Движение «Борьба студентов за советское еврейство» родилось в 1964 году. Спустя два года Эли Визель (Elie Wiesel) опубликовал книгу «Евреи молчания», рассказав о положении евреев за Железным занавесом и о том, как они мечтают воссоединиться с еврейским народом. Эти события полувековой давности стали катализатором неудержимого движения. Шестидневная война 1967 года дала советским евреям чувство гордости, смешанное с религиозным и национальным самосознанием. Это привело к публичным судебным процессам и к тюремному заточению лидеров, появившихся в рядах советского еврейства. Данные события, в свою очередь, пробудили чувство гордости и ответственности у еврейской диаспоры и других людей, понимавших, что до и во время Второй мировой войны для спасения евреев в Европе было сделано слишком мало.
В 2017 году исполнилось 30 лет другому важному моменту в движении советских евреев, который оказал немалое влияние на исход этой борьбы. В декабре 1987 года в Вашингтоне состоялась крупнейшая демонстрация в поддержку советских евреев, в которой приняли участие более 250 тысяч евреев и христиан. Они молились за советских евреев и требовали, чтобы СССР дал им свободу. К сожалению, после распада Советского Союза в 1991 году трудно найти людей моложе 30 и даже 40 лет, которые знают хоть что-то об этой странице еврейской истории. Но для меня эти события и их предыстория имеют большое историческое и личное значение.
Я не специалист по этому движению и никогда не был его видным участником. Но с юных лет оно было центральной составляющей моего самосознания. Другие в молодости тратили свое время на более земные вещи, а я в своей жизни все больше и больше занимался освобождением советских евреев. Я прочел «Исход» к моменту своего религиозного совершеннолетия бар-мицва, и эта книга тронула и воодушевила меня. Готовясь к бар-мицва и читая в Торе об исходе моего народа из Египта, я почувствовал что-то новое в глубинах своей души. Я узнавал все больше о тяжкой доле советских евреев, и это подготовило меня к активной деятельности в движении, которое стало инициативой снизу, но к тому времени уже было тесно связано с организованной еврейской общиной. Среди его участников были раввины и пасторы, студенты, домохозяйки, пенсионеры. Движение это действовало методами шумных уличных протестов и тихой (закулисной) дипломатии. Меня влекло к нему стремление восстановить справедливость, участвовать в освобождении своего народа, а также живое представление о лидерах, которые как будто хотели взять мир за плечи и трясти его до тех пор, пока в нем не настанут перемены.
В те далекие времена обычно моя мать готовила еду, и мы чаще всего ужинали вместе всей семьей. В то время эти ужины казались мне ничем не примечательными. Но как-то раз за несколько месяцев до бар-мицва моего брата мы сидели за столом, и мать рассказала одну историю из журнала Hadassah, которая изменила всю мою жизнь. В статье говорилось о «побратимстве». Участвовавшие в этой инициативе семьи самыми разными способами праздновали религиозное совершеннолетие вместе с советскими подростками, которые были лишены такой возможности. Меня воодушевила мысль о том, чтобы стать с кем-то другом по переписке, преодолеть тысячи километров, разные политические идеологии, пересечь мысленно все границы и углубиться в еврейскую историю. Во мне родился активист, и я решил действовать.
Побратимство имело две цели. Во-первых, рассказать всем о тяжкой участи советских евреев, причем не только для того, чтобы об их положении стало известно всем, но и чтобы люди воспринимали как личную ответственность борьбу за их свободу, чтобы это переходило от семьи к семье, от ребенка к ребенку. Во-вторых, по мере возможности, насколько это позволяла советская цензура, переписываться с подростками из советских еврейских семей (и с самими семьями), с которыми американские евреи становились побратимами по бар-мицва/бат-мицва, давая им надежду и вдохновение, напоминая, что они не забыты, что они — часть еврейского народа, и что остальные думают о них и заботятся о них.
Мне говорили, что это давало им бесценную надежду. Кроме того, все понимали, что если миру станет известно о тяготах и непростой судьбе той или иной еврейской семьи в СССР, это будет своего рода страховкой и гарантией того, что с ними не произойдет ничего плохого.
Конечно, наверняка никто ничего не знал, так как единственная последовательность Советов состояла в их непоследовательности. Никто не знал, что могло заставить Советы сменить гнев на милость, а что усиливало их непреклонность и упрямство.
