«Торжественно клялись писатели, что никогда в будущем не будут иметь ничего общего ни с французами, ни с англичанами в области культуры, и даже больше: они буквально в одну ночь решили, что ни английской, ни французской культуры вообще никогда не существовало».
Эти строки Стефана Цвейга описывают немецкое литературное сообщество в годы Первой мировой. Но достаточно заменить «английскую и французскую культуру» на «русскую» — и мы легко узнаем наши собственные настроения в разгар гибридной войны с РФ.
Эмоциональный надрыв украинской интеллигенции, приравнивание Пушкина к Путину, рассуждения о «языке агрессора», рассказы о генетически неполноценных мокшах, юмор Горького Лука — все то, что кажется нам чем-то самобытным и свежим, — в действительности лишено новизны.
Цивилизованный мир уже давно это проходил.
Каких-нибудь сто лет назад на Западе тоже рассуждали об извечной дегенеративности противника и старались стереть малейшие следы его культурного влияния.
В Британии переименовывали немецкую овчарку в «эльзасскую» — чтобы в 1970-х вернуться к прежнему названию. В США пытались переименовать гамбургер в «liberty sandwich», хотя звучный неологизм так и не прижился. Во Франции тиражировали фотографии огромных экскрементов, найденных в германских траншеях, и делали глубокомысленный вывод о том, что немцы являются другим биологическим видом.
Причем все воюющие стороны верили, что безоговорочное отождествление вражеской политики с национальностью, языком и культурой — это на века.
Что война наконец-то открыла свет истины, и отныне так будет всегда.
Разумеется, тогдашние ура-патриотические суждения оказались несостоятельными.
И, разумеется, несостоятельными окажутся многие суждения, рожденные в Украине на волне сопротивления кремлевской агрессии.
Ведь, по идее, мы, просвещенные дети XXI века, должны быть мудрее и рассудительнее патриотов столетней давности. И если история с переименованием гамбургера покажется курьезом любому современному украинцу — то почему многие из нас готовы всерьез обсуждать переименование московской колбасы?
Вероятно, дело в том, что некоторые уроки прошлого трудно усвоить из книг. Их нужно самостоятельно привнести в историческую память, прочувствовать на собственном национальном опыте, переболеть ими.
А Украина не имела такой возможности, поскольку была насильно вырвана из естественного исторического ритма.
Еще в начале ХХ века украинцы, даже притесняемые чужими империями, тем не менее оставались частью общемировой цивилизации. И украинская национально-освободительная борьба 1917-1920 полностью укладывалась в тогдашний мейнстрим.
А потом мы очутились в цивилизационном зазеркалье.
Украина стала заложницей грандиозного эксперимента по созданию нового мира — эксперимента, который на практике оказался тупиковой ветвью развития.
Объявив себя альтернативой буржуазному обществу, Страна Советов обнулила предшествующий исторический опыт и быстро стерла его из коллективной памяти. Укрывшись за железным занавесом, она не позволяла усваивать последующие уроки истории вместе с остальным миром.
Общечеловеческий прогресс, модернизация, гуманистические ценности — все это приходило в СССР в виде безжизненных отголосков, в виде пережеванной жвачки, и потому не могло быть глубоко осмыслено.
Движение вперед в рамках советской цивилизации оказалось многолетним летаргическим сном; иллюзией, развеявшейся вместе с пробуждением.
Нетрудно заметить, что вскоре после краха советского проекта все бывшие части СССР возвратились в исходное состояние, предшествовавшее неудачному эксперименту.
Россия вернулась к откровенному имперскому шовинизму и религиозному мракобесию, растеряв интернационалистский и научно-материалистический флер. Средняя Азия вернулась к традициям восточных деспотий. Страны Балтии вернулись к межвоенной буржуазной государственности, что позволило им достаточно быстро наверстать упущенное время.
А Украина, прожив еще два десятка лет в постсоветском безвременье, вернулась к прерванному нацбилдингу первой половины XX века — со всеми позитивными и негативными аспектами.
Наша страна напоминает путника, уведенного с проторенной дороги; долго бродившего по запутанным, никуда не ведущим тропкам; и, наконец, вышедшего на ту же проторенную дорогу — в исходную точку.
За время нашего отсутствия другие путники ушли далеко вперед, их следы уже почти незаметны, и украинское общество ощущает себя первопроходцем. Мы спотыкаемся на тех же рытвинах и набиваем те же шишки, что и западный мир много десятилетий назад, будучи не в состоянии учесть чужие уроки.
Для украинского маугли, выросшего в советских и постсоветских джунглях, все в новинку. Мысли и эмоции, обычные для европейской публики в 1910-х, 1920-х или 1930-х, выглядят настоящим откровением.
Примитивное хейтерство в духе Первой мировой кажется необычайно остроумным.
Доходящий до абсурда ура-патриотизм, которым давно переболели развитые страны, представляется чем-то продвинутым.
Утратив историческую память о досоветском периоде, пережив Вторую мировую в составе СССР и не имея иного военного анамнеза, украинцы до 2014 года просто не знали, что такое война с точки зрения национального государства.
И теперь, сами того не сознавая, мы повторяем чужие поведенческие паттерны. Повторяем не пройденное нами самими.
Процессы, развивающиеся в украинском обществе на фоне войны, естественны и закономерны. Но естественное не всегда является синонимом правильного, а закономерное не всегда тождественно неизбежному. Исторически объяснимые глупости и ошибки все равно остаются глупостями и ошибками. И если у нас есть небольшой шанс их избежать, этим шансом нужно воспользоваться.
Если теоретически мы способны чуть меньше поддаваться эмоциям и сохранить чуть больше трезвого рассудка, чем воюющие европейцы сто лет назад, следует хотя бы попытаться.
Если, переживая заново свой национальный 20-й век, мы сумеем привнести в него частицу общечеловеческого 21-го, оно того стоит.
В конце концов, пресловутая «воля истории» — это прежде всего наша собственная воля и наш собственный разум.
