Примирение с символами прошлого необходимо, но бессмысленно в отсутствии более глубокого взаимодействия с историей
Как отмечали многие, реакция премьер-министра Австралии Малькольма Тернбулла на кампанию по сносу памятников колонизаторам не могла быть более бестактной. Он углядел в этом «признаки сталинизма».
Ни один из глав государств не мог бы похвастать столь активным участием в возведении монументов, как Сталин — человек, поручивший воздвигнуть памятники в каждом находившемся под контролем Советского Союза населенном пункте с целью продвижения определенной версии истории.
Именно поэтому после неудачного коммунистического путча в 1991 году жители Москвы провели — подобно активистам, протестующим против капитана Кука — прямую связь между почитанием памяти прошлого и существующим на сегодняшний день контролем.
На расположенной в Мещанском районе Москвы Лубянской площади, прямо напротив всем известной штаб-квартиры тайной полиции, собралась толпа. Она атаковала огромную скульптуру «Железного Феликса» Дзержинского (основоположника ЧК, предшественника КГБ), напирая на нее с такой решимостью, что мэр в конце концов велел противопожарной службе убрать памятник. Пожарные увезли статую Дзержинского подальше оттуда и бросили на берегу реки, среди других демонтированных советских памятников со всей Москвы.
Так появилось «кладбище павших героев» — изначально временная выставка социалистического реализма, по сей день хранящаяся в парке искусств «Музеон» ввиду того, что иного применения ей не нашли.
В последовавшие годы к оригиналам памятников в открытом парке скульптур прибавились и другие работы — политические и нет, — что стало прекрасным дополнением к произведениям искусства расположенной по соседству Третьяковской галереи.
В Москве я был в прошлом году в процессе изучения книги американского певца и актера Пола Робсона. Как и многие другие туристы, я направился в сад у Москвы-реки специально для того, чтобы увидеть памятники, бывшие некогда характерными чертами советской власти.
Была зима, и падающий снег смягчал черты даже самых властных из них, в связи с чем я поначалу не мог отличить реликвии сталинской эпохи от тех, что появились здесь лишь недавно. Но затем я набрел на гигантский, безвкусный монумент самого диктатора; розовый гранит был раскурочен от ударов молотами, обрушенных демонстрантами на усатое лицо человека из стали.
Огромный Сталин стоял рядом с памятником диссиденту Андрею Сахарову и композицией под общим названием «Жертвы тоталитарного режима», представляющим из себя множество высеченных из камня голов за железной решеткой с колючей проволокой. Табличка на русском и английском языках, установленная у дороги, гласила: «Работа имеет историческое и культурное значение, поскольку является мемориалом советской эпохи, ее политики и идеологии».
Подобные указатели сопровождали все памятники Ленину, Калинину, Свердлову и другим большим и малым светилам режима, а иконография советского государства сознательно сочеталась с работами диссидентов и беспартийных художников. Совокупный эффект лишил сталинское искусство всякого авторитета, сделав статуи образцами определенного жанра в рамках более широкого понятия российской скульптуры.
До сих пор видимые на камне следы акций протеста лишь подчеркивали то впечатление, что исходило от неудавшегося политического и эстетического проекта, того сомнительного момента в искусстве, историческое время которого давно прошло.
На постаменте статуи Дзержинского я, например, смог разобрать нанесенный с помощью баллончика с краской лозунг, напоминающий о тех настроениях, в результате которых Железный Феликс много лет назад оказался в этом парке.
На фоне продолжающихся в Америке дискуссий по проблеме памятников конфедератам, обозреватели приводили Москву в качестве примера обращения с искусством, отражающим проблемные моменты истории.
«Нет ничего сложного в том, — пишет Рэдли Балько, — чтобы представить себе похожий парк, в котором статуя Роберта Эдварда Ли, Джефферсона Дэвиса или Натаниэля Бедфорда Форреста может стоять рядом с памятником жертвам линчевания».
С ним согласен и Джеймс Глейзер. По вопросу «кладбища павших героев» он пишет следующее: «В прошлой жизни статуи предназначались для почитания и прославления советских вождей и их режима. В своей новой ипостаси они превратились в искусство. Их значение как произведений искусства можно изменять или дополнять в зависимости от того, как их интерпретирует зритель».
Как наглядно демонстрируют парковые указатели, скульптуры сохраняют как культурную ценность (в качестве исключительных образцов социалистического реализма), так и историческую (в качестве некогда значимых общественных памятников).
Сохранить их стоило по обеим причинам.
Тем не менее, уроки, которые можно извлечь из ситуации с Москвой, довольно сложны; быть может, даже сложнее, чем кажется на первый взгляд.
Примирение с символами прошлого, может, и необходимо, но, как показывает «кладбище павших героев», отнюдь не достаточно.
Во время все той же поездки я общался с Александрой Поливановой, исследователем общества «Мемориал», документирующего преступления Сталинской эпохи.
