурок» и «хохлов». Как и на современном Западе, даже неприязнь начала отливаться в выверенные, осторожные формулировки, соблюдает некоторые лингвистические табу.
Этическая пустота, оставшаяся после крушения советской системы взглядов, заполняется сейчас больше, чем в циничные девяностые, и не только отрицанием чужих, либеральных ценностей, как совершенно верно заметил в прошлом году Андрей Архангельский, но и их копированием — в чем проявляется как раз верность русским традициям со времен викинга Владимира и Византии. Это происходит даже там, где открытие дискуссии по тому или иному вопросу подразумевает победу над чуждым нам ответом.
В вызывающих жестах в адрес оппонентов, которые думали, что нам слабо, в попытке подхватить европейский разговор, чтобы получить свой суверенный ответ, создается новая русская позитивная этика, построенная не только на отрицании, а на копировании, подражании и полемике. На моральном варианте итальянской забастовки: вы нам про терпимость, и мы вам про нее же с горкой. Посылая инвалида на конкурс, Россия ведет себя совершенно так же, как создатели календаря «Пирелли», которые в последние годы заменяют соблазнительных красавиц то зрелыми женщинами, то беременными. Эпоха большей свободы, когда хорошим тоном было требовать неограниченного рынка, молодости и фасона, была в этом отношении гораздо менее сострадательной.
Государство ограниченных возможностей
Попытка перекричать европейцев на их языке, отправив к ним певицу на коляске, не обязательно будет удачной. Никакие соображения позитивной дискриминации не помешали не пустить российскую паралимпийскую сборную в Рио целиком, включая те виды спорта, где допинг не дает победы. К тому же Россия, особенно в последние месяцы, закрепляется в зоне легитимной ксенофобии, и в здешнем инвалиде-патриоте для внешнего наблюдателя второе перевешивает первое.
Дискуссия об инвалиде на конкурсе полезна среди прочего и для того, чтобы понять самочувствие современной России в мире. Она ведь примерно так себя и чувствует — на липовой ноге, на березовой клюке. Потеря конечностей, которые продолжают болеть, сочетается с желанием выступать так, как если бы ампутации и боли не существовало. Пусть никто не подает виду, что заметил наши физические изъяны, и вслух ничего не говорит, но при этом про них помнит и, когда будет судить, учитывает.
С одной стороны, мы хотим позитивной дискриминации, с другой — чтобы никакого снисхождения, взгляда сверху вниз, никакого разговора о стране с ограниченными возможностями. Выиграть так, чтобы поддались как увечному, но чтобы об этом никто не знал. Чтобы всякая попытка говорить о России со скидкой на возраст и болезнь пресекалась, но и инвалидность учитывалась. Но, как и в случае «Евровидения», принадлежность перевешивает следы страдания, и коляска выкатывается под негодующий вой трибун.
Между тем положение страны-меньшинства, борющейся за равноправие, удобный повод опрокинуть ситуацию в себя и без внешних указаний построить равенство внутри, позитивную этику, основанную на добровольной щедрости большинства к меньшинствам, которая и была бы самым действенным аргументом в борьбе за равноправие снаружи.