Мой брат стал другом по переписке и побратимом по бар-мицва мальчика Михаила, который жил в далекой советской республике. Брат писал ему письма, моя мать писала письма. Михаила упоминали на церемонии бар-мицва и на празднике в честь религиозного совершеннолетия. Но не было ни единого признака того, что Михаил и его семья получали эти письма, а также знали, что о них думают и беспокоятся в пригороде Нью-Джерси.
Я был воодушевлен и готов к действию, но в то же время, испытывал недовольство тем, что не имею возможности сделать нечто подобное на свой бар-мицва. Будучи членом местной организации молодых иудеев, я решил, что у меня должна быть собственная духовная семья по переписке, и сказал себе, что буду действовать в этом направлении, призывая к этому делу других людей в местном, региональном и общенациональном масштабе. Редакция журнала Hadassah направила меня в организацию по содействию советским евреям, где мне дали фамилию и краткую биографию одной московской семьи — Штейн. Отец семейства Виктор работал фармацевтом. Его жена Людмила была лингвистом и работала переводчицей. У них было две дочери, Катя и Лена.
Вдохновленные масштабным отъездом советских евреев в 1979 году и думая, как и многие другие, что двери к свободе открыты, и в ближайшее время они будут свободны, Виктор и Людмила подали заявление на выезд из СССР. Вместо этого Штейнов уволили с работы и заклеймили позором как предателей. По этой причине они стали членами быстро растущей армии «отказников», как называли советских евреев, которым было отказано в праве на выезд. Эти люди подвергались остракизму и дискриминации в обществе и оказывались в заточении в собственных домах.
Виктор умел находить случайные заработки, что было крайне сложно в стране, где все контролировало государство. Он работал ночным сторожем, фотографом, делая все возможное, лишь бы заработать несколько рублей и обеспечить нормальную жизнь семье. Катя, которая была на два года моложе меня, училась в школе и очень хорошо владела английским. Лена была маленькая и ничего не знала о том, что ее семья — отказники. Родители старались скрывать от нее суровую правду. Они продолжали учиться, но проявления дискриминации и антисемитизма случались нередко. Катя хотела пойти учиться на врача, но получить высшее образование ей не дали. Однако она сумела выучиться на медсестру, а потом устроиться на работу, потому что спрос на этих низкооплачиваемых специалистов был велик.
Я начал ежемесячно писать письма Штейнам, а затем Кате. Общаться в ту эпоху было трудно по сравнению с нынешними временами, когда можно мгновенно записаться в «друзья» к кому-нибудь из-за океана и автоматически переводить тексты с одного языка на другой. Каждую страницу письма приходилось нумеровать, чтобы знать, о чем «первая, вторая, третья страница моего первого, второго, третьего письма». Делалось это для того, чтобы в случае приезда друга по переписке можно было узнать, каких страниц недостает, какие были подвергнуты цензуре или откровенно украдены советскими цензорами. Я и других призывал писать Штейнам. Некоторые писали. Иногда. Но никто не относился к этому с таким прилежанием и упорством, как я. По наивности, глупости или по какой-то еще причине я чувствовал себя обязанным это делать и полагал, что это важно для Штейнов.
Как-то раз весной 1982 года я получил письмо из Москвы. Катя написала от имени всей семьи, потому что мы были почти ровесники и могли подружиться. «Я была очень рада получить твое письмо. Мне 15 лет. В июне мне предстоит сдавать экзамены по русской литературе, алгебре, геометрии. Я учу английский в школе и на языковых курсах. В СССР большинство евреев не празднуют Песах, и у нас праздники только на Новый Год…. 9 мая мы отмечаем День Победы (37 лет назад СССР разгромил фашистскую Германию), а 8 мая у меня был день рождения. Не мог бы ты написать в следующем письме, какую информацию ты хочешь узнать об СССР, о русской культуре и так далее». Это был неплохой способ попрактиковаться в английском. Свое письмо она подписала: «Искренне ваша, Катя». Так началась наша дружба. Так у меня появилась еврейская семья в Советском Союзе.
