Спустя 60 лет после Римского договора мы разговариваем с одним из отцов Европы. «К общему знаменателю должна быть приведена политическая экономика: дефицит, налоги, долги. Все остальное должно оставаться на усмотрение каждого отдельного государства».
Картина, написанная пару столетий назад, где представлены вместе короли Людовики от XIII до XVI. Несколько крутых ступенек, два огромных изогнутых бивня африканского слона в рамке с купидоном из серого камня. На фоне — витраж, откуда просматривается итальянский дворик. С самого входа в этот дом в 16-м муниципальном округе Парижа понятно, что здесь живет история Европы. И ее распорядитель.
На 92-м году своей жизни Валери Жискар д‘Эстен (Valéry Giscard d'Estaing), избранный в 2003 году в престижную французскую Академию, является не только самым пожилым ныне живущим президентом Франции, но также и одним из немногих существующих политиков, ратифицировавших в 1957 году Римский договор, основополагающий документ Европейского экономического сообщества, который предшествовал формированию Европейского союза. Европе он посвятил годы активной политической деятельности: в 2001 году он получил золотую медаль Европейского фонда Жана Монне, на следующий год — премию Карла Великого, а в 2006 году вместе с бывшим канцлером Германии Гельмутом Шмидтом — премию де Голля-Аденауэра в Берлине.
Будущее Европы, по мнению Жискар д‘Эстена
25 марта 2017 года исполнится 60 лет с того дня, когда к понятию «Европа», до того момента служившему лишь географическим наименованием, или, что еще хуже, постоянным полем сражений, мы смогли присоединить слово «сообщество». Оставив позади кровавое прошлое, именно в тот год французы, немцы, итальянцы начали совместный путь к общему мирному и благополучному будущему. Этот путь, как предполагалось, исходя из соображений послевоенного времени, состоял в добровольном постепенном объединении экономических, политических и общественных организаций.
Неслучайно именно Жискар д‘Эстен и Шмидт, чьи политические карьеры совпали по времени, формализовали в 1974 году Европейский совет, то есть формальную и регулярную встречу трех глав европейских государств. «Самым главным решением в Римском договоре» назовет его спустя несколько лет пожилой Жан Монне (Jean Monnet), отец Европы. Они же в 1976 году приняли решение о выборах путем всеобщего голосования в Европейский парламент (первые выборы состоялись в 1979 году), а в 1979 году — запустили проект экю, предшественника современного евро. Это был первый шаг к денежному единству.
В 2001 году по подсказке канцлера Герхарда Шредера (Gerhard Schröder) Европейский совет попросил Жискар д‘Эстена возглавить Европейскую конвенцию. Цель — разработать конституцию Европейского союза и привести ее в порядок, способный функционировать даже в версии extra-large. Текст был подписан в Риме в 2004 году и должен был вступить в силу в 2006. Но времена уже изменились. Сначала французы, а потом голландцы отказались от принятия этого документа на референдуме. Это была первая большая задержка в процессе интеграции. Этот путь за последние 12 лет становился только тернистей, существует опасность, что он может остановиться окончательно под влиянием экономического неопротекционизма и новой риторики национализма и идентичности. Это похоронит общеевропейский проект, возникший на обломках стран, выживших в двух мировых войнах.
Федерика Бьянки: Господин президент, как происходило рождение Европейского экономического союза в послевоенные годы?
Валери Жискар д‘Эстен: В то время мы стремились к двум вещам: восстановлению мира и постепенному становлению Европы в качестве мировой державы, как в экономическом, так и в политическом отношении, повышению ее уровня до Соединенных Штатов и, в то же время, Советского Союза. В обоих измерениях — экономическом и политическом. Ведь в своей знаменитой речи от 9 мая 1950 года Роберт Шуман (Robert Schuman, министр иностранных дел Франции, выдвинувший 9 мая 1950 года предложение сформировать Экономическое объединение угля и стали, ставшее точкой отсчета для Европейского экономического сообщества, возникшего в 1957 году и потом в 1992 году — Европейского союза) сказал, что создание европейской федерации должно быть организовано политически.
— Вы ставили перед собой какие-либо временные перспективы по осуществлению мечты об экономической и политической федерации Европы?
