За три с лишним года существования волонтерский фонд «Повернись живим» давно и серьезно расширил границы своей деятельности. Обеспечение украинской армии дорогостоящими приборами ночного видения и тепловизорами по-прежнему остается главным направлением, в котором работает фонд, но кроме этого он занимается и множеством других вещей — от закупки автомобилей для военных до работы над возобновлением трансляции украинских телеканалов на прифронтовые и даже оккупированные территории.
Да и основатель фонда Виталий Дейнега давно не ограничивается исключительно работой в «Повернись живим» и пытается не только закрывать огрехи государства в сфере нацбезопасности и обороны, но и менять ситуацию к лучшему. Так, уже несколько месяцев он работает в качестве консультанта Независимого антикоррупционного комитета по вопросам обороны при неправительственной международной организации Transparency International Ukraine. Об уровне коррупции в «оборонке» и о том, как волонтеры и активисты могут способствовать ее преодолению, а также о ситуации на фронте, соотношении сил и перспективах освобождения оккупированных территорий, о «сливе» Украины и том, кому на самом деле выгодна война, Виталий Дейнега рассказал в интервью «Апострофу».
Лилия Рагуцкая: Самый первый вопрос: что сейчас происходит на фронте? Какие тенденции в зоне проведения АТО наблюдаются?
Виталий Дейнега: Каких-то новых тенденций там нет, если честно. Идут отдельные потуги с обеих сторон по «серой зоне». Если где-то кто-то с кем-то столкнулся лбами — начинается авдеевская промзона, Светлодарская дуга, еще что-то. А так, в принципе, ни одна из сторон сейчас не имеет решительного перевеса. То есть мы не можем завтра взять Донецк, они не могут завтра взять Славянск или Лисичанск. Им же что интересно? Мариуполь, Авдеевка, Лисичанск им интересны.
Поскольку ни одна из сторон не может достичь какой-то серьезной цели, то, что происходит — это даже не тактический уровень, а оперативный, уровень конфликта между конкретными окопами. Столкновения на промке, переход контроля над куском «серой зоны»…
Но пока продолжается такая тягомуть, сепары времени не теряют и продолжают бетонироваться, окапываться. В этом они значительно нас опережают.
— А мы?
— Мы — немножко иначе. Мы строим армию понемногу, набираем контрактников, меняем тех людей, которые ушли из армии сейчас. Как-то восстанавливаем технику…
Сейчас обе стороны пока не знают, что делать. И здесь, в принципе, время играет нам на руку. Потому что Россия — под санкциями, а по ДНР и ЛНР у меня вообще вопрос, насколько они способны выдержать проверку временем. Возможно, они окажутся и вполне жизнеспособными. Посмотрим. А пока они напоминают новую раковую опухоль, из которой еще даже биопсию взять нельзя. Поэтому ты вынужден ждать и смотреть — будет она расти, не будет, что с ней будет происходить дальше.
— Но они ведь продолжают рассказывать о своих претензиях на то, чтобы «расти». На Киев вон регулярно собираются…
— Они могут рассказывать что угодно! Эти люди не имеют никакого права голоса, они не являются субъектами. Что — Захарченко какую-то мощь имеет? Он без российской армии, без их самолетов, которые у нас летают вдоль границы постоянно, ни на какие серьезные действия не способен. И, на самом деле, далеко не факт, что эти самолеты ему тоже помогут.
— Как бы то ни было, Захарченко продолжает «радовать» дикими заявлениями. И если я могу понять, для чего он объявляет очередной «поход на Киев», то зачем была нужна вся эта история с провозглашением «Малороссии» — полная загадка…
— Послушай, я в психиатрической больнице никогда не работал. Я не знаю, зачем психически больной человек что-то рассказывает.
Россия давно убрала одиозных персонажей типа Стрелка и Бородая. За Захарченко там стоят вполне конкретные российские военные и политтехнологи, которые играют свою роль. Но эта обезьяна иногда вылезет и что-то ляпнет — а они все там, в Москве, за головы хватаются…
Пусть говорит. Ему надо как-то пиариться. Когда ты не можешь ничего сделать, не можешь людям жизнь улучшить — ты можешь, по крайней мере, сказки рассказывать. Это то, что делает российский режим последние года три, а то и дольше. Путин людям вместо холодильника поставил телевизор.