Первые наши письма были вполне нейтральны. Мне дали строгие указания о том, что можно писать, а что нельзя. Любая неверная фраза и даже слово могли быть использованы в качестве улики и привести к аресту по надуманным обвинениям, чем довольно часто пользовались советские органы власти, чтобы преследовать и бросать за решетку еврейских активистов. Я отнесся к этим наставлениям со всей серьезностью и разработал некий код, полагая, что Штейны поймут его. Правда, мы даже не обсуждали его. В итоге, даже если они воспринимали мою писанину как полную бессмыслицу и не понимали мои намеки и сигналы, я относился к этой переписке как к серьезной обязанности. Ответные письма давали мне стимул для продолжения переписки. Свои письма я отправлял заказной почтой, получая уведомления о вручении их адресату. Делалось это для того, чтобы иметь некое документальное подтверждение о доставке письма — или что Советы препятствуют такой переписке.
В своем первом письме я написал об общих друзьях, которые рассказали мне про Штейнов, о том, что хочу переписываться, хочу узнать об их жизни, что интересуюсь Советским Союзом. Все было достаточно безобидно, и это первое письмо успешно преодолело рогатки советской цензуры. Через какое-то время стало трудно различать, какие письма доходят, а какие нет. И хотя не все письма приходили беспрепятственно, Штейны знали, что я пишу. Знали об этом и те, кто должен был задерживать эти письма. Меня заряжала энергией надежда на то, что я могу им помочь, как тот мираж оазиса в пустыне. Не знаю, что помогло на самом деле, но я проявлял к переписке большой интерес.
Шло время. Я укрепился в своей решимости, стал строить новые планы и действовать более активно. У меня появилась простая цель: вытащить Штейнов из СССР. Средств и способов для этого было множество, и я даже не подозревал об их существовании, когда писал и получал первые письма.
После года переписки, в ходе которой некоторые письма все-таки дошли до адресатов, Катя написала мне, что я могу приехать в Москву летом 1985 года на международный молодежный фестиваль. По правде говоря, я обдумывал эту идею о поездке уже довольно длительное время. Как я мог отказаться после того, как она предложила мне приехать? Но попасть в СССР в то время мне казалось такой же трудновыполнимой задачей, как и вывезти Штейнов из этой страны.
Преград было множество. Мне было 20 лет, и для подготовки к поездке оставалось мало времени. Поездка в СССР сама по себе была непростым делом. Даже элементарное получение визы было мучительно долгим процессом. У меня уже существовали довольно прочные связи с лидерами движения в защиту советских евреев, и они в один голос отговаривали меня от самостоятельной поездки. Меня познакомили с одной американской студенткой, чтобы мы поехали вместе, но у нее изменились планы, и в итоге я отправился один, вопреки советам и настоятельным рекомендациям не делать этого. Люди называли мой поступок глупостью, говоря, что мои замыслы невыполнимы. Кто-то даже утверждал, что я подвергаю свою жизнь опасности.
Все посещавшие СССР туристы должны были ехать в составе официальных, организованных и управляемых групп, которыми руководили гиды. Эти гиды были уполномочены и даже обязаны докладывать о каждом шаге гостей, а также прививать им требуемую дозу марксизма-ленинизма. Были и другие препятствия. Моя семья по непонятной мне причине меня не поддержала. Отец отговаривал меня от поездки. Может, он боялся за меня, я не знаю. А брат даже заявил, что я опозорю свою семью. Но я должен был выполнить свою миссию, и остановить меня не могло ничто.
Главная проблема была финансовая. Десятидневная поездка в СССР стоила 2 тысячи долларов. У меня не было никаких сбережений. Для бедного студента 2 тысячи долларов то же самое, что и миллион. Не зная как, но я решил собрать необходимые мне деньги: 50 долларов там, 200 долларов здесь. Я был не очень хорошо знаком с еврейскими лидерами, но уже успел поработать президентом некоммерческой организации Emory Hillel и обрел там определенную известность. А еще я стал известен в еврейской общине Атланты — как активист. Медленно, но верно я начал обращаться к различным людям и организациям — и деньги стали поступать.
