Можно ли в нынешней ситуации что-то сделать для экономического, общественного, политического развития страны под названием Россия? Или нужно ждать иного расположения звезд, правильного стечения обстоятельств, внешних шоков, прилета инопланетян? Это вопрос, который не имеет простого ответа.
Одна из гипотез, на основе которой написан недавно вышедший доклад ЦСР о социокультурных факторах развития, состоит в том, что ключ к будущему России связан с культурой — с тем, что одни считают тормозом и приговором для российского развития, а другие — вообще не имеющим отношения к экономике и политике фактором. Хотелось бы пояснить позицию авторов доклада так, как я (один из авторов) ее понимаю. Мне представляется, что три принципиальных утверждения являются важными для понимания нашей позиции.
Традиционное для прогрессивного
Первое: «Культура имеет значение». Давняя и популярная фраза за 20 лет, прошедшие с тех пор, как она была сказана, обросла многочисленными вопросами. «Значение имеет» — какое? Положительное или отрицательное? Большое или малое? Можно ли его измерить? Когда имеет значение? В этот момент или в какие-то промежутки времени? Сейчас количественные социометрические методики (например, данные World Values Survey — Всемирного исследования ценностей) позволяют измерять динамику по определенным показателям, по ценностям и поведенческим установкам. Это дает возможность сопоставлять макроэкономические ряды, институциональные изменения и изменения ценностей.
Конечно, культура гораздо шире: можно говорить о смыслах, идеологиях, новационных постановках — и это правильно. Но мне как экономисту представляется, что вся такого рода чрезвычайно важная начинка культуры так или иначе проявляется в установках и ценностях, которые ограничивают или подталкивают поведение, а поведение, в свою очередь, становится чрезвычайно важным фактором давления как в экономике, так и в политике. Поэтому мы рассматриваем то, что можно измерить, сопоставить, проанализировать, в том числе на предмет корреляционных, а возможно, и причинно-следственных связей.
На этой основе становится возможным ответить на вопросы. Когда, почему, насколько культура имеет значение? Может ли она использоваться в положительном ключе, а не в качестве тормоза, границы, которую ни в коем случае нельзя переходить? Представляется, что вообще любые социокультурные характеристики из тех, которые измеряются с помощью показателей Рональда Инглхарта или Гирта Хофстеде, могут иметь как положительное, так и отрицательное значение. Это зависит от того, в какой степени мы можем использовать эти характеристики. Примерно то же самое можно было бы сказать про климат, ландшафт или какие-то иные медленно меняющиеся характеристики, хотя культура, к счастью, меняется гораздо быстрее, чем ландшафт.
Известное положение консерваторов, что «новое — это хорошо забытое старое», с моей точки зрения, применительно к истории модернизаций (прежде всего восточноазиатских) звучит как «новое — это неожиданно примененное старое». Южная Корея, которая сумела в начале своего роста использовать клановые связи для снижения трансакционных издержек в больших промышленных организациях (чеболях), — это пример такого рода положительного применения того, что считалось чистой архаикой и абсолютным тормозом в процессе модернизации.
В разных странах при модернизациях приходится находить разные ключи к тому, как применить традиционное для движения вперед. Если говорить о социокультурных характеристиках России, то некоторые, несомненно, имеют положительное применение. Скажем, медианное по сравнению с другими странами значение по индивидуализму и коллективизму — это совсем не недостаток России и не только основание для многовековых споров западников и славянофилов, но еще и возможность применения как восточных, так и западных экономических, социальных и управленческих технологий, и дополнительные опции для развития.
Таким же образом низкая маскулинность, которая не позволяет докручивать и доделывать машиностроительную продукцию так, как нужно было бы по японскому или немецкому образцу, с другой стороны, означает адаптивность, нахождение неожиданных, креативных решений. Эти решения в течение многих лет и даже веков имели в России «эффект Левши», то есть касались уникальных, малосерийных, штучных продуктов, и внедрение и экономическое использование этих продуктов давало результаты далеко за пределами России. Но в условиях перехода к цифровой экономике, когда индивидуализированное производство может стать не менее экономичным, чем массовое, открываются другие возможности использования этих характеристик.
Конечно, есть и такие характеристики, как высокая дистанция власти или высокое избегание неопределенности, которые скорее блокируют инновационное развитие. Это доказано на данных по большому количеству стран. Однако давайте учтем, что культура может меняться. Скажем, у нас на глазах за прошедшие 25 лет уровень взаимного доверия резко упал во время трансформационного периода 90-х, а затем начал постепенно восстанавливаться.
Пресловутое избегание неопределенности (которое не позволяет нам с оптимизмом смотреть в будущее, заставляет испытывать опасения, что изменения в системе приведут к крушению, что смена вот этого высокого чиновника на другого приведет к ухудшению, что вообще не надо открывать дверь в будущее, там может ожидать страшное, катастрофическое), скорее всего, тоже результат некоторых неудачных реформ и попыток, и его негативное влияние можно преодолеть теми или иными способами, если в дело вступают институты.
