На протяжении четырех лет я путешествую по территории бывшего СССР, той развалившейся антиутопичной империи, в которой я родился и вырос: от Москвы до Владивостока и Владикавказа в России, от Киева до Харькова и Одессы на Украине, от Батуми до Тбилиси в Грузии, от Баку до Еревана. И каждый раз, когда после возвращения домой в Вильнюс я рассказываю об этом друзьям и знакомым, они смотрят на меня так, как будто я рассказываю о полете в космос. К тому же, вся эта территория кажется им опасной. А кроме того, еще и большей частью враждебной. И даже соседняя с Литвой Белоруссия, которая исторически и географически нам очень близка, уже относится к тому, другому миру — к мрачному постсоветскому Востоку, от которого мы смогли освободиться четверть века назад и, таким образом, стали постсоветским Западом.
И в августе этого года я получаю приглашение и в Белоруссию. На литературный форум в белорусской деревне, расположенной в непосредственной близи от границы с Литвой. Я решаю ехать на машине — оптимальный вариант из Вильнюса. В кругу моих литовских знакомых это вызывает дополнительное беспокойство: «Ты едешь на машине в Белоруссию? Один?» Это страх перед другим миром, потому что у моей машины литовские номера, которые там окажутся неместными. Другими словами я буду там отчетливо «заметным» и не смогу на время смешаться с местными. Но потом я узнаю, что Андрей, белорусский поэт, с которым я дружу, сейчас как раз находится в Литве и с удовольствием поехал бы со мной. Это обстоятельство несколько успокаивает мое литовское окружение.
Война между двумя Литвами
Итак, мы вдвоем отправляемся в путь из Вильнюса. До белорусской границы всего 30 километров. Мы давно не виделись, поэтому нам есть много чего рассказать друг другу: о наших семьях, детях и общих знакомых. Внезапно Андрей вспоминает о нашем общем друге Александре, украинском писателе. Андрей спрашивает, знаю ли я, что он описал нас в своем новом романе. Я слышу об этом в первый раз, мы с Александром уже давно не переписывались. Где? В каком романе? «В своем новом романе, — смеется Андрей. — Он вышел несколько месяцев назад». Я спрашиваю, что в этом такого смешного. «Это антиутопия. Далекое будущее, в котором Украина — мирная и богатая страна, в то время как на севере от нее уже долгие годы идет кровопролитная война, между Литвой и Великолитвой, бывшей Белоруссией. И в этом романе ты — литовский президент, а я — президент Великолитвы. Он использовал наши имена и фамилии».
Мы оба громко смеемся. Мы дурачимся и обращаемся друг другу «Ваше превосходительство». Но антиутопия Александра на самом деле не просто фантазия. В Белоруссии уже многие годы непримиримо противостоят друг другу две исторические идентичности. Часть белорусов ощущают себя в широком смысле связанными с русским миром, а другая — с великим княжеством Литовским, к которому в течение пяти столетий относилась сегодняшняя Белоруссия. Эта вторая группа белорусов не без причины считает себя «литвинами» — наследниками того оставшегося историей княжества. А литовские и белорусские историки ведут между собой горячие дискуссии о том, какой из двух народов истинно литовский.
Присоединение к России одобрено
В Литве уже даже слышны беспокойные голоса, согласно которым в будущем на месте Белоруссии могла бы появиться Великолитва, которая необязательно будет дружелюбно к нам настроена и может заявить претензии на наши символы, наших общих правителей и, возможно, даже на Вильнюс — нашу бывшую общую столицу. Но проведенные недавно в Белоруссии опросы показали, что 70% белорусов были бы за присоединение их страны к России или вообще не имеют своего мнения по этому вопросу. Итак, пожалуй, Великолитва останется только в антиутопии Александра. Антиутопичные президенты которой с громким хохотом приближаются к литовско-белорусской границе.
Здесь две очереди. Одна — для машин с белорусскими номерами (она продвигается заметно медленнее), а вторая — для автомобилей с литовскими номерными знаками. Я встаю во вторую и вскоре осознаю, что совершил ошибку. «В этот раз я вас пропущу, — говорит литовский пограничник. — Но если вы в следующий раз возьмете с собой белоруса, тогда вы должны стоять в другой очереди». Я хотел пошутить и сказать, что я взял с собой не белоруса, а великолитовца, но строгое лицо пограничника охладило мое чрезмерное веселье. «Прошу прощения, — сказал я. — В следующий раз буду знать. С белорусом — в другую очередь».
На белорусской стороне ситуация прямо противоположная. Автомобили с литовскими номерами стоят в более длинной очереди. Пока я заполняю уйму форм и деклараций, сотрудница таможенной службы просит Андрея выйти. «Второй водитель, — обращается она к нему, хотя Андрей еще ни разу в жизни не управлял никаким транспортным средством, — откройте багажник». Вскоре возвращается пограничник с нашими паспортами. «Восемь семь восемь?» — обращается она ко мне. «Это я», — дисциплинированно отвечаю я, потому что это цифры номера моего автомобиля. С «Вашими превосходительствами» покончено, граница показывает нам наши места и возвращает нас назад в реальность. Я даю Андрею карту: «Второй водитель, посмотри на наш дальнейший маршрут». «Слушаюсь, восемь семь восемь», — отвечает Андрей.
