При всей своей спорности тезис о необходимости развития в России промежуточных институтов может помочь решить проблему, которую прямо в политических кругах не называют, — найти способ создать институциональные условия для движения страны к более развитой демократии, несмотря на жесткий консерватизм влиятельной (или даже доминирующей) части элиты.
Иными словами, промежуточные институты могут помочь преодолеть сопротивление политического класса, заинтересованного в сохранении статус-кво, так, чтобы не развязать с ним войну и при этом добиться конкретного результата. Задача амбициозная и в чем-то даже наивная. Тем не менее некоторые тенденции, которые наблюдаются сегодня в общественном развитии, дают надежду на то, что политические модели и механизмы возможно глубоко переформатировать даже в условиях полуавторитарных режимов.
Политические реформы как табу
За последние 15 лет тема политических преобразований в России превратилась в запретную. Ее обсуждают исключительно в среде внесистемной оппозиции. Системные силы не рискуют обсуждать столь чувствительные для Кремля вопросы.
Причин для этого несколько. Во-первых, внутри правящей элиты сложился консенсус относительно того, как должна функционировать российская демократия. Сильный политический лидер опирается на доминирующую партию власти, а системная оппозиция поддерживает власть по ключевым сюжетам, типа национальной обороны, суверенита и внешней политики.
Главным демократизатором тут становится само государство, потому что Кремль не доверяет ни институтам, ни автономным политическим субъектам. С этой точки зрения построение идеальной демократии в России завершено, причем давно. Вертикаль эффективна, политическое поле предсказуемо и консолидировано вокруг государственных (читай путинских) приоритетов, риски дестабилизации и революции сведены к минимуму.
Существует лишь один небольшой недочет: в Госдуме не хватает представителей либеральных (или, если угодно, прогрессивных) политических сил. Но этот недочет в Кремле всегда считали некритичным, искренне веря, что честное голосование минимизирует представительство либералов внутри российской власти. Ну не дозрели российские реформаторы до понимания народных нужд. Не вина Кремля. А попытки выстроить какую-то модерируемую правую партию результата не дали: подобные структуры слишком быстро норовят выскользнуть из-под контроля, да и народ за них не очень охотно голосует.
Вторая причина аллергии российской власти на политические реформы состоит в том, что в последние годы Кремль слишком увлекся созданием декоративных структур, призванных компенсировать дефицит демократии и возможностей для гражданского общества. В 2005 году появилась Общественная палата, в 2011-м — Общенародный российский фронт (ОНФ). Кремль также активно развивал механизмы распределения грантов для поддержки НКО и уделял особое внимание таким площадкам, как Совет по развитию гражданского общества и правам человека.
Можно, конечно, иронизировать на тему демократичности всех этих усилий, но нельзя не признать, что Кремль инвестировал в формирование хотя бы таких площадок для диалога власти и общества. Ведь и ОНФ, и Общественную палату тоже с оговорками можно назвать промежуточными институтами — это тоже попытка заполнить демократические лакуны в политическом режиме так, как это понимал Кремль. Их тоже вполне можно описать как «ставку на нестандартные ходы», «конструирование переходных институтов там, где сразу получить институты, свойственные порядкам открытого доступа, невозможно в силу совокупности институциональных, социокультурных и субъективных причин».
Третья причина табу на обсуждение политических реформ состоит в противоположных подходах к ним потенциальных реформаторов и власти. Системные либералы, как Алексей Кудрин или Герман Греф, видят препятствия для развития «институтов открытого доступа» в консерватизме элит. А власть, наоборот, создает ОНФ и Общественные палаты, потому что считает, что это российское общество еще не созрело для демократии.
Владимир Путин неоднократно высказывался на тему опасности чрезмерной свободы слова, когда контроль над СМИ перехватывают олигархи; говорил, что слишком большая конкуренция на выборах ведет к власти криминал. «Он полагает, что Россия еще не готова к полноценной демократии. По его мнению, это дорога к хаосу», — на условиях анонимности говорил друг Путина еще в 2007 году.
