Петербург — Прогулка вдоль каналов Петербурга, когда осеннее солнце заходит за дворцы и остроконечные башни города, похожа на прогулку по литературным авеню. Солнце низко опускается на дворцы и остроконечные башни города, заливая светом фасады, как будто проверяя, настоящие они или нет. В свете заходящего солнца окрашенные в пастельные тона дома вдоль Фонтанки на несколько мгновений вспыхивают как драгоценные камни.
Но волшебный миг короток. Являются ли эти здания только декорациями в этом искусственном городе, который был сценой литературы и действительности, которую испытали немногие города, если вообще есть такие? Этот город был сценой революции, изменившей мир и оказавшей влияние на всю историю прошлого столетия.
Этот вопрос уже задавали и раньше, но он по-прежнему на утратил своего значения: был ли неизбежным этот апокалипсис, начавшийся в Петербурге в 1917 году и сваливший всю российскую империю? Если взять литературу, то ответ будет ясен. Что-то страшное должно было произойти.
Строки знамения были начертаны не только на стене, но и в рукописях, которые строгая цензура и пропускала и не пропускала. Николай Гоголь еще за 80 лет до революции 1917 года задал тон мощной критической литературы. Цензура и автократия, угнетение в которой было самым сильным в Европе, привели к тому, что русская литература была обречена стать политизированной.
Литература была радикальной, хотя Николай Гоголь умер в отчаянных поисках своего бога, а Федор Достоевский постепенно становился реакционным русофильским идеологом. Грубая несправедливость русского общества должна была сделать литературу радикальной. Описание существующей жизни людей привело к тому, что литература также стала криком, требующим политических изменений.
Мы читаем вечный русский рассказ о маленьком человеке, столкнувшимся с большой системой, где ранг и пост важнее всего прочего. Бедный Акакий Акакиевич в конце концов сшил себе новую шинель, которая была его большой мечтой. Но и шинель была украдена у маленького человека, который замерзший возвращается домой и в конце умирает от воспаления легких.
В другой петербургской повести, «Нос», несчастье происходит с майором Ковалевым, красочно описанным Гоголем. Однажды он проснулся без носа и в отчаянных поисках собственного носа обнаруживает, что его нос поселился у человека, имеющего более высокий ранг, чем он. Ранг, конечно же, важнее справедливости для того, чтобы Ковалев смог вернуть свой нос. В конце нос возвращается к Ковалеву, но Ковалев понимает, что он — проигравший. Система раздавила его.
Действия и персонажи, созданные Гоголем, комичны. и многие высказывания писателя стали частью русского разговорного языка. Но, может быть, более комичной в его произведениях была сама обстановка. Гоголь в комических тонах описывал существующее общество и такие негативные явления, как, например, громадная коррупция и жесткая система рангов.
Однако такой писатель, как Михаил Шишкин считает, что совершенно неверно воспринимать Гоголя как юмористического писателя.
«Гоголь взглянул на Россию и ужаснулся увиденному», — пишет Шишкин в предисловии к новому изданию «Петербургских повестей», подготовленному издательством Cappelen Damm несколько лет тому назад. Он посеял этот ужас в таких своих последователях, как Достоевский, Толстой, Тургенев и Чехов, которые все «вышли из «Шинели» Гоголя», как писал прогрессивный критик того времени Виссарион Белинский.
Потому что и Федор Достоевский тоже ужаснулся увиденному в Петербурге. Достоевский посвящает свое творчество растущей социальной совести, которая характеризовала Россию 50-х годов 19 века. В 1861 году либеральный «царь-освободитель» Александр II отменил крепостное право, и миллионы людей на бумаге стали свободными. Представители низших классов смогли поступать в университеты, и с шестидесятых годов 19 века начинает расти российский терроризм, предтеча Ленинской революции 1917 года. Все это отражено в литературе, которая становится еще более политизированной, чем когда-либо.
Достоевский экспериментирует в своих рассказах. Он пытается определить границы возможного для человека. Его персонажи часто живут в пограничной зоне, за пределами которой нет ничего человеческого. Достоевский — алхимик, который в своей лаборатории до отказа заполняет пробирки чем-то взрывоопасным, но его персонажи не взрываются и становятся живыми. Яков Гордин — друг молодости последнего русского лауреата Нобелевской премии по литературе Иосифа Бродского. В беседе со мной несколько лет тому назад он сказал следующее: «Никто не относится к своим героям так жестоко, как Достоевский. В то время как Гоголь является наблюдателем человеческой драмы, которая разыгрывается, когда его герои сталкиваются с действительностью Петербурга, Достоевский выступает экспериментатором», — говорит Гордин.
Но и Гоголь, и Достоевский в своем творчестве являются пророками грядущего ужаса. Нервное напряжение ощущается и в их языке. Бродский писал о языке Достоевского, что его предложения лихорадочны, истеричны и слишком наполнены чувством. а лексическое содержание является сумасшедшей смесью художественной литературы, повседневного языка и бюрократических выражений.
Это было время неспокойной политической обстановки и ожидания революции, приход которой ощущали «все», сообщал Достоевский. Какая это будет революция и куда она пойдет, не знал никто. Но все говорили о революции, в то время как последний царь Николай II погружался в свои мечты о прошлом.
Если Достоевский лихорадочен, истеричен и слишком чувствителен в своем языке, то все это есть у Андрея Белого, который, кроме того, еще и откровенно чувственен. В его романе «Петербург» действие перенесено в революцию 1905 года, после того как Россия проиграла войну с Японией, а в Петербурге восстали бастующие рабочие. Это террористы, шпионы, невежественные и дерзкие представители режима, которые видят гибель своего мира и ничего не могут с этим поделать. Главные действующие лица — это знатный Апполон Апполонович Аблеухов и его сын-террорист, которому не удается лишить жизни собственного отца. И Максим Горький тоже агитировал в своих романах.
Таково воплощение дистопических пророчеств. Если мы говорим о русской революции с ее кровавой резней и последующим террором сталинского времени, то, может быть, будет правильным сказать, что все шло так, как должно было идти. Во всяком случае, все шло так, как писала литература.
