В холодный майский день 2017 года я ждал своего поезда на пересадке в Ганновере, чтобы ехать дальше в Бохум. Вечер выходного дня, вагоны полны, пришлось засесть в вагон-ресторан, где ко мне в четырехместное купе подсели двое.
Оба в замшевых куртках, в невытертых еще кордах, с кожаными винтажными саквояжами, очень-очень добротными, в башмаках из очень мягкой кожи и на очень толстой подошве. Смуглые лица. У одного — еле заметные усики, другой — гладко выбрит. Оба очень старые, но огляделись они как-то очень быстро, острыми, уверенными, хотя и улыбавшимися глазами.
— Уважаемый господин позволит нам занять свободные места в его купе?
— Конечно, конечно! — отвечаю им.
И вот состав отвалил от Ганновера. Мы углубились в меню, потому что просто так сидеть в вагоне-ресторане не положено, потом сделали заказ, и один из стариков спросил, куда, мол, едет молодой человек. 63-летний молодой человек рассмеялся.
— Ну, и мы ведь не такие уж старые, — сказал тот, что с усиками и поменьше ростом.
— А сколько же вам лет?— осмелился спросить «молодой человек».
— Мне 85, ему — 88.
Тут я замечаю, что говорят они с австрийским акцентом, в котором слышится и еще что-то. Но вот это «что» я без их помощи опознать был не в силах.
— Мы из Израиля, — с почти залихватской улыбкой ответил старший, и сидя возвышавшийся над своим спутником, наверное, на две головы.
— Но первоначально — из Венгрии. После 1956 года прожили в Вене три года, а уже оттуда уехали в Израиль, — отвечал усатый.
Он посмотрел на меня очень внимательно. И вдруг — без всякой улыбки. Мне даже стало не по себе. Следующую фразу они произнесли почти одновременно, и я понял, что они с тех самых пор, как уехали в 1956 году в Вену, у себя на родине, в Венгрии, так и не побывали. Даже в этой поездке, очевидно, их путь в Венгрию не лежал: они ехали в Гамбург — смотреть знаменитое новейшее здание города — Филармонию Эльбы на воде.
Рассказ, которые мои собеседники вели, напоминал общение близнецов: один продолжал фразу другого без запинки, но они и слушали охотно, своим рассказом приглашая к разговору. На мне была розовая рубашка в редкую тонкую белую полоску, и, вероятно, им почудился во мне человек близкий им по складу жизни.
Наверное, я напрасно сразу сказал, откуда были мои попутчики. Поэтому вернусь к самому началу разговора и напомню, что первоначально я не разобрал, с каким все-таки акцентом говорили мои собеседники, которые как раз сразу поняли, откуда взялся мой акцент. Несмотря на несовпадение внешности и ожидаемого акцента. Эта мелочь в коммуникации людей эпохи глобализации то и дело мешает или помогает нам в пути. Так вот «австрийское» в немецком акценте было неразличимо слито еще с каким-то говором, слышать который меня заставляла не вполне австрийская внешность старшего и приземистого господина N. и младшего рослого господина T. В политкорректных странах не полагается узнавать человека по фенотипу. Поэтому простейшую русско-советскую формулу «едут в купе два старых еврея» я прогнал прежде, чем те мне об этом сами рассказали. Как выяснилось, примерно такая же формула была и в голове господина N. и господина T. Но как только мы в общих чертах утрясли этот животрепещущий вопрос, потребовалась уйма всякий уточнений, и мы вернулись к профессиям и биографиям. Сейчас оба они — профессиональные путешественники. Психиатрическую практику продали лет 15 назад, но стараются ездить на конгрессы там и сям. Не хотят отставать от времени. Особенно охотно приезжают в Германию, потому что здесь, говорят они, политический статус у ЛГБТ сообщества выше, чем в большинстве других стран мира.
Когда выясняется, что господин T. — ровесник моей мамы, рассказываю им о маме, ее родителях, бабушках и дедушках — то, что помню. О ее родном городе — Одессе, о выживших дядьках-фронтовиках. О том, что войну мама провела в детском доме, о том, какой психический урон нанес ей и ее невольным подругам опыт детдома. Только после этого мои собеседники упомянули о своей работе, причем младший заметил, что некоторые доктора становятся психиатрами, чтобы всю жизнь бесплатно, но профессионально врачевать собственную психею. После некоторой паузы господин N. сказал, что, наверняка, они оба поняли бы мою маму и могли бы интересно поговорить, потому что тоже выросли в своеобразном детском доме. Что то, был, правда, не детский дом, а женский монастырь, где оба они росли как девочки.
