В этом году исполняется сто лет Русской революции и десять лет с начала глобального финансового кризиса. Перед нами два юбилея, у которых больше общего, чем может показаться на первый взгляд.
В обоих случаях речь идет о событиях огромной значимости. Октябрьская революция породила диктатуру, соперничавшую за мировую гегемонию как с фашизмом (в первой половине столетия), так и с демократическим рыночным либерализмом (в течение всего XX века). В свою очередь, глобальный финансовый кризис потряс до основания модель, победившую в холодной войне.
Мертвящий коммунизм, воцарившийся в советском блоке к 1980-х годах, рухнул под тяжестью внутренних экономических и политических противоречий. Политические треволнения этого года демонстрируют, что рыночные экономики вполне может ждать та же судьба.
Однако дело не только в историческом масштабе происходящего. Та угроза, с которой сейчас сталкивается демократический рыночный либерализм, по своей сути также напоминает факторы, погубившие его соперника.
Коммунизм потерпел поражение из-за допущенной им двоякой лжи. Во-первых, он предал мечту, которая привлекла к нему миллионы людей — мечту о равенстве, о солидарности и о самореализации посредством достижения общих целей. Эта мечта прожила намного дольше, чем следовало было бы ожидать, даже в коммунистических странах — и еще дольше на Западе. Однако в итоге она не вынесла столкновения с реальностью.
Во-вторых, он создал экономическую систему, основанную на обмане и самообмане. Сейчас об этом мало кто помнит, но в течение большей части XX века шли серьезные споры о том, что эффективнее — централизованное планирование или децентрализованный рынок. Сторонники государственного контроля над средствами производства утверждали, что только плановая экономика позволяет избежать бессмысленной растраты ресурсов в виде безработицы, а также периодических спадов спроса, порождающих рецессию.
Разумеется, на практике централизованное планирование плохо справлялось с производством и распределением желаемых гражданами товаров. Однако вместо того, чтобы скорректировать систему, власти превратили плановую экономику в большую ложь, которую все должны были публично поддерживать, даже если втайне в нее не верили. «Вы притворяетесь, что нам платите, мы притворяемся, что работаем», — шутили люди от Ростока до Владивостока, и в этой шутке содержалась немалая доля правды.
В конце концов, в мире восторжествовала точка зрения Фридриха фон Хайека, предполагающая, что колебания рыночных цен содержат больше информации, чем может централизованно собрать любая система планирования, и что децентрализованные механизмы принятия решений работают намного эффективнее, чем государственные власти.
Безусловно, эта идея помогала объяснить разрыв в благосостоянии между капиталистическим и коммунистическим миром, нараставший в конце холодной войны. Однако глобальный финансовый кризис, подорвавший претензии западного финансового капитализма на то, что он — лучший способ организации экономики, стал для ее сторонников громом с ясного неба.
Представления Хайека о ценовых механизмах, бесспорно, верны, но неполны. Рыночные цены товаров и услуг, действительно, намного более точны с информационной точки зрения, чем любое централизованное планирование. Но, как показал кризис, о ценах активов этого уже не скажешь.
Пятилетние планы были большой ложью Советского Союза, но у капитализма есть своя большая ложь. Она состоит в том, что рыночные цены активов (в том числе финансовых) якобы должны точно отражать их экономическую ценность.
Ровно десять лет назад люди с ужасом поняли, что накопившиеся за годы экономического бума финансовые требования не соответствуют реальности и что объемы будущего производства, на которые рассчитывала экономика, выглядит явно недостаточным для того, чтобы целиком исполнить эти требования. То есть, короче говоря, они считали, что владеют богатствами, которых на самом деле не существовало. И когда появилось достаточное количество тех, кто понял, что их представления о собственных активах ложны, эта система обрушилась. В результате, когда миллионы человек вдруг осознали, как много им врали, рынки и политическую арену вполне ожидаемо накрыла волна хаоса и недоверия.
Одна ложь тянула за собой другую. В итоге рыночный либерализм тоже предал мечту, на которую он опирался. Западные экономики сейчас намного беднее, чем предполагали докризисные тенденции. Особенно сильно кризис и его последствия ударили по молодежи, у которой теперь осталось мало причин рассчитывать на такие же возможности для процветания, как у отцов и дедов.
Тем, кто хочет для демократического капитализма нового расцвета, необходимо вынести из проведенного нами сравнения два урока.
Во-первых, утрата иллюзий убивает социальные системы далеко не сразу. Это доказал пример коммунизма и теперь доказывает пример капитализма, обещания которого для некоторых общественных групп были нарушены еще за несколько десятилетий до кризиса. Однако, когда люди не могут больше рассчитывать на свои средства существования, система утрачивает поддержку. При этом наиболее прочны те общества, которые знают правду о себе. Обман и самообман усиливают озлобление. Рыночный либерализм оказался в беде потому, что его финансовая система позволяла нам врать самим себе и давала возможность закрывать глаза на потери, пока они не стали слишком очевидными.
И левые, и правые популисты любят ностальгически фантазировать о славных днях смешанной экономики. Они правы в том смысле, что соперничество между планированием и свободной конкуренцией должно завершиться их смешением. Но главный урок этого соперничества заключается в том, что любая социальная и экономическая система должна быть честной- причем не только справедливой, но и правдивой. Однако радикальные идеи такого рода популисты явно не одобряют.