Собирая средства на поездку в Советский Союз, я думал, что логичнее всего обратиться к своим близким знакомым. Мои друзья и однокашники были так же бедны, как и я. Но я, к ужасу отца и матери, обратился за помощью к родителям своих друзей и к друзьям своих родителей. Я добился кое-какого успеха, но моему отцу не понравилось то, что я прошу деньги у его друзей. Поэтому мы заключили сделку. Он даст мне недостающие средства на поездку, а я оставлю его друзей в покое. Вместо того, чтобы дать другим людям возможность вложить средства в мою гуманитарную миссию (именно такой мне представлялась эта поездка), отец стал главным акционером в предприятии, в котором он вовсе не был заинтересован.
Готовясь к поездке, я шутил с друзьями о том, что они смогут писать мне в ГУЛАГ, или что я открою первый советский орден моего братства в Сибири. В этой стране закон был как подвижная мишень, и мне советовали проявлять крайнюю осторожность и даже не переходить улицу в неположенном месте, дабы не подвергнуться депортации или чему-то похуже. Сказать, что я нервничал, было бы преуменьшением.
Готовясь к поездке, я гораздо больше волновался о том, что могу нарушить американский закон. Эта идея засела у меня в мозгу еще до того, как Катя предложила мне приехать. Конечно, посетить СССР было очень интересно, но смысл был не в том, чтобы приехать просто в качестве туриста. Я хотел вывезти Штейнов. Если не вместе со мной обратным рейсом, то вскоре после моей поездки. Это было наивно и глупо, но такова была моя цель.
За несколько месяцев до поездки я прочел автобиографию Эбби Хоффмана (Abbie Hoffman). В ней он описал свою жизнь пламенного активиста, противника войны во Вьетнаме и лидера радикального движения йиппи. Он неоднократно нарушал закон, подвергался аресту, а в конечном итоге ему пришлось скрываться, дабы избежать долгого тюремного срока. Хоффман научил меня «партизанскому театру», как он называл акции гражданского неповиновения, главным принципом которых было действовать по совести и быть готовым ответить за последствия.
Я также усвоил некоторые уроки из истории моей семьи. Мои родственники уезжали из Восточной Европы «легальными» способами — вступив в фиктивный брак. Благодаря такому фиктивному браку моя бабушка и две ее сестры избежали гитлеровского ада. Что ж, если они этим воспользовались, то и я могу этим воспользоваться. Я решил жениться на Кате, заключив брак в советском ЗАГСе, а потом сделать все необходимое, чтобы вывезти мою «жену» из СССР, задействовав для этого самые высокие правовые, дипломатические и политические каналы.
Я узнал, что существует большой штраф и даже тюремный срок за заключение брака с единственной целью обеспечить супруге/супругу американское гражданство. Я думал о том, как повлияет на мою общественную жизнь женитьба (пусть и фиктивная) на женщине из СССР. А еще я думал о том, что не сумею освободить Катю и сам окажусь за решеткой. Но в итоге я все-таки решил рискнуть.
Родители отвезли меня в аэропорт, и я сел на самолет компании Finnair, летевший в Хельсинки, откуда я намеревался добраться до Москвы. Я даже представить себе не могу, что творилось у них на душе в тот момент, когда я улетал в опасное место на край света, где со мной невозможно будет связаться. По пути в Хельсинки я писал открытки своим друзьям, рисуя в углу окошко с тюремной решеткой и с подписью «Вид из моей комнаты». Так я убивал время и успокаивал свои нервы.
В Москве я познакомился с американцами из состава своей туристической группы. Это были очень разные люди: женщина с двумя детьми-подростками; судья Чарли из Луизианы, который стал моим соседом по комнате; две еврейские пары из Нью-Йорка (им я в конечном итоге рассказал о цели своей поездки) и многие другие.
Наш гид из «Интуриста» Наташа делала все возможное для поддержания порядка и дисциплины — ради нашей «безопасности и удовольствия». Ее особенно раздражали мои частые отлучки из группы, так как большую часть времени я ездил один. Я уверен: она знала, чем я занимаюсь, и знала, что я знаю, что она знает. Тем не менее, я делал то, что считал нужным, пропуская экскурсии на тему советской истории. Я бегал по делам, оставляя свои собственные метки на страницах еврейской истории. Оглядываясь назад, могу сказать: моя поразительная самоуверенность и в равной степени удача помогали мне ездить по Москве и Ленинграду самостоятельно, не теряться и не попадать в тюрьму.
