В тот момент, когда я вышел из своего номера в отеле и посмотрел в сторону находившегося в конце коридора лифта, то понял, что материала мне хватит на целую книгу. Там стоял мой учитель китайского, одетый полностью в женскую одежду. На нем был макияж, высокие каблуки и бюстгальтер с мягкими чашечками.
Каждый из нас в своей жизни сталкивается лицом к лицу с неожиданным. Для меня это был тот самый случай, и когда мы вышли из отеля на яркий свет улиц, на мгновение мне показалось, что я ослеп. Учитель, казалось, получал удовольствие от происходящего. Я чувствовал себя рядом с ним некомфортно, а он все останавливался полюбоваться на себя в витринах магазинов или спросить дорогу к лучшему ресторану.
Я был знаком с учителем вот уже пять лет, прежде чем в 2012 году он перестал скрывать от меня, что трансвестит. Два раза в неделю мы занимались китайским в одном из пекинских кафе; я был корреспондентом BBC, а он хотел помочь мне подтянуть язык. С годами мы стали друзьями. Он был разговорчив и весел, и я всегда с нетерпением ждал наших занятий.
Он никогда не упоминал о своей любви к женской одежде, но теперь, оглядываясь назад, могу точно сказать, что кое-какие знаки все-таки были.
Учитель иногда появлялся на занятиях с блестящими губами. Я не допускал и мысли о том, что это могла быть помада, и решил, что наиболее правдоподобной версией был яркий бальзам для губ. Я также игнорировал обтягивающие футболки с украшенными стразами надписями и украшения, которые иногда поблескивали на его пальцах или вокруг шеи. Я не придавал значения ни сделанной им подтяжке лица, ни причинам, толкнувшим на данную процедуру 60-летнего мужчину.
Прокручивая все это в голове теперь, я вспоминаю Дональда Рамсфелда, бывшего министра обороны США, который пытался объяснить отсутствие доказательств, связывающих правительство Ирака с оружием массового уничтожения. Рамсфелд говорил, что «есть известные известные — вещи, о которых мы знаем, что знаем их. Есть также известные неизвестные — вещи, о которых мы знаем, что не знаем. Но еще есть неизвестные неизвестные — это вещи, о которых мы не знаем, что не знаем их».
Я не мог не связать данную лингвистическую гимнастику с моими отношениями с учителем. Я понял, что его трансвестизм попадал под данное Рамсфелдом определение «известных неизвестных». Мне, возможно, не стоило надеяться узнать тайну своего учителя, но стоило хотя бы подозревать ее наличие.
Я решил написать об учителе задолго до того, как узнал, что он трансвестит. К концу подходил пятый год моей корреспондентской деятельности, и мне хотелось написать о чем-то более глубоком, чем те теле-, радио и онлайн-статьи, что я штамповал для BBC. Они давали представление о жизни в Китае, но лишь незначительное. Персонажи, идеи и события появлялись в интернете или в эфире, а затем исчезали. Как же говорить о чем-то более глубоком? На чем сосредоточиться?
И тут, как по волшебству, перед глазами замаячила эта тема.
Учитель обычно приходил на уроки с газетой под мышкой и четким представлением о том, что нам следовало обсудить в тот день, но зачастую это отходило на второй план, и начинались сплетни, анекдоты и шутки. Постепенно я осознал, что таким образом он помогал мне понять Китай. Он объяснял вещи, которые западному человеку понять не всегда легко, например, что такое «лицо» и насколько важны личные отношения.
Я начал узнавать что-то и о его жизни тоже. Родился он в 1951 году, через два года после прихода к власти Коммунистической партии. Взлеты и падения его страны отражали победы и разочарования его собственной жизни.
Учитель перестал ходить в школу в 1966 году, с началом Культурной революции. Его отправили работать в сельскую местность наряду с миллионами других молодых людей, а вернувшись в Пекин в середине 1970-х годов, он стал пытаться найти себя. Учитель работал на фабрике по производству глутамата натрия, пищевой добавки, к которой восточные шеф-повара относятся с уважением, а гурманы — с осторожностью, поскольку считается, что она вызывает целый ряд заболеваний, от головных болей до усталости. Дискуссии о том, реален или надуман так называемый «китайский ресторанный синдром», не утихают по сей день.
Учитель вернулся в университет, а затем устроился на работу в отдел пропаганды крупной продовольственной компании. Он стал журналистом, а затем педагогом. За это время у него появилась жена и родился сын. Из бедного парня он превратился в зажиточного пенсионера. Мне лично он представлялся воплощением современного Китая.
Мой друг был также прирожденным рассказчиком. Он умел превратить подробности своей повседневной жизни в лирические истории, которые заостряли внимание на происходивших в его стране изменениях. Он написал десятки статей о накопленном им опыте и передал их мне. Они были о его детстве, событиях с момента отъезда в сельскую местность и даже о таких повседневных событиях, как первая установка телефонного аппарата.