— В годы моего президентства, с 1974 по 1981, я был совершенно убежден, что мы быстро справимся с этой задачей. Мне повезло, что во главе Германии был мой коллега Гельмут Шмидт, с которым мы достигли удивительного взаимопонимания. В истории французской литературы XVI века очень дружны были два великих интеллектуала, Мишель Монтень и Этьенн де ля Боэти. Когда у них спросили о причинах их дружбы, Монтень ответил: «Потому что он — это он, а я — это я». Параллелизм наших карьер не может не вызывать удивления. Мы стали президентами с разницей в три дня в мае 1974 года. В 1981 года я покинул Елисейский дворец, а в 1982 году закончился его мандат. Он был социал-демократом, а я — республиканцем. Это служит доказательством того, что можно прекрасно сотрудничать, будучи реалистами и действуя разумно. Мы никогда не были идеологическими антагонистами. Мы решили, что Франция и Германия не будут выступать с противоречащими друг другу заявлениями. До Европейских советов мы часто встречались в Гамбурге, где у него был дом в скромном жилом районе. Он так и продолжает в нем жить. За кружкой пива мы обсуждали общие позиции, которые потом предлагали на всеобщее рассмотрение. У нас были одинаковые представления о Европе, состоящей из девяти стран-членов, шести стран-основательниц плюс Великобритания, Дания и Ирландия. Теперь нас 28: Европа перестала быть управляемой, и ею никто не правит.
— Как же получилось, что 60 лет спустя мы оказались в Европе, которую перестали любить ее граждане, которые относятся к ней как к злой мачехе, вместо того, чтобы расценивать ее как доброжелательную покровительницу?
— До распада Советского Союза Европа была достаточно однородна и могла принимать общие решения. Однако в 1990-е годы Европа раскололась, и с того времени уже существовали две Европы. Журналисты и общественное мнение до сих пор не научились различать их. Журналисты называют Европой как зону евро, то есть Европу стран-основательниц, которая нашла свое выражение в Маастрихтском соглашении 1992 года, так и Европу 28 стран, то есть Европу Большой экспансии 2000-х годов. В нее входят страны, существовавшие в коммунистическом мире, то есть бедные страны со значительными потребностями. Переговоры с ними не были проведены корректным образом, так как не подчеркивалось, что Европа является в том числе и политическим проектом. Мы позволили, чтобы они удовлетворились только стремлением к получению экономических преимуществ.
— Одна из причин, по которым восточноевропейским странам предложили спешно вступить в ЕС, — это выведение их из сферы влияния России и возвращение их в западный мир…
— Их можно было вывести из этой сферы влияния постепенно. Страны Восточной Европы стремятся к объединению с Европой, это европейские страны, но если странам, ставшим первыми членами ЕС, потребовалось 30 лет для того, чтобы прийти к экономическому союзу с политическими притязаниями, то остальные страны никак не могли достигнуть этого за два года. Им надо было поддерживать свою независимость лет 15, чтобы разработать собственные организации, создать новые репрезентативные структуры и профсоюзные организации, полностью выйти из коммунистического режима перед тем, как вступать в Европейский союз. Скорое расширение ЕС было политической ошибкой того времени.
— Какую роль сыграл Романо Проди (Romano Prodi), единственный итальянский председатель Европейской комиссии (в период с 1999 по 2004 год), в Большой экспансии?
— Романо Проди — замечательный, очень теплый человек, но он согласился на расширение Европы, не предпринимая никаких реформ. Это была историческая ошибка, лежащая в корне наших существующих бед. Граждане исторического европейского ядра растворились в разнородной массе. Функционирование системы было рассчитано на шесть стран и фактически не претерпело изменений с расширением. Когда мы основали Европу, мы считали, что нас станет девять, но не более того. Мы рассчитывали на испанцев, на португальцев, на греков, возможно, на Австрию, но в то время она была в сложном положении, неуверенно колебалась между Востоком и Западом. Та Европа действительно была жизнеспособна. Там было бы 10-11 комиссаров, 600 депутатов. А мы получили 28 комиссаров.
— Почему произошла такая ошибка?
— Из-за политической слабости. США и британцы настаивали на слишком поспешном и безответственном расширении, они долго настаивали даже на вступлении Турции в Евросоюз, — совершенно нереалистичном предложении из-за существующих проблем идентичности. Госпожа (Маргарет) Тэтчер (Margaret Thatcher) даже заявляла, что расширение Европы завершится в 2000 году. Они хотели ослабить Европу, чтобы она оставалась рынком свободной торговли, не становилась экономической и политической силой. Таким образом мы приступили к расширению, к которому сами были не готовы, без того чтобы правительство хотя бы одной из стран предложило глубокую реформу своих госучреждений. Мы получили гигантский парламент, избыточное количество комиссаров, целых 28, когда Жак Делор (Jacques Delors), последний достойный президент комиссии (десять лет с 1985 по 1995), повторял, что их количество не должно превышать 12. Ниццкий договор 2001 года был худшим европейским договором, который когда-либо подписывался, потому что предусматривал большое расширение без всяких реформ.