— То есть в этих дебильных заявлениях ты не видишь никакого подтекста, скрытого смысла?
— Я не геополитик и не дипломат, это уж пусть они разбираются со смыслами.
Я вижу только, что у нас есть определенный паритет сил и пока ни одна сторона не имеет решительного перевеса. Если бы решительное преимущество было у россиян — они бы нас давно уже принудили к федерализации, к выполнению всех требований, которые они выдвигают. Но они этого сделать не способны. А то, к чему они способны нас принудить с помощью тех сил, которые у них есть сегодня, их не устраивает.
А нас не устраивают те условия, на которых они сейчас предлагают мир. Соответственно, имеем замороженный конфликт.
— Надолго?
— Если время и санкции прижмут Россию настолько, что она готова будет поступиться Крымом, например — разговор сразу пойдет иначе. С другой стороны, Украина ведь тоже может оказаться готовой идти на уступки России — если у нас к власти придут пропутинские политические силы. А это вполне может произойти уже на следующих выборах.
Против них, да и против нас в какой-то степени, играет время. И обе стороны истощаются экономически. Кто-то — из-за санкций, а кто-то — потому, что у него кусок региона отхватили, и идет война, на которую нужны деньги, которых нету. Соответственно, это игра на выживание.
Это, на самом деле, наихудшая война, которая может быть — война затяжная. Как говорил Сунь Цзы, война любит решительность и победу. И война, которая затягивается, не может быть победной ни для кого. Она разрушает обе стороны. Какую-либо пользу нападающей стороне может принести только быстрая война. России это не удалось, поэтому на Донбассе она и не получила того, что хотела. Хотя частично Донбасс для Путина — это инструмент… Но Россия получила Крым, потому что провела там решительную, красивую и быструю войну.
К сожалению, мы не можем за 5 дней, как хорваты, освободить Донбасс, не говоря уже о Крыме. Пока не можем. Соответственно — хорошо, что мы не нападаем. Было бы очень тупо, не имея сил, лезть в драку, чтобы получить по морде.
— Считаешь, сил мы до сих пор не имеем?
— Скажем так: если сейчас зайдут россияне, с имеющимися у нас силами и средствами нам будет сложно без человеческих потерь очистить Донбасс. Поэтому нам нужно сейчас качать мышцы и учиться.
— Мы это делаем?
— Да. Но не настолько хорошо, как того хотелось бы.
— Знаю, что ты достаточно длительное время занимаешься исследованием вопроса коррупции в секторе обороны.
— Да.
— И что ты можешь сказать об уровне коррумпированности этого сектора — учитывая все, что узнал, когда начал сотрудничать в этом направлении с Transparency International? Где ее больше всего?
— Я могу сказать, что у нас есть несколько проблем, которые нуждаются в реформировании.
Одна из них — реформа СБУ, в рамках которой Служба безопасности должна из органа по сбиванию бабла с бизнеса превратиться-таки в спецслужбу. В том, чтобы, наконец, реформировать СБУ, политическая воля власти есть. Поэтому есть и шансы, что когда-нибудь это произойдет. Лет через 5 мы уже можем увидеть какие-то последствия реформы.
Другая насущная проблема — реформа «Укроборонпрома». И здесь мне пока ничего не понятно. Но и вопрос очищения, и вопрос повышения эффективности «Укроборонпрома» — это, в принципе, вопросы национальной безопасности.
На самом деле, Украина способна производить очень много различных видов вооружений. Да, мы не можем пока делать такую хитрую военную электронику, как Штаты. Мы не сделаем беспилотники стратегического уровня вроде американских, которые запускаются со Средиземного моря, облетают всю страну и возвращаются назад… Если в Украине сегодня и сделают беспилотник, который способен преодолевать такие расстояния — он будет абсолютно уязвим к средствам поражения противника.
Но мы способны производить много разных видов оружия. В конце концов, мы входим в десятку крупнейших его экспортеров в мире. И много чем мы способны обеспечить себя сами.