Деревни граничат с деревнями
Так мы пересекаем границу. Притихшие и подавленные. Это новая Великая Постсоветская стена, которая простирается от Нарвы до Мариуполя, от Финского залива до Азовского моря, вдоль которой после развала империи одни обратились в сторону западной демократии, в то время как другие, которым это не удалось, погрузились в советскую ностальгию, которая поддерживается и поощряется новыми коррумпированными диктаторами.
Местами эта стена раскаляется и демонстрирует свой кровавый облик. Я имею в виду Украину. В других местах она тоже раскалена, но пока стабильна. Я вспоминаю, как несколько лет назад я стоял у этой стены в Нарве и мне показывали западных туристов, которые осматривали ее с уверенностью, что именно на этом месте начнется Третья мировая война. Там Эстонию от России отделяет лишь маленькая речка Нарва, по обоим берегам которой стоят средневековые крепости. Прямо друг напротив друга на противоположных берегах. Кажется, как будто история намеренно поставила их на этом месте, глаза в глаза, как метафору, призванную так точно воплотить лишь мыслимую противоположность нашего времени — постсоветский тектонический разлом между людьми.
Но там, где мы с Андреем проезжаем эту стену, эту границу, подобных символов нет. На литовской стороне мы видели только деревни, и на белорусской стороне теперь почти такие же деревни. Вдоль дороги в полной тишине пасутся коровы и лошади, людей практически не видно. Трудно поверить, что скоро, в середине сентября, здесь состоятся масштабные военные учения. Тысячи российских и белорусских солдат будут разыгрывать здесь войну против Запада — против нас. И на нашей, литовской, стороне есть очень серьезный страх перед тем, что они не удовлетворятся игрой и могут начаться реальные военные действия.
В Вильнюсе я постоянно слышу дискуссии о том, начнется ли в сентябре война. И такая жизнь в постоянном страхе, в ожидании войны, невероятно утомительна. Она изматывает людей, и это дестабилизирует общество. Человек, который задумывается о том, что он через неделю, если начнется война, может отправить семью подальше, на запад, достать себе пулемет и вступить в бой, больше уже не тот же человек. У него все меньше поводов для веселья, он все более восприимчив к нюансам и полутонам — вся территория и все люди по ту сторону Великой стены постепенно становятся для него однозначным, безликим врагом. И если ты попытаешься ему объяснить, что люди за стеной и даже их авторитарные лидеры точно так же боятся этой войны, потому что понимают ее катастрофические последствия, то он возразит, что ты думаешь рационально и логично, и что там, за стеной, царит другая логика, если она вообще там есть.
Настоящая угроза
Мы едем по проселочной дороге, и я осторожно спрашиваю Андрея: «Что ты думаешь, будет война?» «Какая война?!» Он смеется. «Ты же не веришь в антиутопию Александра?»
Я в нее не верю. Возможно, я — последний, кто поверит во что-то подобное. Я знаю, что во мне говорит мой врожденный оптимизм, который нередко вводит меня в заблуждение, но другого сенсора для того, чтобы заглянуть в будущее, у меня просто нет. Поэтому я непрестанно утверждаю, что этой войны не будет. Ни через неделю, ни когда-либо еще. У меня одно желание, чтобы исчезли и все ее предпосылки, мысли об этой войне, которые отравляют нашу жизнь уже многие годы. И не только нашу, но и других людей по ту сторону стены.
Настоящую угрозу, перед лицом которой умолкает даже мой врожденный оптимизм, мы с Андреем видим в 20 километрах от границы. Это две огромные башни — реакторы будущей атомной электростанции Островец. Атомная электростанция, которая строится всего в 50 километрах от литовской столицы Вильнюса с целой серией строительных ошибок и аварий, в то время как в допуске независимым инспекторам отказывается, и белорусский режим жестко подавляет протесты экологов, инженеров и активистов. Ядерный монстр, который в очень вероятном случае аварии мог бы смести Вильнюс и, пожалуй, и всю Литву с ее двумя с половиной миллионами жителей, и окончить ее существование.
И в то время, как в военном и политическом плане Литва ощущает поддержку и солидарность Европы, перед лицом этой угрозы мы чувствуем себя оставленными в полном одиночестве. ЕС, который в качестве условия вступления требовал от нас закрытия наших АЭС, что мы послушно выполнили, сегодня не намерен даже слушать наши крики о помощи. Но это другая, большая тема: это наш истинный страх, который превышает страх перед войной. И поэтому наше чувство одиночества в Европе постоянно растет.
Марюс Ивашкявичюс, родился в 1973 году, один из самых выдающихся писателей Литвы. Он работает журналистом, прозаиком и сценаристом, драматургом и режиссером.