— Евро тоже не может похвастаться прекрасным здоровьем…
— Стороны, задействованные в Маастрихтском соглашении, в котором был учрежден евро, говорили (и немцы в том числе), что мы не можем иметь единую валюту без общей экономической политики. Вместо этого начиная с 1997 года мы действовали в очень разных политических направлениях. Страны с тенденцией к девальвации, например, Франция и Италия, продолжили тратить так, как будто они могли аннулировать траты путем девальвации. Это была большая ошибка, и она имела серьезные негативные последствия. Итальянская экономика производит прекрасную продукцию в мелких и средних предприятиях. Я одеваюсь в Италии до сих пор. Однако она привыкла каждые десять лет проводить девальвацию, чтобы вернуть цены на международный уровень. С евро эта возможность себя исчерпала.
Итальянцы и французы должны были адаптировать свою экономическую политику к новой реальности, а на деле сделали противоположное. Мы позволили Греции, Италии, Испании, Португалии слишком глубоко влезть в долги. И мы смогли это сделать, потому что процентные ставки были аномально низкими. Сегодня США поднимают процентные ставки, а мы будем вынуждены следовать их примеру. Странам с наибольшим долгом в результате придется платить больше всех.
— Почему было принято решение о введении единой валюты?
— Одним словом, Европа умерла?
— В реальности существует две Европы: одна состоит из 28 стран, это излишне бюрократизированная зона свободной торговли, и другая — зона евро, стремящаяся к экономической интеграции Европы, чтобы стать мировой державой. Это два разных проекта. Европа, состоящая из 28 стран, всегда будет техническим проектом Большого рынка, ей предстоит пройти через следующие европейские выборы и вытерпеть гнев населения. Она очень уязвима и находится в опасности. Другая Европа, зона евро, напротив должна будет продолжить проект большей интеграции, начиная с Маастрихта, последнего верного соглашения, стремясь в перспективе к мировому уровню, при том что за это время мир претерпел глубокие изменения. У нее нет выбора. 20 лет назад Франция, Германия и Италия были экономическими державами первого эшелона. Сейчас они падают все ниже в мировых рейтингах. Мы должны объединиться, чтобы снова стать глобальной экономической силой, способной выдерживать конкуренцию со стороны Китая и Соединенных Штатов. Если мы этого не сделаем, экономика будет развиваться в других странах. Сегодня мы возглавляем мировой импорт, но надо помнить, что этот импорт достигается в ущерб национальному рынку труда.
— Какое решение вы предлагаете для зоны евро?
— Франко-германскую инициативу, которую должен будет осуществить будущий президент Франции по соглашению с Германией. Ни Франция, ни Германия не смогут тянуть на себе европейский проект в одиночестве: одна слишком слаба, другая — слишком сильна. Моя идея интеграции называется «Европа» — чтобы не путать ее с Европейским союзом. Это соглашение между шестью странами, принадлежащими к основополагающему для ЕС ядру 1957 года (Францией, Германией, Италией, Бельгией, Голландией, Люксембургом), а также Испанией, Португалией и Австрией. Члены «Европы» унифицируют свою экономическую систему: бюджеты, налоги и долги. При этом они сохранят свою национальную политику в таких сферах, как культура, образование, здоровье и право. Я считаю, что граждане Германии будут согласны с таким предложением, а французам придется ждать результатов будущих президентских выборов. Но я оптимист: помимо Национального фронта и крайне левых, все остальные кандидаты выдвигают проевропейскую программу.
— В этом союзе примут участие и Нидерланды, несмотря на их строптивость в отношении Европы?
— У голландцев сложная политика. Их нужно оставить в покое. Они говорят «нет», а делают «да».
— А другие страны зоны евро?
— Они продолжат вести свою политику. Не нужно, чтобы они отказывались от евро, но они не будут участвовать в интеграции. Есть только одна страна, играющая важную роль, которая могла бы в будущем стать частью этого союза — это Польша, но на данный момент она изменила свою политику и отдалилась от Европы.
— А как же Греция?