Поэтому вопрос реформы «Укроборонпрома» сейчас, пожалуй, наиболее важен. Я бы его ставил на одном уровне с реформой Вооруженных сил, где, как мне кажется, реформы упираются исключительно в совковость руководства. Потому что в ВСУ, в отличие от «Укроборонпрома», нет ничьих финансовых интересов.
Так вот, если произойдут эти три вещи — реформа СБУ, реформа Вооруженных сил и реформа «Укроборонпрома» — мы сможем через некоторое время, лет через 5-10, претендовать на освобождение Донбасса военным путем. Даже с учетом того, что может зайти Россия. Потому что, если это все изменить, мы будем достаточно сильны, чтобы Россия побоялась прямо на нас напасть.
— Как можно говорить о реформе «Укроборонпрома» или даже об исследовании уровня коррупции в этой структуре, если она почти полностью закрыта?
— Да, это большая, колоссальная проблема — существующая в Украине система секретности. У нас очень много вещей засекречено. И критерии этой секретности очень часто субъективны. Они не прописаны в каких-то нормативных документах — есть просто человек, который определяет, что является секретным, а что — нет.
Но пусть бы даже «Укроборонпром», государственные предприятия уже работали по этим своим секретным штукам. Есть еще одна проблема: у нас очень зарегулирован рынок вооружений. То есть если я завтра захочу сделать беспилотник, например, и продать его нашей армии — я просто не смогу этого сделать.
— Почему?
— Потому что в наших реалиях сделать качественный продукт — это где-то 20-30% усилий. Все остальное — это бумаги, бюрократия, хождение по кабинетам, даже взятки — все для того, чтобы все-таки попасть в государственный оборонный заказ. И проблема в том, что пока это так, у нас никто из западных инвесторов никогда не откроет какой-то заводик.
Вот смотри. У нас же есть феноменальный рынок. У нас идет война. Эта война каждый день сжирает стволы, боеприпасы, технику. Но при этом ни одна западная компания не сказала: так супер, давайте мы на этом рынке будем зарабатывать. Мы построим у вас патронный завод и будем вам продавать патроны. Или мы построим у вас завод по производству прицелов, стволов, военного транспорта — да чего угодно!.. Колесной техники какой-то особой… Да, у нас КрАЗ что-то начал делать, но это все наши. Запад не заходит — и не зайдет.
— А ведь действительно… А из отечественных производств хоть что-то можешь назвать?
— Из рожденных этой войной проектов я могу назвать успешным, например, беспилотник «Лелека», который начало закупать Минобороны. И то, это очень слабо происходит — и только на четвертом году войны. Это очень медленно! Если мы не хотим, чтобы на этой войне воевали наши дети и внуки, то нам надо этот момент немного ускорить.
— И что для этого нужно сделать в первую очередь?
— Один из сверхважных вопросов — это именно изменение системы засекречивания. Я, например, не уверен, что такая большая часть государственного оборонного заказа должна быть засекречена. Вопрос в том, что должна быть пересмотрена вся система, пересмотрены и формализованы критерии — и после этого пересмотрена уже законодательная база. Потому что действующая законодательная база позволяет совершать злоупотребления. Она позволяет, например, валить открытые тендеры Минобороны. То есть, компания может зайти, подать лучшую заявку — а в результате просто не выполнить взятых на себя обязательств и завалить тендер. Соответственно, поставка для войск затягивается еще на несколько месяцев.
Поэтому очень важно провести комплексный пересмотр законодательной базы и вообще всей системы засекречивания. А после этого можно будет рассекречивать ГОЗ (государственный оборонный заказ, — «Апостроф»).
— Что даст нам такое рассекречивание?
— Если мы рассекретим ГОЗ, как это сделано в Штатах, Великобритании, где ты можешь на сайте Минобороны посмотреть, сколько они купили самолетов, каких именно и по какой цене, то, соответственно, упростится и либерализируется рынок, снизятся цены, появится конкуренция… И у того же Минобороны будет выбор: или купить дешевле и больше, или, за эти же деньги, купить что-то лучше по качеству, хотя и в меньшем количестве.
