Гендерная политика и гендерные отношения в обществе во многом определяются гендерными образами, складывающимися в общественном сознании.
Гендерная образность в современной России определяется тремя основными тенденциями. Эти тенденции, налагаясь одна на другую, порождают ряд противоречий, которые сказываются и на государственной гендерной политике, и на отношении россиян к гендерной проблеме.
Первая тенденция — тенденция сохранения на постсоветском пространстве гендерной образности, характерной для советского периода.
Вторая тенденция — развитие на постсоветском пространстве различных форм неотрадиционализма. Во времена СССР традиционные формы гендерных отношений во многом исчезли, в постсоветской же реальности консервативно-традиционалистские гендерно-семейные модели во многом конструируются заново и в новых условиях, хотя и поддерживаются рядом авторитетных до 1917 года институций (прежде всего, религиозных).
Третья тенденция связана с вхождением России в единое мировое коммуникативно-информационное пространство — с открытием в 1991 году границ, что дало жителям постсоветских территорий возможность путешествовать по миру, с доступом к зарубежным источникам информации и с появлением и развитием Интернета. Эту тенденцию можно охарактеризовать как встраивание части российского населения в динамику развития гендерной проблематики, характерную для западного мира.
В начале своего существования Советская Россия (с 1922 года — СССР) заявила себя как государство, целью которого является построение ультрамодернистского общества. Едва ли не в первую очередь этот радикальный модернизм проявился в раннесоветских гендерных проектах.
Следует заметить, что раннесоветская гендерная политика была составлена из двух смысловых элементов, совпадающих лишь частично. Первым был элемент непосредственно феминистский, целью его представителей была борьба за женское равноправие как таковая. В радикальном социал-демократическом движении принимали участие такие заметные теоретики и практики феминизма, как И.Ф.Арманд и А.М.Коллонтай.
В формальном отношении советское общество очень быстро оказалось на фронтире мирового процесса обретения женщинами равного статуса с мужчинами. По многим параметрам многие развитые западные страны вышли на уровень СССР в отношении гендерной проблематики только во второй половине или даже к началу последней четверти XX века. На практике же сопротивление советской гендерной политике «снизу» (в том числе и со стороны самих женщин) было достаточно сильным, что порождало достаточно пеструю картину гендерных отношений, особенно если принимать во внимание социальные различия между различными регионами и между различными группами населения.
Весьма важным фактором в развитии гендерной проблематики стало негативное отношение к советской гендерной политике со стороны части высокообразованных слоев общества. Это негативное отношение часто было вызвано не самой гендерной политикой советской власти — оно было частью негативного отношения к советской власти как таковой, к ее идеологии и, в особенности, к ее практике в целом.
Часть высокообразованного слоя, полностью или отчасти не принимающего гендерную политику советской власти, не была ни выслана из страны, ни уничтожена, ни репрессирована, но, напротив, интегрировалась в советскую реальность. Альтернативная советской гендерная идеология в части высокообразованного слоя существовала в полуподполье, никогда не исчезая окончательно и постепенно усиливаясь, чему способствовал отказ советской власти от радикальных форм ее раннего гендерного проекта, произошедший в конце 20-х — начале 30-х годов XX века.
Особенное отторжение у части высокообразованного слоя вызывала именно радикально-феминистская сторона большевистской гендерной программы, связанная с ломкой ряда гендерных стереотипов. Наделение же женщин общегражданскими правами у интегрировавшихся в советскую реальность представителей высокообразованного слоя возражений, даже выражаемых непублично, как правило, не вызывало.
В этой среде в той или иной степени культивировался романтический тип гендерных взаимоотношений, характерный отчасти для аристократического общества, отчасти для общества разночинского дореволюционной эпохи. Использовались характерные мемы типа «слабый пол», «прекрасный пол», «прекрасная дама». С одной стороны, образ женщины частью криптооппозиционной российской интеллигенции наделялся некими высшими качествами (наследие Серебряного века), поощрялось служение ей как высшему по отношению к мужчине началу. С другой стороны, такое отношение имело своей «тенью» желание дистанцировать женщину от «ужасов» общественной жизни и ограничить ее сферой романтических отношений, семьи и быта. Значение мема «семейный уют» для советской криптооппозиционной интеллигенции было весьма велико — он часто оказывался формой неявного противостояния советской власти, формой протеста против тоталитарного антигуманизма, разрушения частного пространства и минимизации свобод личности. Культ «семейного уюта» третировался советской идеологией, использовавшей против него мем «мещанство». Однако этот культ был только частью скрытой борьбы с дефеминизацией женщины. Стратегии этой борьбы вполне допускали, к примеру, внебрачные сексуальные связи и богемный нонконформистский образ жизни. Образ «строителя коммунизма», которому должна была соответствовать «советская женщина», был по преимуществу маскулинным, а потому стратегии противодействия в среде интеллигенции предполагали культивирование женственности в женщине, которая могла выступать не только в роли жены и матери, но и любовницы. К примеру, в искусстве со времен «оттепели» значительное место занимали коллизии, связанные с внебрачными отношениями, которые как таковые не рассматривались авторами в принципиально негативном ключе (Евгения Альбац: «Это было не какое-то девиантное поведение, ничего подобного — это был, скорее, мейнстрим»).
