На первый взгляд, за последние три года в стране многое изменилось. Но чем больше перемен, тем заметнее, насколько наше развитие отягощено прошлым. Что же не так?
Независимая Украина появилась в результате падения коммунизма. Но сделал он это тихо. В отличие от Великой французской революции в 1789 году и российской в 1917‑м, повлекших большие геополитические изменения, бархатная революция 1989-1991 годов не родила ни одного нового «изма».
Коммунизм повалил старый «изм» — консюмеризм. У коммунизма было много врагов. Но один из них оставался самым сильным. Речь о быте. Везде, куда бы ни пришел коммунизм, исчезали яркие цвета на улицах, шум в кафе и разнообразие товаров в магазинах. На их место приходили унылые столовки, дефицит и неприметная одежда. С бытовой непривлекательностью можно было мириться, пока существовал революционный террор или революционный энтузиазм. Но террор умер вместе с Иосифом Сталиным, а Леонида Брежнева и любого другого позднего советского лидера сложно было представить в буденовке.
Однако оставались исключения: молодежь, творческая интеллигенция, жители западных окраин СССР, «осоветившиеся» на 20-30 лет позже. Они или помнили, как было когда‑то, или просто хотели одеваться и вести себя иначе — так, как видели во французских фильмах и в польских журналах. Эта память и эти стремления сублимировались в образ мифического Запада — свободного некоммунистического мира, где все есть и ничего не запрещено. Этот образ становился все желаннее и убедительнее в силу того, что реальный Запад оставался недоступен. Судя по воспоминаниям лидеров шахтерского движения 1989 года, даже донецкие шахтеры мечтали жить, как на Западе, получая зарплату, как в Америке, а социальную защиту — как в Швеции.
Независимая Украина появилась как союз трех неправдоподобных общностей — национальной (или националистической) Западной Украины, перекрашенных коммунистов в центре и тех самых донецких протестующих. Первым независимая Украина представлялась в цветах сине-желтого флага, вторым — в возможности сохранить власть, а третьим — в виде щедрой и дешевой потребительской корзины. Надежды последних были небезосновательны: как прогнозировал в 1990 году Deutsche Bank, из всех советских республик Украинская ССР в случае распада СССР получала лучшие шансы на быстрое экономическое развитие.
Но две из трех надежд не оправдались. Независимая Украина не была ни национальной, ни успешной. Наоборот: первые годы самостоятельности обернулись экономической катастрофой. Мало кто помнит, но в 1994‑м вышел специальный номер журнала The Economist, посвященный Украине, с красноречивым заголовком Рождение и возможная смерть одной страны.
В 1990‑х Запад все‑таки пришел на Украину. Под видом секонд-хенда. Новая культура, родившаяся на постсоветском пространстве, стала культурой новых русских или — в нашем исполнении — новых украинцев: малиновые пиджаки, золотые цепи и туфли из страусиной кожи. Историку легко узнать такой тип культуры — культуры гламура, богатой моды для тех, кто вчера был бедным. Другим новшеством была культура «бандитских 1990-х» спортивной одежды и русского шансона — тех, кто тоже стремился наверх, обслуживая интересы нуворишей.
Переломным моментом стали первые годы правления Леонида Кучмы. С одной стороны, его первое правительство запустило необходимые экономические реформы, с другой — именно во время его первого срока на Украине сформировалась олигархическая система.
Была, конечно, еще одна специфическая украинская черта. В отличие от соседних стран, экономический крах 1990‑х не привел нас к авторитаризму. За исключением стран Балтии, Украина единственная сдала экзамен на демократию. И что особенно важно: украинцы сдали его на голодный желудок.
Да, Украина не стала развитой демократией с устоявшимися традициями, правилами и институтами. Наша демократия возникла скорее как демократия by default на основе региональной и олигархической конкуренции, когда ни один регион, ни один олигарх не был способен или даже не пытался управлять страной в одиночку. Хоть и несовершенная, но демократия. Демократические черты украинской политической системы легко узнаваемы: власть менялась в зависимости от выборов, и сложно было спрогнозировать, кто победит в очередной раз.