И, соответственно, уже можно играться, уже есть конкуренция. Уже могут какие-то западные фирмы заходить и начинать что-то предлагать нашей армии.
Я считаю, что мы должны эту дорогу пройти. Иначе эта война будет для нас слишком кровавой и сложной. Потому что техника сейчас очень важна. С доисторических времен технический перевес часто был решающим в войнах. Даже в 1941-м война уже была войной техники. Сейчас — тем более. Сегодня воевать исключительно пехотой — это смешно. На пехоте может быть построена разве что партизанская оборонительная война. А вот освободить Донецк без танков, без радиоэлектронной борьбы, без беспилотников, без высокоточного оружия будет очень сложно.
— Международная организация Transparency International имеет какие-то рычаги воздействия на ситуацию — в обороне, в других сферах? Или все, что вы можете — это констатировать наличие проблем?
— Смотри, Transparency International, как минимум, продавила такую историю, как ProZorro. Значит, они умеют добиваться больших результатов. А это же большой результат, согласись. При всех недостатках ProZorro, уровень коррупции до его внедрения и сейчас — совершенно разные вещи. Да, через ProZorro тоже проходят какие-то очень сомнительные тендеры. Но их меньше. И их теперь видно. И это уже очень большой шаг вперед.
Вопрос — в следующих шагах. Мы же всегда хотим больших результатов. Мы думаем, что вот заработает ProZorro — и заживем! Введут е-декларации — и заживем!.. А это — всего лишь инструменты, которые дадут свои результаты лет через десять.
— Ну, от е-деклараций мы действительно ждали быстрых результатов. Что у декларантов хотя бы поинтересуются, откуда у них это все. А что может быть через десять лет?
— Что дадут электронные декларации? Ну, смотри: все задекларировали сумасшедшие деньги. Но если у кого-то впоследствии состояние вырастет вдвое — вот тогда к нему возникнут вопросы. Потому что через десять лет можно будет посмотреть, что у человека было на момент введения электронного декларирования. И это значительно усложняет им игру. Это не значит, что они не выкрутятся — но выкручиваться им будет сложнее. Чтобы выкрутиться, им нужны будут какие-то новые решения. На которые мы тоже найдем, чем ответить. Это — как война. Ты сделал шаг — тебе сделали навстречу следующий. Дальше — опять твой ход…
Так же — и в обороне. Создание Независимого антикоррупционного комитета, где я работаю, — это именно шаг в борьбе с коррупцией в секторе обороны. Думаешь, на нас контрмеры не найдут? Найдут.
— И как именно вы будете бороться с коррупцией в сфере обороны? Что может сделать неправительственная — пусть и международная — организация?
— Будем писать отчеты. В отчетах будут рекомендации. Мы будем их показывать первым лицам государства, чтобы они знали, чтобы потом не говорили, что они этого не видели. Затем эти отчеты будут расходиться по брюсселям и вашингтонам. Затем пройдет время. Обещание дать легко. Хуже, когда за это обещание начнут спрашивать. И спрашивать будем уже не мы. Через полгода о выполнении обещанного с украинской власти будут спрашивать уже люди с Запада. Поэтому рано или поздно свои обещания власти придется выполнять.
— Ты действительно в это веришь?
— Если бы это было невозможно, у нас бы не было бы ни е-деклараций, ни ProZorro, ни многих подобных вещей. Я считаю, что все идет нормально. Просто это будет растянуто во времени. Это не даст результата завтра. К сожалению, у нас это очень мало людей понимает. У нас слишком много людей хотят выбрать Ляшко и зажить классно на следующий день.
— Ты очертил основные проблемные вопросы в сфере обороны — направления, требующие реформ. Что еще можешь сказать о коррупции в оборонке?
— Сейчас у нас есть уже готовое исследование — по помощи, которую нам дал Запад, и по тому, что надо сделать, чтобы Запад нам давал ее и дальше, и по тому, чтобы она использовалась эффективно, и чтобы там не было позиций, которые нам откровенно не нужны… Потому что мы получили очень много помощи, из которой используется очень мало, на самом деле.
— Но на Западе галочку поставили, что помогли.