Я купил новую записную книжку и заполнил ее реальными и вымышленными именами. Я изобрел код, помогавший мне понять, с кем я должен увидеться, где они живут и как до них добраться. Поскольку я ездил один, мне дали имена относительно безопасных людей, по поводу которых не было особых подозрений в том, что за ними следят, или что они сами являются информаторами. Я неукоснительно соблюдал все правила, чтобы безопасно, спокойно и незаметно контактировать с этими людьми, добираться до них, не привлекая внимания к себе, а также понимать, следят за мной или нет. Мне сказали, что звонить надо из телефонов-автоматов, которые вроде бы реже прослушивают. Мне также посоветовали взять побольше американских монет, которые одинакового размера с советскими копейками. На них можно было звонить из телефонных будок, так как достать копейки в США было очень трудно, а поиски копеек в СССР могли вызвать подозрения у людей, связываться с которыми мне очень не хотелось. Я старался по мере возможности ездить на метро. Чтобы не выделяться из толпы, я носил скучную серую одежду. Я старался проверять, не следят ли за мной, хотя мне было понятно, что если КГБ захочет тайно проследить за мной, он сделает это.
Но главная цель моей поездки состояла в том, чтобы побывать у Штейнов. К сожалению, из-за молодежного фестиваля мест в московских гостиницах было мало, и наше пребывание в столице сократили на один день. У меня было всего три дня и две ночи, чтобы осуществить задуманное. И я не стал терять время зря.
В первый вечер в Москве я позвонил Кате и назначил ей встречу на следующий день. Сказав что-то Наташе, я утром отправился в метро и поехал до последней станции на севере Москвы. Я добрался до места, не спрашивая ни у кого дорогу. Я научился немного читать по-русски, чтобы не теряться. Я старался не рассматривать слишком внимательно прекрасные старые станции метро в центре Москвы, чтобы не выделяться. Поезда в метро были старые и ничем не примечательные. Казалось, что никто не улыбается и не проявляет никаких эмоций. Я постарался смешаться с толпой и не смотреть людям в глаза. Я бывал во многих метрополитенах, но этот поезд показался мне особенно тряским. Он гремел и стучал, пока я не заметил, что продолжаю трястись даже тогда, когда поезд останавливался на станциях. Через несколько минут я понял, что это не поезд меня трясет, а бешено бьется мое сердце. Тем не менее, я добрался до последней станции, но намного опоздал на встречу с Катей.
Это было какое-то чудо. Я вышел из поезда, а Катя все еще стояла там, дожидаясь меня. Мы сразу же узнали друг друга, обнялись и отправились к ней домой. Шли мы медленно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, так как общались по-английски. В квартире нас ждал Виктор, и мы немного побыли там. Разговор был легкий, непринужденный, но ничего существенного. Мы уже длительное время ощущали себя довольно близкими людьми, но на самом деле, мы абсолютно не знали друг друга.
Почти все, что я привез с собой, кроме одежды и кое-какой еды, предназначалось для Штейнов. Это была женская одежда и обувь, фотографическая аппаратура, книги, драгоценности и много других вещей, за которые меня могли арестовать на таможне. Я вручил им подарки, которые частично купил сам, а частично получил от других людей. Какими-то вещами они могли пользоваться сами, а что-то могли продать на черном рынке. Виктор был настолько потрясен этими подарками, что назвал меня Санта-Клаусом.
Затем мы сели пить чай, и я поделился с ними своим замыслом. Виктор сидел за столом напротив меня, а Катя слева. Я неожиданно для них поделился идеей о женитьбе и попытался доказать, почему эта идея так хороша. Я не стал рассказывать, какие проблемы могут ждать меня, так как им и своих проблем хватало. Ответа не последовало. Но вскоре после этого мы с Катей пошли прогуляться в парк, и она призналась, что очень недовольна своей жизнью и хочет уехать. Но в то же время, ей дорога семья, и она не может себе представить, как уедет без них. Тем более, не исключено, что больше она с ними не увидится. Ее приводила в ужас мысль о том, что она окажется одна в чужой стране. Но в то же время, она была несчастна от того, что может никогда не выбраться из СССР. Мы договорились, что подумаем, а потом решим, сможем ли сделать это в случае необходимости.