Здесь я перехожу к тезису номер два, к вопросу о том, как мы предлагаем понимать институты в связи с задачами долгосрочного и среднесрочного развития России.
Вопрос об институтах за 25 лет пробежал традиционную триаду: «что за чушь?», «что-то в этом есть», «кто же этого не знает». К началу нулевых годов восторжествовали идеи институциональных изменений (институциональных реформ) и «совершенствования институтов». К сожалению, результаты оказались не так хороши, как хотелось бы, и тому есть два объяснения.
Во-первых, институты бывают разной породы. Те институты, которые доминируют в России, — это экстрактивные институты, нацеленные на извлечение ренты. Совершенствовать такие институты — значит поднимать уровень выжимания ренты из экономики, а не заниматься ее развитием. Хотелось бы, конечно, других институтов, которые теперь, вслед за Аджемоглу и Робинсоном, принято называть инклюзивными и которые соответствуют состоянию высокоразвитых стран, инновационной экономики и так далее. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Потому что переход к инклюзивным институтам требует определенных условий. В том числе культурных.
Само по себе построение инклюзивных институтов (то есть институтов с активной обратной связью) не обязательно приводит к положительным эффектам. Хочу напомнить, что Веймарская республика в Германии была набором инклюзивных институтов, но далее последовали не устойчивый экономический рост и общественно-политическое развитие, а нечто совершенно другое. И недавнее обсуждение этого вопроса с автором знаменитой книги об институтах Дароном Аджемоглу привело нас к совместному выводу, что все-таки здесь срабатывает культура, и именно культура — те «невидимые институты», которые и необходимо учитывать, если мы начинаем говорить об изменении институтов как нормативных структур, как чего-то законодательного, управляемого, видимого. И это второе существенное условие институционального развития.
Главной идеей в этой области для авторов доклада является идея промежуточных институтов, «неидеальных» с точки зрения стандарта того, как должны выглядеть институты в развитой стране. Эта идея была высказана академиком Виктором Полтеровичем 15 лет назад и привлекает все больше внимания. Институт должен отражать не только наше желание обустроить определенным образом экономику или политическую жизнь, но должен учитывать и те ограничения и темпы процессов, которые идут в стране. Он должен учитывать ограничения в области культуры и политических отношений, чтобы смягчить их и обеспечить движение в нужном направлении. Промежуточный институт — это не конечная цель движения, а инструмент ее достижения.
Пару слов о политических факторах. Конечно, авторы доклада сознают, что политические изменения так же необходимы, как изменения экономические, социальные или культурные, формирование промежуточных институтов в том числе должно нацеливаться на такого рода изменения. Какой анализ должен привести к выводам о возможных политических изменениях? Об этом недавно очень точно говорили наши коллеги Алексей Кудрин, Мария Шклярук и Михаил Комин.
Анализировались как большие группы населения, так и регионы с точки зрения их социокультурного разнообразия. Был сделан анализ и элитных групп (хотя в нашем докладе этот анализ не излагался, он не является предметом такого доклада). Мне кажется, что учет политических обстоятельств должен основываться на этом материале, который позволяет говорить о возможностях изменения того, что нередко называют «социальным контрактом», то есть обменом ожиданиями между людьми, между различными группами, между властью и населением по поводу основных прав собственности и свободы.
Интересный вопрос, который возник в дискуссии, касается уже не того, можно ли сделать то, что предлагают авторы доклада, а того, допустимо ли заниматься тем, что выглядит как социальная инженерия. И мне хотелось бы пояснить этот чрезвычайно важный момент. Во-первых, если под социальной инженерией понимать формирование промежуточных институтов, которые учитывают сложившуюся практику и ограничения и пытаются их в чем-то ослабить для достижения целей, то такого рода попытки встречались в истории, причем не только европейской или восточноазиатской.
Возьмем институт земства, который положительно воспринимается значительным количеством современных комментаторов — как историков, так и не историков. Земство имеет все признаки промежуточного института и в смысле политических, и в смысле культурных ограничений. По существу, это вертикально выстроенный институт гражданского общества, который учитывал наличие и сословной иерархии, и самодержавной власти, но при этом представлял собой важный элемент развития, плоды которого мы видим не только в призрачной социокультурной сфере, но и вполне материально, как до сих пор существующие земские школы и больницы.
Заметьте, что такого рода «социальная инженерия» делается и сейчас, причем делается повседневно и в самых массовых масштабах с точки зрения последствий для культуры. Что я имею в виду? Формирование ценностных и поведенческих установок, которые всегда растут в трех больших инкубаторах: в школе, тюрьме и армии. Вроде бы нужно было упомянуть телевидение и интернет, но вы можете не включать телевизор или не выходить в интернет, а вот, находясь в школе, тюрьме или армии, вы вынуждены действовать по определенным правилам, алгоритмам и в итоге приобретать определенные привычки, установки, ценности.
