Недавно опубликованное издательством Editora 34 «Собрание рассказов и повестей Федора Достоевского» (1821-1881) знакомит читателя с 28 произведениями русского прозаика, переведенными непосредственно с языка оригинала. В издании с предисловием Фатимы Бьянчи (Fátima Bianchi), преподавателя русского языка и литературы в Университете Сан-Паулу, мы найдем такие шедевры, как повесть «Кроткая» (1876; в переводе самой Фатимы Бианчи) и «Сон смешного человека» (1877; в переводе Вадима Никитина).
Если персонажи Достоевского, кажется, всегда переживают некий острый внутренний кризис, то в повести «Кроткая» напряжение достигает своих крайних проявлений. Перед нами исповедь мужа у гроба жены, покончившей с собой. Рассказчик (осознавая свою вину за случившееся) мучительно блуждает в сумерках собственного сознания и постоянно сбивается с мысли и сам себе противоречит. Между тем сквозь его исполненные боли и раскаяния признания прорываются ростки истины. Недаром немецкий философ Фридрих Ницше (1844-1900), бывший поклонником творчества Достоевского, намекает нам на то, что если дрессировать свою совесть, то и кусая, она будет целовать нас.
В свою очередь «Сон смешного человека» можно назвать сосредоточением основных вопросов творчества Достоевского. В пределах агонизирующей вселенной писателя траектория внутреннего движения смешного человека, который от мысли о самоубийстве переходит к открытию трансцендентальной истины, кажется, подобна тому пути, по которому в «Божественной комедии» ведет нас Данте: через круги ада к небесному примирению. Вот что смешной человек говорит нам в конце своего искупительного сна: «… я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей». Тем, кто считает Достоевского могильщиком Бога и несомненным апологетом нигилизма, нелегко иметь дело с этим прорывом к божественному и с человеческим и социальным примирением, к которому так настойчиво призывает смешной человек.
Поскольку антология среди прочего включает в себя «Сон Раскольникова» (отрывок из книги «Преступление и наказание», 1866) и притчу «Великий инквизитор» (из романа «Братья Карамазовы», 1880), оба в переводе Паулу Безерра (Paulo Bezerra), поразмышляем немного о преступлениях и наказаниях, которые сближают Достоевского с преступлениями без наказаний дня сегодняшнего.
Дитя эпохи, поставившей под сомнение существование Бога и заповедь «не убий», студент Раскольников решает провести нигилистический эксперимент: проверить, можно ли убить процентщицу Алену Ивановну с моральным бесстрастием Наполеона, взирающего на страшную гибель своих солдат на поле боя? Следует отметить, что в «Преступлении и наказании» Раскольников сам готовит и совершает убийство. Замыслив преступление, он сам берется за топор, чтобы раздробить голову Алене и ее сестре, которая внезапно появляется в момент совершения преступления (когда человек переступает черту «не убий», для «плача и скрежета зубов» уже нет границ).
В «Карамазовых» нигилизм Ивана Карамазова подготавливает смерть его отца, шута Федора Карамазова («Если Бога нет, то все дозволено» — изречение, приписываемое Ивану). Однако здесь происходит роковое «разделение труда»: Иван задумывает отцеубийство, но в действительности убивает отца Смердяков, его незаконнорожденный брат и сын изнасилованной Федором Карамазовым юродивой. Отметим, что разрыв между преступным помыслом и исполнением убийства отделяет преступление от наказания.
Раскольников не может стереть из памяти воспоминания об ужасе и мольбах своих жертв. Иван, в свою очередь, делегирует преступление и наказание Смердякову. Иван, будучи идейным вдохновителем убийства, не слышит «плача и скрежета зубов». Бремя наказания ложится не на него, а на палача (и его жертв). «Один гад съест другую гадину», — заключает Иван, как Понтий Пилат — тот, который умывает руки.
Поиск аналогий для такого преступного «разделения труда» в современной действительности, вероятно, приведет нас к последним событиям — атакам беспилотных летательных аппаратов, жертвы/мишени которых безотказно отслеживает спутник. Возможна ли большая дистанция между замыслившим преступление и его жертвами? Возможна ли большая дистанция между преступлением и наказанием?
Алена Ивановна и ее сестра вполне могли ускользнуть от топора Раскольникова: палач был человеком, палач мог совершить ошибку. А вот у жертв/мишеней дронов нет шанса на спасение. Они лишены момента «плача и скрежета зубов». Достоевский со всей своей парадоксальностью мог бы сказать, что смертоносные дроны сострадательны по отношению к жертвам: ведь оружие безотказно поражает свои мишени, а тотальное уничтожение всего вокруг отменяет возможность страдания. После атаки беспилотников Пабло Пикассо не смог бы написать свою «Гернику».
Перед лицом безнаказанных преступлений — то есть наказаний, не признаваемых в качестве преступлений — Иван Понтий Пилат с чистыми руками после очередного удара беспилотников вполне мог бы сказать: «Пусть один гад пожрет другую гадину — если, конечно, там еще кто-то остался».
Флавиу Рикардо Вассолер — доктор филологических наук Университета Сан-Паулу, проходит стажировку при Северо-Западном Университете (США).