Перед отъездом я дал Кате большой конверт. Там было заявление о зачислении в Университет Эмори, где я учился на младшем курсе. Я объяснил, что если она заполнит его и привезет мне на следующий день, я возьму заявление с собой и попытаюсь добиться, чтобы ее приняли в американский колледж. Советским диссидентам типа Андрея Сахарова заочно присваивали почетные докторские степени, но ни одного советского отказника до этого не принимали в американские университеты, по крайней мере, насколько мне было известно. Сам я перед поступлением в колледж написал эссе и приложил его к заявлению. Эссе это было о Штейнах и о советских евреях. У меня было такое ощущение, что в Эмори меня приняли именно из-за этого. Теперь и университету пора было подключиться к процессу вызволения Кати. Американские школьники обычно до последнего тянут со своими заявлениями о приеме, однако Катя встретилась со мной уже на следующий день на Красной площади и показала бумаги, которые были в полном порядке. Мы расстались без особых эмоций, чтобы не привлекать внимания, не зная, увидимся ли мы снова, а если да, то когда и где.
Вернувшись домой, я стал еще активнее бороться за Штейнов в частности и за советских евреев в целом. Мои действия, направленные на то, чтобы Катя обрела свободу и была принята в Эмори, становились все заметнее, и в университете у меня появился определенный авторитет. Я стал инициатором публикации нескольких телефонных разговоров с Катей, и вместе с другими студентами стал распространять информацию о советских евреях, чтобы они получили больше поддержки. Это было непросто, поскольку заказывать телефонный звонок в СССР надо было заранее, и советский оператор всегда действовал по своему усмотрению. А когда я звонил, то понимал, что все звонки такого рода прослушиваются советскими цензорами.
При помощи недорогой электроники мы записывали эти телефонные разговоры, а потом передавали их в эфир на общественных мероприятиях в присутствии десятков людей, в том числе, представителей средств массовой информации. Благодаря университетской газете Катя обрела известность, а мне из-за моей активности дали кличку «советский Иона». Через какое-то время Катю приняли в Университет Эмори, и она стала «студенткой на особом положении». А я получил возможность расширить свою деятельность.
Воспользовавшись примером Эбби Хоффмана, я стал участвовать в публичных протестах и организовывать их. Я ездил по стране с выступлениями, я рассказывал людям о тяжелой судьбе советских евреев, призывая их к активным действиям. Многие откликались на мои призывы. Я сумел собрать множество книг Эли Визеля «Евреи молчания», раздавая их в качестве подарка организаторам мероприятий. Hillel и прочие организации отметили мою активность наградами и приглашениями на новые выступления. Мои презентации были довольно просты. Я показывал слайды тех людей, с которыми встречался, и рассказывал об их личной борьбе и трудностях. Выступления я обычно заканчивал рассказом о Кате и о ее семье, о наших планах заключить брак. При этом я отчаянно надеялся на то, что кто-нибудь присоединится ко мне в моих усилиях.
В это время я регулярно писал статьи, письма в редакции, часто пользуясь псевдонимом. Хотя тогда еще не было интернета, я не хотел, чтобы Советы знали, кто является зачинщиком всей этой деятельности, так как это могло помешать мне вновь поехать в СССР в нужный момент. Я также составил уникальный список телефонов большинства советских посольств в разных странах мира. Будучи студентом, я учился и днем, и ночью. У меня появилась такая теория, что в любое время дня и ночи где-нибудь да работает советское посольство. Я выработал ритуал, который превратился в хобби: звонить в посольства за счет вызываемого абонента и представляться именами известных советских узников-евреев (Анатолий Щаранский, Иосиф Бегун, Ида Нудель, Юлий Эдельштейн и другие). Обычно они отказывались ответить на звонок и вешали трубку, но сигнал все равно был подан. Иногда я кричал оператору на линии на русском языке: «Отпустите мой народ!» Это тоже был сигнал. Несколько раз посольские клерки по незнанию отвечали, и я просил соединить меня с самым главным из присутствующих дипломатов. После этого я вежливо спрашивал, когда они отпустят того или иного узника-еврея (в тот момент они понятия не имели, что звонок за их счет, и поэтому я не спешил вешать трубку). Либо же я просто орал на русском языке: «Отпустите мой народ!» и прекращал разговор.