Было две проблемы — голос, а потом растительность на лице и на теле, которая у обоих оказалась, как назло, на редкость заметной. Поэтому ее палили и изводили какими-то еще ужасно болезненными способами. Но голос оставался проблемой, и они научились молчать. А если говорить, то только шепотом. Поэтому оба собеседника были объявлены не просто девочками, а умственно отсталыми девочками. С учительницей математики, настоящей взрослой женщиной, которая была откуда-то из Украины, они играли в шахматы.
— Большинство настоящих девочек даже и не знали, что мы не девочки! — сказал господин N. И вдруг в ответ на эти слова гораздо менее разговорчивый младший член этой удивительной многоязычной пары произнес стихотворную строчку на русском языке. Что меня особенно поразило, это отсутствие даже малейшего акцента. Вернее, снова я это сказал неправильно. Акцент — был, но это был тот старинный уже выговор, который мы слышим на записях 1930-начала 1960-х, по голосам Валентины Серовой, Дины Верни или Стронгиллы Иртлач, по голосам исполнительниц так называемых блатных песен или городского романса. И строка, которую произнес мой собеседник была из песни «На Богатяновской (таковы был ростовский вариант; на Дерибасовской — одесский) открылася пивная». Вот она:
«Две полудевочки, один роскошный мальчик…»
Автоматически я ответил:
«Который ездил побираться в город Нальчик…»
Оба они с напряженным любопытством посмотрели на меня, сознавшись, что помнят наизусть несколько подобных песен, потому что их учительница и шахматный тренер постоянно напевала их себе под нос, как они сказали, «с каким-то странным отвращением, а иногда со слезами».
Пока мы так разговаривали, окна необыкновенно быстрого поезда широкими струями оплетал дождь, а господин N. и господин T. объяснили, довольно скупо, что они сначала ничего не понимали, а потом попросили шахматистку объяснить им слова песен. Моим собеседникам повезло: их природное влечение и доброта, несказанная доброта монахинь, рисковавших, среди прочего, и судьбами других обитательниц монастыря, превратили для них пребывание в монастыре и в испытание, и в подобие игры, которая шла, однако, по известным им одним правилам. В дело была посвящена и учительница математики.
Они достаточно хорошо научились тогда русскому, чтобы понимать, что сестра Вера звала их полудевочками в шутку, и даже понимали, откуда она сама и другие вынужденные обитательницы монастыря взяли этих «demi vierges» — из модного перед войной в Европе романа Эжена Марселя Прево «Полудевы» (или Les Demi-vierges). Занятно и то, что писатель, прославившийся «Лолитой» того времени, Прево был одним из тех немногих, кто защищал от антисемитских гонений Альфреда Дрейфуса.
Конечно, все эти люди, чьи имена и действия сплелись в один красочный узел всего на час в нашем разговоре в немецком поезде в мае 2017 года, никак друг с другом не были связаны. Даже не знаю, хорошо ли им было — пусть ненадолго — погрузиться в чрезвычайно взволновавшие обоих воспоминание. Не узнав ни одной из двух других песен, которые господин N. и господин T. для меня декламировали, я даже не сообразил записать слова — хотя бы начала и концы обеих песен.
Может быть, среди их израильских пациентов найдется кто-то, кто узнает эти песни? Нет, говорят, русских или украинских пациентов у них никогда не было: венгерские, немецкие израильтяне — да. Но не русские и не советские. Текущий премьер-министр и его русский помощник им, сказали, не нравится.
Было странно слышать аутентичную русскую речь из уст этих удивительных и печальных людей, которые навсегда остались вполне светскими евреями, не обратившись ни в какую веру, но к католической церкви испытывающие вечную благодарность.
Как же удивительно устроен мир!
— Auf Wiedersehen, роскошный мальчик!
— До свидания, дорогие полу-девочки.
А сестра Вера, а аббатиса, чье имя не произносилось?
Единственный ли это случай, когда строками городского фольклора на чужом языке удавалось спасти такую хрупкую человеческую психею? Вот не знаю.
