Аннексия Крыма лишь замедлила его десоветизацию, но не отменила. Рано или поздно крымчане поймут, что День Победы — это не «можем повторить», а «никогда больше».
Есть два способа снимать войну. Первый — с развевающимися знаменами, громкими речами и рафинированным героизмом. Второй — с грязью, кровью и без дистиллированного пафоса. Способность общества честно рассуждать о самом себе напрямую зависит от того, способно ли оно применять второй метод для описания собственной истории.
В качестве примера можете взять любой российский фильм о событиях Второй мировой войны. Вне зависимости от года выпуска это будет классический эпос: история про битву абсолютного света с не менее абсолютной тьмой. В роли полутонов могут выступать лишь отдельные персонажи. Скажем, какой-нибудь немец будет сочувственно относиться к русским и фрондировать собственному командованию. Или наоборот — вполне себе отечественный коллаборационист побежит к вермахтовским офицерам менять родину на усиленный паек.
Особенность в том, что мы так долго смотрели такие фильмы, что даже и не представляем, что Вторую мировую можно снимать как-то иначе. Хотя, на самом деле, вполне даже можно.
Вот, например, американский фильм «Ярость» — о танковом экипаже, сражающемся в Европе где-то на закате войны. Чистая грязь — на сапогах, мундирах, в быту и нравах. Вот американский солдат отбирает у мирных немцев продукты для своего взвода. А вот чумазый танкист утаскивает немецкую вдову в подсобку для утех. А вот опытный командир заставляет новобранца собственноручно застрелить немецкого пленного — чтобы заставить юнца избавиться от иллюзий, что войну можно пройти незапятнанным.
В российской кинотрадиции представить себе такое кино невозможно. Лубок по образцу «Перл-Харбора» возможен — и регулярно выходит в прокат. Но киноязык, показывающий войну через оскотинивание людей, возможен разве что для лент об Афганистане или Чечне. Потому что история главной войны ХХ века для российского обывателя лежит не в плоскости исторического знания, а в логике религиозного культа. Даже Вторую мировую аккуратно дистиллировали до Великой Отечественной, чтобы выкинуть из нее все непритязательные моменты, наподобие раздела Польши. Это самая настоящая гражданская религия — со своим пантеоном святых, великомучеников, апостолов и канонической трактовкой событий. Любое отступление от канона считается ересью и карается инквизицией.
Проблема только в том, что время неумолимо. Любая война умирает тогда, когда похоронен последний солдат. И после этого память о войне можно поддерживать разве что на аппарате искусственного дыхания, да и тогда жизнеспособность мифа будет весьма условной.
А все потому, что одно из главных качеств человеческой памяти — это умение забывать. Воспоминанию нельзя продлить жизнь искусственно — равно как не удастся и вычеркнуть что-то из памяти раньше времени. Но чем дальше уходит от нас историческая эпоха — тем быстрее ее памятники перекочевывают в разряд архитектурных деталей, теряя свою безусловную сакральность. Потому что прошлое живо ровно до тех пор, пока живы его современники.
Это не значит, что Вторая мировая повторит этот путь автоматически — хотя бы потому, что для абсолютного большинства в той войне остается четкое понимание «своих» и «чужих». Но и ее наследие обречено со временем трансформироваться из безусловного подвига старшего поколения в обезличено-условный героизм эпохи.
Личностное переживание постепенно будет уступать место официальной тризне и коллективным молебнам. Вырастет поколение, которому дедушки не будут по праздникам показывать кителя с наградами. И даже парад на 9 мая будет восприниматься как главный смотр войск и техники, а не как цитата исторических событий середины прошлого века.
И рано или поздно будет меняться язык обсуждения и стилистика дискуссии. Да, госзаказ и формируемая им идеология будут доминировать — по мере сохранения соответствующей статьи расходов в бюджете — но ростки нового осмысления будут прорастать. И в какой-то момент мы обнаружим, что язык описания военного быта может стать созвучным все той же голливудской «Ярости» о судьбе американского танкового экипажа. В которой эпос будет делить место с грязью быта. И баланс одного и другого в уравнении будет тоже меняться.
И все те темы, появление которых сегодня в крымском общественном дискурсе даже невозможно представить, начнут оконтуриваться. События между сентябрем 39-го и июнем 41-го — осмысливаться. Повседневная ткань военного быта — проговариваться. Белые пятна в истории Второй мировой — проявляться. Фигуры умолчания обречены уходить в прошлое, и остановить этот процесс с каждым годом будет все сложнее — просто потому, что попытка обыграть время обречена на поражение.
Потому что настоящее еще можно попытаться выстроить на прошлом. Но на прошлом нельзя выстроить будущее. Особенно, если это прошлое выхолощено и не подвергается рефлексиям.