Апофеоз этого телефонного хулиганства наступил во время советско-американского саммита в исландском Рейкьявике. Посреди ночи я позвонил в тамошнее советское посольство. Снявший трубку человек согласился на звонок за счет абонента. Полагая, что все важные советские руководители там, я сказал, что хочу поговорить с советским послом в Вашингтоне Анатолием Добрыниным. Ничего не подозревающий клерк сказал, что посол в гостинице. Я спросил, в какой, и попросил дать мне его телефонный номер. Затем я снова позвонил за счет вызываемого абонента. В отеле меня соединили с номером посла, и мне ответил сонный Добрынин. Прежде чем позволить ему снова заснуть, я на своем не очень чистом русском языке произнес любимое: «Отпустите мой народ!»
Моя учеба в колледже близилась к концу, а Катя с семьей так и не могла выехать из СССР. Поэтому я решил, что пора снова ехать в Москву и воплощать в жизнь план с женитьбой. К тому времени я оброс полезными связями и быстро собрал необходимые документы и средства на поездку. Раньше люди думали, что я наивный радикальный активист, но сейчас многие увидели, чем я занимаюсь, и поверили, что если кто-то и может реализовать затею с браком, то только я, и никто больше.
Примерно в это время незнакомая мне семейная пара из Атланты по фамилии Коэн побывала в СССР, и по возвращении написала о своей поездке в газете Atlanta Jewish Times. Меня настолько заинтересовал их рассказ, что я написал им длинное письмо, в котором рассказал о себе, о том, чем я занимаюсь, и попросил их помочь мне снова поехать в СССР, чтобы вступить в брак. Коэны позвонили мне, мы встретились, и они пообещали свою полную поддержку. Эта семейная пара помогла мне, и я смог поехать в Москву.
Когда я готовился ко второй поездке, ситуация в СССР стала меняться. Началась эпоха гласности и перестройки, а евреи и остальные получили надежду. Теперь и я мог путешествовать в одиночку, без группы и без гида. При содействии Коэнов я познакомился с человеком моего возраста, и мы вместе спланировали эту поездку. Подробности того, где мы побывали и с кем встречались, это тема отдельной статьи. Но мы воочию убедились в том, что началось освобождение советского еврейства. Мы приехали в Москву, когда евреи отмечают Йом-Кипур, Суккот и Симхат Тора. У нас появились новые друзья, и мы встретились со старыми. Мы приняли участие во встрече с тогдашним главным прокурором штата Нью-Йорк и познакомились с настоящим залом славы отказников. Мы также познакомились с Идой Нудель буквально через час после того, как она получила разрешение эмигрировать, и стали первыми иностранцами, услышавшими эту новость. Нашу встречу несколько раз прерывали телефонные звонки от еврейских лидеров со всего мира, а потом ей позвонила плачущая сестра из Израиля. После этого мы поехали вместе с ней на такси в главную московскую синагогу на начало праздника Йом-Кипур.
Но главной целью поездки была женитьба на Кате, или, по крайней мере, начало этого процесса. Но этого не произошло. Когда я готовился к поездке, Катя написала мне письмо, рассказав о том, что скоро они смогут уехать. В июле 1987 года Катя позвонила моим родителям из Италии, обретя, наконец, свободу. В мыслях я представлял это несчетное количество раз, но услышав об отъезде Кати, я не мог в это поверить. У меня просто не было слов. В горле появился комок, а глаза наполнились слезами. Все, что я делал, казалось невозможным, но это было как мечта. И я испугался, что вдруг проснусь и узнаю, что это было не по-настоящему.
Пока Штейны жили в Италии в ожидании статуса беженцев, я в октябре совершил свою вторую поездку в СССР. В ноябре, когда был День благодарения, Катя снова позвонила моим родителям, на сей раз из Бостона. Мы тут же созвонились и решили встретиться. К тому моменту мы уже были друзьями со стажем, хотя по странному стечению обстоятельств, с глазу на глаз встречались только один раз. Предвкушение новой встречи с Катей, которая, наконец, стала свободной, занимало мои мысли ничуть не меньше, чем прежние планы по ее освобождению.