Предлагаемый же советской властью образ мужественности вызывал реакцию отторжения в гораздо меньшей степени — именно по причине своей большей традиционности в сравнении с предлагаемым образом «советской женщины». Криптооппозиционная интеллигенция ориентировалась на вполне традиционные образы мужественности, выбирая в качестве примеров для подражания персонажей Ремарка, Джека Лондона, Хемингуэя. Различие интеллигентского образа мужественности с образом, предлагаемым властью, заключалось прежде всего в том, что последний предполагал «служение делу партии», а первый был по преимуществу индивидуалистическим. Серьезный вызов традиционным мужским гендерным ролям был брошен лишь в конце 60-х первыми советскими хиппи с их культом ненасилия и «недеяния», но, в отличие от стран Запада, эта тенденция в СССР не получила массового развития.
Важным фактором изменения гендерной политики в СССР оказались репрессии против «левых уклонистов» и дискредитация многих аспектов их идеологии. Одним из следствий этого процесса стал частичный поворот к традиционализму, в том числе и в гендерной сфере. Новые законы затруднили бракоразводный процесс, за рядом исключений оказались криминализованы аборты, практически не развивалось производство контрацептивных средств. На первый план вышел пропагандистский образ женщины как «жены и «матери» — при этом женщина должна была оставаться «бойцом трудового фронта». Сталинская власть поощряла деторождение и осуждала супружескую неверность. Радикальный раннесоветский гендерный проект был фактически свернут.
Однако многие гендерные нововведения, пришедшие с революцией, продолжали сохраняться и поддерживаться советской властью. Женщины сохранили все обретенные в послереволюционные годы гражданские права, и если эти права властью симулировались, то эта симуляция не имела специфически гендерного акцента. Женщины не так часто занимали высшие политические и экономические руководящие посты, но их было достаточно много среди руководителей среднего звена. Наряду с этим гендерный образ женщины, культивировавшийся частью интеллигенции, оказался советской властью относительно терпим. Таким образом, вплоть до конца 80-х годов в советском обществе сосуществовали два образа женщины — официальный и «интеллигентский».
В итоге в СССР сложилась ситуация, при которой женщины в известной степени доминировали в приватной сфере. Домашнее хозяйство лежало в основном на них, при этом именно им, как правило, принадлежала прерогатива распределения семейного бюджета и принятия тех или иных ответственных решений внутри семьи. Предполагалось, что мужчина реализует себя по большей части в общесоциальной среде, однако их инициативность нередко подавлялась существовавшей в СССР иерархическо-бюрократической системой (в результате возник мем «инициатива наказуема»). В итоге реальный гендерный образ мужчины оказался в существенной степени инфантильным.
Глубокие социальные изменения, которые начали происходить со второй половины 80-х годов, привели к трансформации и частичной смене доминирующих в позднесоветском (а затем и постсоветском) социуме гендерных образов. На эти процессы оказывали влияние прежде всего две разнонаправленные идеологические тенденции — консервативно-традиционалистская и западническая.
Особую силу консервативному традиционализму придал тот факт, что его поддержала существенная часть высокообразованных слоев населения, сохранившая неприятие советского гендерного проекта, которое в итоге обнаружило себя как частичное или полное отрицание модернистского проекта как такового и тяготение к различным проектам «традиционного общества». В постсоветском обществе существенную роль стали играть консервативно-традиционалистски настроенные интеллектуалы. В отличие от западных консерваторов, постсоветские консерваторы были вынуждены реконструировать дореволюционную консервативную идеологию вековой и более давности или использовать радикальные «консервативно-революционные» неотрадиционалистские модели типа евразийской. В результате постсоветский консерватизм оказался идеологически близок к явлению, которое на Западе получило наименование «альтернативные правые».
Криминализация социально-экономической сферы способствовала распространению культа брутальной архаической мужественности и инфантилизации образов женщины. В этой ситуации в социуме широкое распространение получило представление о мужчине как о «добытчике» и «главе семьи» и о женщине как о «хранительнице домашнего очага». В итоге для женщин вновь стали предельно актуальными, к примеру, проблемы с домашним насилием и с трудоустройством.
С другой стороны, на гендерную социопсихологическую динамику влияли и продолжают влиять развитие систем коммуникации (в особенности интернет), значительная большая, чем в СССР, доступность разного рода информации и открытость государственных границ. В итоге на постсоветском пространстве в той или иной степени утверждаются тенденции, характерные для стран Запада: снижение рождаемости, более позднее вступление в брак, удлинение времени между вступлением в брак и рождением первого ребенка, рост количества людей, осознанно не желающих иметь детей и т.д. В части общества происходит утверждение гендерной образности, характерной для стран Запада, размывание жестких гендерных стереотипов и ролей.
Отдельно следует сказать об образе феминистского движения в сознании «постсоветского человека». С одной стороны, феминизм на постсоветском пространстве многими воспринимается как » ужасный большевистский эксперимент». С другой — видится частью населения как элемент «разлагающейся» культуры Запада, оружие Запада в борьбе с «традициями». Достаточно распространено мнение, что женщины в России завоевали себе равенство прав раньше женщин других стран мира. Такая позиция способствует восприятию современного западного феминизма как явления нелепого, излишнего или устаревшего.
Что касается нынешней российской власти, то она в большей степени склонна поддерживать консервативно-традиционалистскую гендерную тенденцию, хотя можно говорить, что идеология нынешней российской власти в отношении гендерной проблематики включает в себя все три тенденции, описанные выше.