По всему городу остались братские могилы, сказала она мне. «Некоторые из них опознать очень легко благодаря имеющимся у нас документам. Но начать археологические исследования в Москве уже не так просто. Мы можем говорить, что знаем об их местоположении, но не можем этого доказать.»
Проблема в том, что архивы до сих пор запечатаны. Российский режим не желает вести беспристрастный учет прошлых злодеяний, поскольку любое подобное расследование ослабит авторитет современного государства.
«Они [т. е. государство] не имеют никакой идеологической позиции, — сказала она. — Только прагматизм, заключающийся в том, чтобы выжить и сохранить власть. Когда им нужна церковь, они поощряют церковь; когда им нужен Сталин, они говорят о Сталине как о прекрасном руководителе и военачальнике. А когда они чувствуют, что для международной аудитории это уже чересчур, то начинают болтать о демократических ценностях.»
Проблему иллюстрирует сравнительный анализ на примере Германии.
В Берлине власти превратили бывшую штаб-квартиру Гестапо в музей, известный как «Топография террора».
В Москве аналогичное название носит проект музея общества «Мемориал», в котором собраны документы по расположению сталинских тюрем, пыточных камер, лобных мест и тому подобного.
Места на карте «Топографии террора» расходятся подобно лучам от Лубянки, огромного здания, где когда-то стоял памятник Дзержинскому. Но в отличие от здания Гестапо, Лубянка музеем не стала. Совсем наоборот: оно до сих пор используется Федеральной службой безопасности, преемником КГБ.
Иными словами, снос статуи Сталина не сопровождался никакими глубинными связями с историей.
Александр Эткинд в своей книге «Кривое горе» утверждает, что Россию по-прежнему терзает ее жестокое прошлое — призрачное и зачастую непризнанное присутствие в публичной сфере и мире коммерции.
В качестве примера он упоминает 500-рублевую купюру, на образцах которой выпуска 1995-2011 годов красовалось изображение величественного Соловецкого монастыря. На нем заметна одна незначительная деталь: крыши собора сложены пирамидками, а это значит, что на банкноте запечатлены 1920-30-е года, когда в монастыре располагались казармы гигантского Соловецкого лагеря.
«Знают россияне об этом или нет, — пишет Эткинд, — все они ежедневно держат в руках, носят в кошельках, трогают, пересчитывают, отдают и получают образы ГУЛАГа.»
В некотором смысле «кладбище павших героев» затуманивает отсутствие реальной ответственности. Как говорит Эткинд, «у нас не существует полного списка жертв и палачей, не развита система мемориалов, музеев и памятников, которые могли бы закрепить понимание этих событий в сознании будущих поколений».
Не удивительно, что консенсуса о памятниках сталинской эры и их значении давно уже нет.
Недавнее исследование, проведенное Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ) выявило, что 62% россиян согласились с тем, что «доски, бюсты, картины, рассказывающие об успехах Сталина, нужно размещать в публичных местах», а 65% высказались против «установки знаков, сообщающих о его неудачах и преступлениях».
Аналогичное исследование, проведенное исследовательским центром Pew Research Centre в июле этого года, показало, что 58% взрослых россиян расценивают историческую роль Сталина как «очень» или «в основном» положительную.
Несколько раз памятник Дзержинскому пытались вернуть на прежнее место на Лубянке, а в 2013 году 45% россиян высказались за восстановление скульптуры, и лишь 25% — категорически против.
«Чем хуже этот век предшествовавших? Разве
Тем, что в чаду печалей и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог?» — вопрошает Анна Ахматова, великая поэтесса эпохи сталинского террора.
Ахматовский образ тяжких испытаний прошлого, что отравляют настоящую жизнь, говорит о необходимости исторического исцеления, для которого сноса несколько статуй недостаточно.
Но и это еще не все.
Достаточно очевидно, что реабилитация Сталина также отражает разочарование населения имевшими столь разрушительный эффект реформами свободного рынка 1990-х. После исчезновения эйфории 1991 года открылся путь для Владимира Путина, человека, который позиционирует себя сильным лидером, работающим над восстановлением гордости России.
Обращаясь к западной аудитории, Путин осуждает период «большого террора», гулаги, показательные судебные процессы и другие элементы советской диктатуры. Но его правительство при этом продвигает националистическую версию истории, в которой Сталин предстает правителем жестким, но эффективным с точки зрения защиты России от врагов внутри страны и за рубежом.
Другими словами, если прошлое формирует настоящее, то и настоящее формирует прошлое.
Что все это значит в контексте Австралии?
Писательница Мария Тумаркин называет Россию страной, возведенной на могилах.
То же самое может сказать и коренное население этой страны. Дискуссии о торжествах, связанных с почтением памяти капитана Кука и других деятелей колониальной эпохи предоставляют, вероятно, возможность столкнуться с психологической травмой «белого заселения» и ее последствиями. Однако в конечном счете ошибки истории можно устранить лишь путем создания концепций справедливости здесь и сейчас.
Джефф Спэрроу — писатель, редактор и телеведущий, а также почетный научный сотрудник университета Виктории.