По счастливой случайности или по воле небес, за несколько недель до приезда Штейнов в США советский президент Михаил Горбачев запланировал очередную встречу в верхах с президентом Рональдом Рейганом, на сей раз в Вашингтоне. Вся еврейская община в США пришла в движение и организовала манифестации, в которых приняли участие 250 тысяч человек по всей стране, а также в Израиле и в других странах. Мы с Катей решили, что встретимся именно на этом мероприятии.
Она хотела приехать в Вашингтон из Бостона вместе с отцом и другом семьи. Я намеревался прилететь из Атланты. Мы договорились о месте встречи и при помощи сотовых телефонов как-то сумели отыскать друг друга в толпе. Катя и Виктор стали знаменитостями среди делегации из Атланты. Большинство ее членов уже несколько лет знали о ней и о моей деятельности, и были рады встретиться с ней лично. Вместо того, чтобы вместе идти к алтарю, мы взялись за руки и пошли в рядах демонстрантов, выражая поддержку тем советским евреям, которые еще не обрели свободу.
Катя больше не была советской еврейкой. Она была свободна. И это было самое подходящее время и место для нашей новой встречи. Не могу себе представить, что творилось у нее на душе. Это была огромная часть моей жизни, а она могла только наблюдать за этим, причем издалека. Теперь ей было достаточно сложно понять американское общество, общину американских евреев и прочие особенности жизни в США. Но обретя свободу в США, приняв активное участие в акции за освобождение остальных евреев, оставшихся в СССР, она наверняка радовалась. В то же время, ей многое казалось странным, незнакомым и даже пугающим. Выйдя из мрачной тени Кремля, мы стояли вместе на холоде под ярким солнцем между Капитолием и Монументом Вашингтона, скандируя лозунги об освобождении остальных советских евреев. Потом мы попрощались. Не было ни цензоров, ни КГБ.
В последующие месяцы мы довольно часто разговаривали. Находясь от Штейнов в полутора тысячах километрах, я мало чем мог им помочь. Но была одна вещь, которую я мог сделать: добиться приема Кати в Университет Эмори, чтобы она смогла начать учебу. Я достал ей билет на самолет, и в конце марта 1988 года она одна полетела в Атланту на встречи и собеседования. Во время ее поездки департамент университета по связям с общественностью сделал умный маркетинговый ход, и нас повсюду сопровождала пресса. Активно работало местное телевидение и газеты; каждая из них писала свою историю, каждая смотрела на произошедшее под своим углом. На протяжении трех дней за нами повсюду следовала группа журналистов из ABC News. Рассказ о нас должны были показать в пятницу вечером в программе под названием «Человек недели». Так и произошло. Я пообещал себе, что воспользуюсь своим статусом знаменитости и буду еще активнее мотивировать других. Я добился своей цели, добился освобождения одной семьи, но сделать предстояло гораздо больше. Хотя Штейны обрели свободу, в 1987 году разрешение на выезд из СССР получили менее 900 евреев. Но там оставались еще миллионы, которые не могли уехать, и некоторые из них были моими друзьями.
Мы с Катей поддерживали связь несколько лет. Но жизнь шла своим чередом, мы обзавелись семьями, начали работать, воспитывать детей — и созваниваться стали реже. Но Катя со своей семьей занимает важное место в моем сердце. Они — моя вторая семья. К счастью, это чудесные и умные люди, а поэтому контактировать с ними и поддерживать с ними связь всегда было легко и просто.
Я был особенно тронут, узнав о том, что муж Кати, тоже эмигрант из СССР, служил в американской армии в Ираке.
К сожалению, реальность такова, что за сохранение свободы приходится платить. Сегодня очень многие люди просто не знают об этой главе в нашей истории, а многие забыли о ней. Эбби Хоффман говорил, что нельзя верить никому старше сорока лет, но я с этим не согласен. Сегодня очень трудно найти людей моложе сорока лет, которые знают, что случилось в то время, почему это важно по сей день, как миллионы людей пришли в движение, как объединились евреи и христиане против исторической несправедливости, и как они осуществили современный исход. Пусть же 2017 год станет знаковым событием, которое даст нам возможность рассказать о важной главе нашей истории и позволит передать грядущим поколениям те знания и уроки, которые мы усвоили.
Джонатан Фельдштейн — вице-президент фонда Коби Манделла в Израиле.