— Да, там они списали. Они дали нам на 12 миллионов долларов беспилотников Raven. Они говорят: «Все, мы дали», все наши говорят: «Спасибо», а эти беспилотники не используются, потому что для нашей войны они совсем не подходят.
— Но кто-то же на каком-то уровне решил, что они — именно то, что нам надо. Он должен за это ответить?
— Я не верю в карательные методы. Потому что ты снесешь одну голову — на ее месте вырастет другая. Я верю (и это, кстати, опыт того же Сингапура) в построение системы. Я верю в то, что мы должны менять наши институты так, чтобы этого не случалось в будущем. Наказывать за прошлое кого-то? Ну, окей, мы потратим кучу сил, времени — и кто-то сядет в тюрьму. И что?..
Хотя в данном случае — с международной помощью — не сядут, так как по нашему законодательству там состава преступления нет.
Вопрос не в том, чтобы наказать всех плохих. Вопрос в том, что надо исключить подобные плохие варианты. Помочь предотвратить их повторение в будущем. Потому что Минобороны у нас — не такое уж плохое министерство, правда. Можно к ним по-разному относиться, но они довольно неплохие чуваки на самом деле. Там много нормальных людей. Просто им где-то надо помочь. Где-то это нормальные люди, но совковые. Им надо насаждать, объяснять, что нужно вводить, например, SAP или любую другую систему учета, которая позволит нажать три кнопки на компьютере и сказать: «Вот вся ваша западная помощь, вот ее распределение»…
— А этого нет до сих пор? Как же они отчитываются? Или никто не отчитывается о той помощи?
— Сейчас, чтобы собрать такой отчет, нужно привлечь кучу людей и приложить огромные усилия. Реально, я бывал у некоторых, скажем так, не последних людей в Генеральном штабе, в Минобороны — там столы просто завалены этими бумагами, из которых они как-то пытаются что-то слепить. Это не дело, так не может быть. Любая коммерческая структура давно так не работает. Даже у нас в фонде, если надо выписку по бригаде сделать, это делается достаточно быстро. Потому что у нас есть базы данных, актов приема-передачи, кто что получал… Раз, два — и у тебя все готово.
В Минобороны такого нет. По крайней мере, по международной помощи. Если завтра придут и спросят — они дадут отчет. Но этот отчет будет сделан путем тысячи звонков вниз, потом одни клерки соберут одни бумаги, поднимут выше, выше, выше, и это выльется в какой-то отчет, который будет относительно далеким от правды. Но на то, чтобы ответить на пару вопросов, будет потрачена куча человеческих ресурсов — и не факт, что полученная информация даст исчерпывающую картинку.
— Что можешь сказать об эффективности распределения зарубежной помощи? Ранее ситуация там была совсем плачевной… А сейчас? Лучше хоть немного стало?
— Смотря, о чем идет речь…
Во-первых, это все еще очень часто делается в ручном режиме. Когда надо было морской пехоте выходить на фронт, а у них не было техники вообще — им взяли и дали кучу «Хаммеров», например. Решили, что это машина для морской пехоты, условно говоря. Плюс еще несколько других родов и видов войск эти «Хаммеры» получили. Но это подход «латания дыр». Я понимаю, что во время войны на краткосрочном каком-то отрезке это правильно. То есть, если ничего нет, а надо людей отправлять — надо дать хоть что-то. Вопрос в том, что потом это все можно как-то перераспределять и сделать иначе. Но этим никто не занимается.
Поэтому «Хаммеры» распределялись как-то очень точечно: тем, тем и тем. При том, что на самом деле джип нужен каждому комбату без исключения. Большинство из них уже или купили машины сами и пригнали, или им пригнали волонтеры. Потому что командир батальона, начальник штаба, начальник разведки, некоторые командиры рот, в частности, роты разведки — все эти люди должны быть достаточно мобильными. И было бы неплохо, чтобы у них был какой-то государственный транспорт. Но из государственного маленького транспорта это может быть только УАЗик, который постоянно ломается, ремонтируется «такой-то матерью» и ломом… Как-то так.