Почти десять лет непрерывного экономического роста с конца 1990‑х до кризиса 2008‑го в сочетании с демократией by default запустили новые процессы, последствия которых мы ощущаем до сих пор. Главный из них — становление нового среднего класса. Преимущественно молодой, образованный класс, представленный жителями больших городов, где имелось больше возможностей для ведения нового, неолигархического бизнеса. Что тоже важно: этот класс сформировался благодаря интернету и путешествиям, а отсутствие в стране «единой телевизионной кнопки» не сделало его, в отличие от российского, авторитарно-зависимым.
Два Майдана в значительной степени стали революциями этого нового среднего класса. Что характерно: оба произошли на волне экономического подъема. Такой парадокс соответствует типичному поведению этого класса, впервые проявившегося во время молодежных революций 1960‑х годов на Западе: его представители бунтуют, когда дела идут не к худшему, а к лучшему. Поскольку протест связан не столько с интересами, сколько с ценностями самовыражения.
Этот новый средний класс — костяк динамичного гражданского общества. Единственное, что ему не удается до сих пор, так это оформиться в жизнеспособные политические проекты. Поэтому политическая жизнь на Украине в 2000-2010‑х остается системой, сложившейся еще при Кучме, с лидерами, являющимися его «детьми»: Ющенко, Януковичем, Тимошенко, Порошенко.
А за пределами островков, создающих средний и олигархический класс, остается большое море обедневшей секонд-хенд-Украины. Она хочет жить как в Европе, но тоскует по советским временам, вгрызается в землю или выезжает на заработки за рубеж — и демонстрирует чудеса выживания. Если бы в мире существовал конкурс народов по выживанию, украинцы заняли бы призовое место. Так было в прошлом. Так, судя по всему, останется и в ближайшие годы. Ведь на Украине до сих пор не сформировался политический класс, имеющий волю изменить правила игры.
На первый взгляд, в стране многое изменилось, особенно за последние три-четыре года. Из трех неправдоподобных союзников 1991‑го остался всего один: Западная Украина. Но и она сильно изменилась, постепенно двигаясь на восток, от Киева и Днепра. Самой большой экономической переменой стало переформатирование народного хозяйства: с середины нулевых часть сервисной экономики в национальном валовом продукте превысила показатель 50% и с того момента неизменно растет. В значительной степени конфликт между сепаратистским Донбассом и остальной Украиной можно трактовать как конфликт между индустриальным прошлым и постиндустриальным будущим страны.
Чем больше перемен на Украине, тем заметнее, насколько ее развитие отягощается прошлым. И дело не в языковом вопросе или разных конкурирующих моделях исторической памяти, а в живучести старых схем: повсеместной коррупции, большом теневом секторе, недостатке институционного доверия, разъедающих национальное тело, как раковые клетки.
В конце концов, не только Украина, но и все ее соседи пытаются преодолеть свое прошлое. Что делает нашу страну привлекательной: в этой борьбе она не сдается и продолжает пытаться.
И вот что еще важно: если недавно Украина и Европа справлялись со своими кризисами самостоятельно, то последние 10-15 лет — это не так. Чем больше Украина европеизируется, тем больше Европа украинизируется. Проблемы последней — неустойчивость политических и экономических структур, беженцы, социальное неравенство, популизм — все больше похожи на украинские. А покушение Путина на поствоенную геополитическую систему делает Украину и Европу ситуативными союзниками.
Конечно, ключевым вопросом остается: «приведет ли очередной европейско-украинский кризис к многообещающей развязке?» Другими словами: появится ли новый «изм», способный заменить все старые, включая консюмеризм? Этого никто не знает, поскольку вопрос не в знании, а в действиях.
Однако в поисках ответа теперь нельзя игнорировать Украину и ее опыт. Если запад и восток Европы хотят выжить, они должны взять ответственность друг перед другом. А это означает — подняться над уровнем консюмеризма. Его хватило, чтобы повергнуть коммунизм, но недостаточно для того, чтобы построить новый мир. Да, сейчас мир далеко не совершенен и совсем не идеален. Но всякое стремление построить идеальный мир в лучшем случае ведет к неудаче, в худшем — к уничтожению миллионов. Нам нужен не идеальный мир, нам нужен мир удобный для жизни, а не выживания.