Я прочел о дереве, стоявшем посреди двора его дома в Пекине. Дома в том районе уже давно снесли под финансовый квартал, но дерево все еще там. Теперь оно стоит перед окнами какого-то невзрачного офисного здания. Учитель ходит к нему минимум раз в год, чтобы не забывать о прошлой жизни. Он с гордостью отвез туда и меня.
Случались с учителем и забавные случаи. В одной из поездок мы побывали там, где он некогда пытался открыть собственное дело, но до конца его так и не довел. Он открыл ресторан и караоке-бар в пригороде Пекина для отдыха усталых горожан, жаждавших вырваться на выходные за город. Отчасти провал бизнеса был обусловлен, по-видимому, тем, что по соседству находился офис гробовщика. Не лучшее место для развлечений суеверных людей.
Я понял, что история моего учителя поможет объяснить некоторые из моих собственных соображений о Китае. Его жизнь стала бы стартовой площадкой для разговора о том времени, что я провел корреспондентом в Пекине.
Чтобы собрать информацию для моей книги, мы решили отправиться в путешествие по Китаю и посетить некоторые из тех мест, что имели хоть какое-то значение в жизни учителя.
На момент его разоблачения в отеле города Чанши (провинция Хунань), к проекту книги мы уже приступили и только приехали из деревни, где родился и вырос Мао Цзэдун.
В тот вечер, когда я обо всем узнал, то спросил учителя, можно ли упомянуть о трансвестизме в книге. Некоторое время он размышлял, а затем сказал, что не хотел бы, чтобы огласка этой истории принесла неудобства членам его семьи. Я даже немного разозлился. Почему он не рассказал о своем секрете до того, как мы начали писать книгу?
Я сказал ему, что в таком случае придется отказаться от работы над историей его жизни, ведь она перестала бы быть абсолютно честной. Казалось, это вызвало в нем сомнения. В конце концов, он сказал, что я могу говорить о его любви к женской одежде при условии, что не разоблачу его. Я согласился и более этот вопрос не поднимал.
Когда я тщательно обдумал всю последовательность событий, то разозлился на себя за то, что недооценил всю ситуацию учителя. А она щекотлива как ни крути, ведь он — китаец, разменявший седьмой десяток и обожающий одеваться как женщина.
В 2016 году при поддержке ООН было проведено исследование, целью которого было выявление отношения китайцев к сексуальным и гендерным меньшинствам. Выводы оказались отрезвляющими. Лишь каждый 20-й человек, принадлежащий к этим двум группам, готов раскрыть друзьям и коллегам свое истинное «я». С членами семьи говорить открыто и честно проще, но лишь в некоторой степени.
Такие статистические данные удивления не вызывают, учитывая, что под руководством коммунистов Китай традиционно считается социально-консервативной страной. Однородность пропагандируется как одна из опор коллективного характера общества. Людей, отличающихся от нормы, сложнее контролировать. Лидеры Китая знают, что управлять огромным населением гораздо проще, если стричь всех под одну гребенку.
Все изменилось с тех пор, как в 80-е страна начала открываться для внешнего мира; толерантность теперь на подъеме. Но руководство по-прежнему считает многие социальные перемены нежелательным импортом с Запада. Удивительно ли, что в подобных обстоятельствах учитель нервничал из-за перспектив появления в прессе информации о его предпочтениях?
Пока мы путешествовали, учитель тщательно выбирал время и место, где носил женскую одежду. Я понял, что чем дальше он отъезжал от Пекина и своей официальной жизни, тем более комфортно себя чувствовал.
Сильное впечатление на меня произвел случай на горе Хэншань в провинции Хунань. Мы с учителем решили встретиться уже на вершине, поскольку он хотел ехать наверх на автобусе, а я — идти пешком. Добравшись до места, я увидел сидевшего на камне учителя. Одет он был в женское. Я видел розовый зонтик и желтый цветок, торчащий из его сумки. Он слушал музыку на портативном радио и подпевал, не обращая, казалось, никакого внимания на сотни окружавших его людей. Он выглядел так, будто все тревоги вдруг покинули его, и я понял, что причиной тому было именно то, что все эти знакомы с ним не были.
На пути в Пекин он становился все более осторожен, а по прибытии в саму столицу от его истинной сущности остались лишь незначительные проблески; вот почему во время наших занятий два раза в неделю я не мог ничего распознать. Всякий раз, когда я видел учителя с женой, он был одет как мужчина, а наши разговоры о том, что именно она знает и одобряет, давались не всегда легко.