Кроме того, есть проблема с ремонтом этих «Хаммеров». Наши военные почему-то эти новые виды техники воспринимают как нечто чужеродное. И если у нас ГАЗ-66, УРАЛ, ВАЗ — это такая уже «родная» техника, она интегрирована в систему, ее знают, как ремонтировать и так далее, то «Хаммер» — это нечто чужеродное. И к нему отношение несколько иное. Соответственно, если мы будем так относиться к международной помощи, то просто эти «Хаммеры» в какой-то момент все сломаются, и их никто не починит.
А вопрос с их ремонтом уже стоит очень остро. Мы их получили со старой резиной, которая разлазилась — потому что мы сознательно их брали б/ушные.
— Почему?
— Потому что б/ушных «Хаммеров» мы могли получить гораздо больше, чем новых. Поэтому мы и приняли б/у. Но совершенно не позаботились об их обслуживании. И некоторые из этих машин надо было ремонтировать чуть ли не на выходе с корабля. На всех почти надо было сразу менять резину. А у нас не было даже необходимых ключей — потому что у американцев не миллиметры, а дюймы, и у них все гайки — дюймовые. Я уже молчу о запчастях, которых не было вообще…
Поэтому очень большое количество этих «Хаммеров» сейчас просто стоит на ремонте, на приколе, на гражданских СТО. И как-то эту тему сдвинуть сложно. Очень медленно все движется в плане того, чтобы «Хаммер» стал частью наших Вооруженных сил. Чтобы, в конце концов, в воинских учебных заведениях появилась специальность «водитель «Хаммера». Чтобы не только министр обороны Украины на параде на нем ездил…
Вот реально, 230 «Хаммеров» нам дали — и мне было бы очень интересно узнать статистику, сколько из них сейчас реально на ходу.
— Есть предположения?
— Думаю, меньше половины. Может даже меньше трети — я не знаю. Но точно меньше половины. Это реально те, в которые можно сесть и поехать. И не переживать, что он сломается через 50 километров или 100.
— С «Хаммерами» ясно. Как с распределением другой международной помощи дела?
— Приборы ночного видения. Они распределены довольно странно, скажем так. Хотя этому есть определенное объяснение. Их больше давали подразделениям, которые проходили специализированные учения с американцами. Но вопрос в том, что приборы ночного видения нужны всем подразделениям. И если в одном батальоне таких приборов 200, а в другом — 10, я не считаю, что это правильно. Есть батальоны, в которых их вообще не видели, этих приборов ночного видения.
К тому же, очень часто эти приборы ночного видения выдавали без креплений. А прикол этого прибора в том, что ты можешь прикрепить его на каску или на автомат — и можешь стрелять, потому что у тебя свободные руки. Если нет крепления — это сразу минус минимум 30-50% его эффективности. Кроме того, чтобы стрелять с прибором ночного видения, автомат должен быть оборудован креплением для этого прибора, должен быть оснащен коллиматорным прицелом, потому что через прибор ночного видения по механике ты стрелять не сможешь, у тебя будут размыта мушка или целик, или и то, и другое. Следующий момент — он не любит вспышек. Это его портит. Поэтому нужен глушитель.
То есть если все эти вещи на автомате есть — и крепления, и прибор ночного видения, и коллиматор, и глушитель — уже можно работать. Это уже немножко другой уровень эффективности. Но очень часто этого нет.
— Печально.
— Ну, и беспилотники. Они размазаны довольно ровным слоем. Но, как я уже говорил, эти беспилотники просто не подошли для нашей войны — поэтому они уже мало используются.
— Мы уже второй раз о них вспоминаем. Почему они нам не подошли?
— Потому что они ограничены технически, очень слабенькие. Они где-то на 5-6 км летают, затем сигнал уже становится таким, что ты ничего не видишь. Это первое.
Второе: эти беспилотники не выдерживают радиоэлектронной борьбы, их легко потерять. А из-за высокой стоимости солдаты часто боятся их потерять. На самом деле это миф — о том, что если ты потеряешь беспилотник, тебе надо продавать квартиру, чтобы компенсировать его стоимость. Это не совсем так. Но геморрой это очень серьезный. И солдат 10 раз подумает, взлетать ему этим беспилотником или не взлетать.