— Греция имеет жизненно важное культурное значение для Европы. Я читаю книгу о Гекторе, ее написала удивительная француженка, член Академии, Жаклин де Ромийи (Jacqueline de Romilly, вторая женщина во французской Академии и известный специалист по исследованию мира античной Греции): благодаря ей понимаешь, насколько мы, европейцы, вдохновляемся историей Средиземноморья того периода. В прошлом году я побывал в Равенне, столице римской империи, это чудесный город. Нельзя говорить о Европе без Италии и Греции. Но у последней огромные проблемы с долгами, усложнившиеся из-за мелких масштабов ее экономики.
— В какие сроки можно было бы построить «Европу»?
— Начать необходимо с приведения в порядок подоходного налога, труда и собственности. Потребуется десять лет, но начать можно будет совсем скоро. Лишь после этого можно будет объединить долг. Сегодняшний евро не работает, потому что с одной стороны греки, а с другой — итальянцы завязли в долгах. С объединением долга этой проблемы больше не будет. Третьим шагом будет запуск механизма финансовой солидарности для наиболее слабых стран зоны евро, назовем их «Европа два», таких как Греция.
— Будет ли у «Европы» свой парламент в Брюсселе?
— Европейский парламент, избираемый путем всеобщего голосования, создали мы, я и Гельмут, в 1976 году. Первым его председателем стала Симона Вейль (Simone Veil), судья, которая пережила депортацию в Освенцим и была освобождена в день памяти 27 января 1945 года. Она была символом. Мы рассчитывали создать консультативную ассамблею по работе Европейской комиссии. К сожалению, со временем председатель парламента и комиссия увлеклись завоеванием власти, при этом парламент, пусть и неплохо функционирующий, игнорируется общественным мнением и не осуществляет своей роли сдерживающего механизма в бюрократической системе Брюсселя. В «Европе» потребуется гораздо меньшая ассамблея, знакомая с общественным мнением, состоящая на две трети из парламентариев отдельных стран и на одну треть — из европейских парламентариев, чтобы они вместе проводили дискуссии и находились в постоянном контакте с гражданами. Штаб-квартира «Европы» не сможет находиться в Брюсселе, так как это создало бы слишком большую путаницу. Европейский союз из 28 стран-членов останется в Брюсселе, в то время как члены «Европы» переселятся в Страсбург, на франко-германскую границу.
— А мы можем быть уверены, что такие страны, как Италия и Испания, захотят подчиняться проекту под руководством Германии после жестких мер Берлина?
— Германия, которую нельзя критиковать, потому что это государство проводило лучшую экономическую политику в течение 20 лет до нынешних пор, хочет, чтобы унификация долга сопровождалась определенным количеством реформ. И она права. Нельзя иметь общий долг странам с весьма различными внутренними убытками. Они должны быть не идентичными, но очень схожими. Рынок труда, пенсионный возраст, система социального обеспечения для поддержки безработных и так далее — все это должно быть устроено схожим образом, потому что слишком расходящиеся между собой экономические системы в результате приводят к противостоянию между странами, как это происходит сейчас.
— Способен ли этот проект одержать верх над лидерами-популистами, предлагающими отказаться от евро и принять политику протекционизма в качестве способа разрешения экономического кризиса, который продолжается уже семь лет?
— Сегодня европейцы весьма деморализованы и разочарованы, но необходимо напомнить им некоторые цифры: внутренний валовый продукт Европы — самый высокий в мире, в целом он составляет 23,8%, то есть он выше ВВП США и Китая. В торговом отношении Европа все еще является первой экономической зоной в мире, в сфере как импорта, так и экспорта. Сегодняшний пессимизм касается функционирования системы, а не результатов ее работы. Чтобы так называемые политики-популисты не одержали победу, требуется программа и видение возрождения изначального европейского проекта. Если мы сможем предложить стабильную Европу, с точки зрения экономики, труда и долга, граждане будут относиться к ней положительно. Такая «Европа» не просто достижима, осуществить подобный проект будет не слишком трудно. Я считаю, что если бы мы спросили мнение общественности на этот счет, то она бы была согласна. Но на данный момент мы ей еще ничего не предлагали.