Вряд ли кто-то будет спорить с тем, что нужно что-то менять в школе — например, развивать проектные методы, преодолевать что-то в армии — например, дедовщину, которая представляет собой отнюдь не позднесоветское, а довольно давнее явление с серьезными культурными последствиями). А тем более менять что-то в тюрьме, поскольку в России тюремное население весьма значимо по своему количеству и роли в жизни страны. Например, решать вопрос, работают ли там ограничения: законные, незаконные (в виде понятий), или не работают никакие, и так далее.
Но ведь, занимаясь этим, мы, по существу, задаем социокультурные установки в стране на ближайшие десятилетия. Поэтому давайте хотя бы будем делать это с открытыми глазами. Будем понимать, что, занимаясь тем, чем всегда занимались сознательно и с помощью государственной политики — школой, тюрьмой и армией, — мы одновременно решаем вопрос изменений в области культуры, в области ценностей и поведенческих установок, которые, в свою очередь, могут иметь как положительное значение для будущего, так и отрицательное, поскольку — смотри выше — «культура имеет значение». В принципе те изменения, которым должны способствовать промежуточные институты, преследуют цель, далеко выходящую за пределы создания инвестиционной модели роста.
Путь из колеи
Третья важная идея доклада — проблема преодоления «эффекта колеи» в развитии России, постоянного скатывания к модификации одних и тех же институтов, сдерживающих как экономическое развитие страны, так и накопление в стране человеческого капитала, который, может быть, и есть главный экономический результат долгой эволюции великой страны.
Выйти из колеи — в этом, видимо, состоит задача, которую действительно стоит решать и которую вряд ли можно решить за пять-семь лет ближайшей среднесрочной перспективы. Но вполне реально добиться такого сдвига на 15-20-летнем промежутке. Что для этого нужно сделать?
Во-первых, снять блокирующие эффекты, которые как раз находятся на уровне невидимых институтов. С точки зрения теории Норта, который сформулировал path dependence problem для больших периодов исторического и экономического развития, случайные ошибки институционального выбора в давние времена закрепляются затем в неформальных практиках, и образуется некий резонанс институтов видимых и невидимых. Попытка изменения одной стороны без изменения другой вызывает постоянный возврат в начальную точку (возвратно-поступательное движение, создающее явное ощущение дежавю). Но снятие блокировок, чего можно добиться с помощью промежуточных институтов, не является достаточным условием преодоления «эффекта колеи».
Промежуточные институты могут быть задействованы еще в одном долгосрочном аспекте развития — чтобы выйти на то, что в статистике Мэдисона называется «траектория А», а в теории Норта, Уоллиса, Вайнгаста — «порядок открытого доступа». То есть чтобы перейти на эту «высокую траекторию» экономического (и не только экономического) развития, нужно достичь трех пороговых условий.
Во-первых, добиться, чтобы элиты писали законы для себя, а потом распространяли на других, а не писали бы для себя исключения, а для других — законы. Во-вторых, чтобы организации не создавались под одну персону, причем организации любого уровня и любого сорта — а после не болели и не умирали вместе с этими персонами. И в-третьих, не делить контроль над инструментами насилия между разными группами элит (тебе Следственный комитет, тебе прокуратура), а контролировать и консолидировать их совместно. Конечно, хотелось бы не только достичь всех этих условий, но и сделать это сразу, одновременно. И по теории, разумеется, должна существовать синергия между этими тремя характеристиками. Но, к сожалению, в реальной истории так не бывает.
А как бывает? Давайте посмотрим на страну, которую мы неплохо знаем, — Союз Советских Социалистических Республик. Скажем, деперсонализация организаций была совершена довольно быстро: Ленин умер — партия живет; Сталин умер — партия живет. То же касается и ВЛКСМ, ВЦСПС. Консолидированный контроль над насилием был достигнут позже, в послесталинское время, когда Политбюро, останавливая репрессивный маховик, перешло к практике коллективного контроля, и жертвой этого стал маршал победы Жуков (потому что не может один человек распоряжаться вооруженными силами). Третье условие пытались достичь в перестройку, но сделать это уже не удалось.
Сейчас в нынешней России мы не имеем ни первого, ни второго, ни третьего условия. Какое из них должно достигаться в первую очередь? Мне, как и другим авторам доклада ЦСР, представляется, что начинать надо с контроля над насилием, с установления коллективного контроля элит над инструментами насилия. Почему? Потому что без этого условия мы рискуем попасть даже не в революцию, а в катастрофу. Возможность распространения нелегитимного насилия, распада государства вряд ли может устраивать как его сторонников, так и его противников. Поэтому контроль над насилием есть первая задача, которая решается для того, чтобы можно было решать все остальные задачи при любой постановке цели и направления развития.
Означает ли это, что другие два граничных условия не должны быть при этом заботой сегодня? Нет, не означает. Но вряд ли нам удастся обойти закономерность, сформулированную Михаилом Жванецким еще во времена перестройки: «Тот, кто хочет получить все и сразу, получает ничего и постепенно».