На самом деле наш украинский «Лелека» — значительно более защищен. У него больше шансов на выживание в нормальном бою. Плюс он лучше борется с РЭБом. Он от радиоэлектронной борьбы не защищен полностью, как американские армейские стратегического уровня полноценные военные беспилотники стран НАТО, но довольно живуч. При нормальном пилоте с ровными руками «Лелека» может относительно долго летать на фронте. Да, если его заглушат — этот беспилотник вернется. Но это лучше, чем если бы он упал после того, как его заглушили.
С беспилотниками, которые нам дали американцы, так не получится. Поэтому Raven`ы очень мало используются. Потому что их очень легко потерять. И они очень недалеко летают.
— Сейчас широко распространено в обществе мнение, что Донбасс не освобождают, потому что не хотят. Потому что война выгодна. Что думаешь по этому поводу ты?
— Донбасс не освобождают, потому что не могут.
— Все-таки не могут?
— Честно говоря, я далеко не фанат нашего президента. Мне кажется — это мое личное мнение — что у него есть свои определенные финансовые интересы, есть коррупционные моменты, по которым к нему есть большие вопросы… Но я не верю в историю о сливе Украины россиянам, о тайном договорняке. Потому что, если бы он был, признаки этого договорняка были бы значительно сильнее.
С Порошенко лично я виделся три года назад, но мы сотрудничаем в определенных моментах с Администрацией президента. И вот люди, которые там работают, и информация, которая поступает ко мне из АП, все это пока наталкивает на мысль, что нет на самом деле никакого договорняка. Словом, я не верю в то, что Петр Алексеевич договорился с Путиным за фабрику в Липецке и теперь сливает таким образом Украину.
Да, возможно, власть в какой-то степени заинтересована в длительной войне. Но любой человек, который говорит, что мы не берем Донецк, потому что не хотим — он совершенно не понимает, что мы не способны сейчас это сделать. Что это — чисто военный вопрос. Это вопрос сил и средств. И сейчас их у нас в таком количестве, чтобы мы могли взять оккупированные территории, нет.
Да, мы сейчас значительно сильнее, чем в 2014 году. Если мы пойдем в наступление по всему фронту, у нас будут успехи. Но, боюсь, с тем количеством сил и средств, которые есть у нас сейчас, мы можем просто получить следующий Иловайск.
— Потому что Россия не даст нам двигаться вперед?
— Вспомни, что мы ровно 3 года назад сделали. Мы отошли от границы с Россией, так как не смогли ее удержать — по нам оттуда стреляли. Мы окружили Донецк, отрезали его от Луганска, от путей снабжения — но тут же зашло немалое количество батальонных тактических групп из России, и нам устроили Иловайск. А дальше они разблокировали Донецк, а мы получили первые Минские соглашения.
— Значит, пока нам остается только ждать?
— Пока да. Надо восстанавливать стволы, восстанавливать танки, покупать новую колесную технику, чтобы армия могла быстро перемещаться, тренировать ее, развивать собственное производство, закупать высокоточное оружие, давать возможность значительную долю позиций, закупаемых Генштабом и Минобороны, производить большему количеству компаний… В разумных пределах, конечно. Речь же не идет о том, чтобы позволить каждой бабушке купить станок и клепать патроны у себя во дворе. Хотя, если уж на то пошло, патроны делать очень просто. И выходят они, кстати, лучше заводских. Поскольку при наличии хороших весов у тебя точность взвешивания пороха очень высокая. А значит, и точность выстрела будет значительно лучше. Именно поэтому каждый снайпер предпочитает закатывать себе патроны сам. Потому что если на заводе в патрон засыпят на полграмма пороха больше — пуля либо перелетит, либо не долетит. А у снайпера — всего лишь один выстрел. И именно это он и был. Сделанные собственными руками патроны однозначно лучше тех, которые пару раз закупало Минобороны для снайперов.
Но так мы войну не выиграем. Нам надо восстанавливать ВПК, пускать туда инвесторов, реформировать Вооруженные силы и СБУ. И желательно сделать это раньше, чем у наших детей родятся внуки.
Продолжение интервью читайте на «Апострофе» в ближайшее время.