— Тем временем Великобритания уже покинула наш союз…
— Еще с 1991 года, с Совета Европы в Маастрихте Великобритания воспринимала себя отдельно от системы. Она так и не приняла единой валюты и отстранялась от большей части европейской политики. Поэтому ее выход из состава ЕС не играет значительной роли для Европы. Однако многие британцы лично заинтересованы в действующей системе. А мы не должны будем соглашаться на то, чтобы Великобритания сохраняла те же самые преимущества, которые у нее были, когда она являлась частью ЕС, пусть и отстраняясь от него. Мы также не должны будем проводить длинные переговоры, максимум, два года, как и было оговорено. На это нет никаких причин. Просто Великобритания не будет применять европейских правил. Исключение коснется нескольких важных для обеих сторон тем, как, например, экономическая политика в сельскохозяйственном секторе, где Великобритания может обязать нас провести переговоры. В этих вопросах необходимо будет прийти к соглашению.
— Иначе нас ждет жесткий Брексит…
— Именно так. Если мы не придем к соглашению до истечения двухлетнего срока, мы должны будем просто остановиться и все. Общественное мнение, вероятно, будет негативно настроено в отношении продления переговоров. Два года истекут в 2019 году, как раз после европейских выборов, поэтому было бы желательно, чтобы процесс выхода Великобритании из ЕС окончился до выборов.
— В период с 2001 по 2003 год вы возглавляли Европейскую конвенцию (вместе с вице-президентом, бывшим премьер-министром Италии Джулиано Амато (Giuliano Amato) и Жан-Люком Дехане (Jean Luc Dehaene), бывшим премьером Бельгии), которая могла обеспечить новые правила для существования расширившейся Европы и принять Европейскую конституцию. Однако французы отказались от нее, что породило первый большой кризис в ЕС…
— Это предложение о принятии конституции не только ограничивало количество комиссаров до 13 человек, но и меняло правила голосования, чтобы избежать вероятности навязывания мнения маленьких государств всему союзу: принятие ограничений с 60% голосов стран-преставительниц и как минимум 45% голосов стран-членов. Во Франции референдум ожидало фиаско по внутриполитическим причинам: он имел место в 2005 году, накануне президентских выборов. Действовавший на тот момент президент (Жак Ширак, Jacques Chirac) хотел снова выдвинуть свою кандидатуру и, чтобы получить возможность быть избранным (в третий раз), запустил референдум по вопросам конституции, гарантом применения которой он должен был стать. Он сделал это, не учтя, что французы на референдуме голосуют не по определенному вопросу, а против действующей власти.
— Создание другой Европы должно непременно начинаться с экономики или может отталкиваться от обороны в Европе, вопросов окружающей среды или солидарности?
— Необходимо начинать именно с экономики, потому что в отсутствие общей экономики нельзя иметь общую оборону или схожие образовательные системы. Однако ясно, что экономика не является единственной целью Европы. Необходимо как можно скорее объединить оборону и безопасность. Однако общественному мнению нельзя слишком много диктовать. Граждане могут воспринимать лишь по две-три вещи за раз. На мой взгляд, они могут понять, что европейские государства слишком малы сегодня, чтобы сопротивляться конкуренции со стороны Китая и США: достаточно объяснить им эту проблему и показать, что за последние годы уровень безработицы вырос более чем в два раза. Однако даже лучшие политики не хотят понимать этого. В данный момент они не фокусируются на обсуждении больших рисков. В любом случае, я считаю, что европейские государства должны разработать два-три совместных проекта. Когда я был президентом, мы работали над космическим сектором, развивая помимо прочего ракеты «Ариан». Возможно, теперь мы должны будем сделать ставку на медицину или информатику.
— Ваша «Европа» — это последний шанс для Европы?
— Это неизвестно. Разумеется, Европа в ее нынешнем виде, если она не примет мои предложения, столкнется с огромными проблемами. Решение нужно принимать как можно скорее.
— Вы помните время, когда Париж ратифицировал Римский договор?
— Были серьезные дебаты в парламенте, на которых я, впервые за мою политическую жизнь, взял слово. В итоге мы ратифицировали соглашение с результатом три пятых «за» и две пятых «против», последние все были или коммунистами, или голлистами. Правительство представлял Морис Фор (Maurice Faure), он был вторым подписантом соглашения от Франции, талантливый человек. Он окончил свою речь цитатой из «Магистра ордена Сантьяго», французского спектакля по пьесе Анри де Монтарлана, это произвело большое впечатление на всех парламентариев: «Если вы окажетесь на пороге новой эры, решитесь ли вы войти?»
Это старый вопрос. Но в 60-й юбилей европейского проекта он до сих пор остается удивительно актуален.