Другой причиной осторожности учителя был, пожалуй, юридический статус трансвестизма в континентальном Китае. Это некая серая зона, охарактеризовать которую лучше всего фразой «не поощрять, не препятствовать, не популяризировать». Хотя трансвестизм не является незаконным, юридической защиты представители данного меньшинства не имеют.
Правовая система континентального Китая изо всех сил пытается справиться со сложными проблемами, возникающими в результате дезинтеграции старой идеи единообразия и появления индивидуализма. В июле суд обязал психиатрическую больницу провинции Хэнань выплатить компенсацию гомосексуалисту, которого вынудили пройти курс «репаративной терапии» в попытке вернуть ему гетеросексуальность. Постановление знаковое, учитывая, что в Китае гомосексуализм приравняли к психическим заболеваниям еще в 2001 году.
А в прошлом году суд в Чанше отказался разрешить гей-паре зарегистрировать брак.
При президенте Си Цзиньпине постепенно ограничивались возможности лоббирования перемен. Лесбиянки, геи, бисексуалы, трансгендеры и иже с ними недовольны тем, что вынуждены быть весьма осторожны в самопиаре.
Вводя все больше ограничений на членов гражданского общества, руководство континентального Китая не просто выражает свои консервативные взгляды; оно, кажется, больше обеспокоено способностью какой-либо группы — любой группы — к самоорганизации.
Руководство страны опасается не идей этих групп, а способности находящихся вне их контроля организаций объединять людей для достижения некой политической цели. Они опасаются, что в конечном итоге это может вылиться в призывы к более радикальным изменениям.
Если не брать в расчет политику, то все люди, с которыми мы с учителем сталкивались в наших путешествиях, оказывались толерантными и непредвзятыми. Гневной реакции на манеру моего попутчика одеваться не было никогда.
Это и не должно было быть удивительно; в сравнении с христианским наследием Запада древние китайские традиции — конфуцианство, даосизм и буддизм — о сексуальной морали говорят мало. Китаю идея переодевания мужчин в женщин не так уж и чужда: к примеру, в опере она существовала веками.
Это не значит, что инцидентов во время путешествия по Китаю с одетым в женщину пенсионером не случалось. Один из них произошел в поезде, следовавшем из города Цицикар в провинции Хэйлунцзян в Пекин. Мы возвращались из той самой деревни, где учитель работал во время Культурной революции. Он рассказывал очередную веселую историю, а я заметил, что из-за ворота его футболки торчал кусочек пластика телесного цвета. На одном из особенно забавных моментов той истории он захохотал, и нечто вывалилось из-под его одежды прямо на голову сидевшего на нижней полке пассажира, поглощавшего лапшу. Учитель быстро спрыгнул, схватил то, что оказалось накладной грудью с крошечным соском, и засунул ее обратно в свой бюстгальтер.
А чуть раньше, в Цицикаре, нам нужно было чем-то заняться в течение тех нескольких часов, что оставалось до поезда, и учитель сказал, что хочет переодеться и пойти в парк пофотографироваться. Он облачился в цветочное платье и надел длинный черный парик. Когда мы добрались до парка, он взобрался на качели и дал мне фотоаппарат. Он стал раскачиваться, а я видел все, что было у него под платьем, и не мог сосредоточиться. А он просто смеялся. Родители с детьми и прервавшиеся на обед рабочие молча наблюдали за нами.
Все эти моменты заставили бы меня чувствовать себя неловко, если бы я к тому времени не смирился с альтер-эго моего учителя. Признаюсь, поначалу я немного смущался, но это чувство быстро сменилось гордостью. Гордостью за то, что учитель наконец-то доверился мне и хоть где-то в Китае мог быть собой.
Переодевание в женское позволяло учителю выражать ту сторону своей личности, которую в противном случае приходилось бы прятать. В молодости он был вынужден скрывать данный аспект своей жизни, но теперь в определенных рамках мог поступать, как душе угодно.
Я начал понимать, что название книги — «Китай в женском» — описывало скорее не учителя, а китайское правительство. Он одевается так не для того, чтобы маскироваться, а чтобы показать свою истинную суть. Мой опыт зарубежного корреспондента натолкнул меня на мысль о том, что государственные чиновники в погоне за властью часто пытаются «облачить» страну в неподходящие одеяния.
Судебные дела — особенно деликатные политические — в большинстве своем фиктивны, как, собственно, и проходящая в Пекине ежегодная парламентская сессия. Решения принимаются где-то в другом месте людьми, которые запускают некие невидимые процессы и редко обнаруживают себя. Остальное — лишь театр, как для китайского общества, так и для всего остального мира.
Мой учитель — один из самых честных людей, каких я встречал; пример для всех, кому пришлось осмыслить глубокие изменения, потрясшие Китай с момента прихода к власти Коммунистической партии. Он — обыкновенный человек, проживший необыкновенную жизнь.