Такое недоверие к электорату, который воспринимается как объект манипуляции, и ведет к тому, что даже ограниченные послабления сопровождаются институциональными якорями: например, в 2012 году выборы губернаторов вернули, но сопроводили это муниципальным фильтром, работающим как право вето губернатора на регистрацию своих соперников.
Конкуренция на выборах, независимость СМИ, независимость судебной власти, парламентский контроль и реальная оппозиция — все это для Кремля является повесткой внесистемной оппозиции, то есть оппозиции, чья деятельность направлена на свержение режима.
Реформаторская политкорректность
В такой ситуации Центр стратегических разработок, которому было предложено заняться стратегией развития страны (и, вероятно, проектом президентской программы), оказался в непростой ситуации, когда, с одной стороны, есть запрос на перемены и сопротивление модернистски настроенных слоев консервативному тренду, но, с другой стороны, все, что касается политических преобразований, табуировано.
Вы можете рассуждать об Общественной палате, эффективности муниципального фильтра, повышении авторитета судов и поддержке гражданского общества. Но вы станете политическим трупом, если предложите отменить муниципальный фильтр, вернуть выборы мэров, потребуете начать расследование дел о коррупции и не использовать антиэкстремистское законодательство как инструмент борьбы с оппозицией.
Все это означает, что окно возможностей для продвижения идей, способных повысить качество российской демократии, остается очень узким и тезис о промежуточных институтах оказывается тем самым политкорректным термином, который не будет слишком сильно раздражать власть, но сможет малыми шагами обеспечить хоть какое-то движение к более зрелым формам демократии. Это своего рода технократизация политической реформаторской повестки, которая сохраняет в России актуальность, но встречает сильнейшее сопротивление значительной части влиятельных групп.
Прообраз новой демократии
На самом деле в вопросах политических преобразований в России все не так уныло, как может показаться. Да, Кремль не хочет никакой демократизации, а народ не любит реформаторов. Это было справедливо 15 лет назад, это верно и сегодня. Но к этим константам сегодня добавляется новая реальность, тренды, которые наблюдаются не столько в России, сколько в глобальном масштабе.
Для анализа темы промежуточных институтов будут важны два новых явления, способные коренным образом изменить функционирование традиционных механизмов власти, а также отношений власти и общества. И эти новые явления позволяют иначе трактовать политические преобразования, не провоцируя раздражение власти и страха перед оппозицией.
Явление первое — это комплексный кризис традиционной демократии, системных элит, размежевания на левых и правых, а также пока труднопонимаемый запрос снизу на что-то совершенно новое в институциональном и ценностном контексте. Победа Дональда Трампа в США или Эммануэля Макрона во Франции — яркий пример прихода к власти политиков вне традиционного политического контекста.
При анализе этого явления приходится возвращаться к одной знаковой публикации, вышедшей в апреле этого года в «Ведомостях». Созданный по инициативе Сергея Кириенко Экспертный институт социальных исследований (ЭИСИ) пытается анализировать новые тренды и давать Кремлю рекомендации, как избежать нестабильность в условиях непонятных глобальных пертурбаций.
ЭИСИ перечисляет меры, позволяющие оседлать волну популизма: привлечение аполитичных граждан, внеидеологичность, критика и делегитимизация политического класса, формирование надежд на изменение к лучшему и простые решения социально-экономических проблем. По большому счету, авторы призывают сделать ставку не на политические приоритеты (левые или правые, либеральные или консервативные), а на управленческие, технократические механизмы, где нет ценностных дискуссий о распределении благ или соотношении справедливости и свободы.
По сути это технократический подход, который противопоставляет себя политическому и опирается не на защиту интересов тех или иных социально-политических слоев, а на решение конкретных управленческих задач. Но ЭИСИ, кажется, пошел по ложному пути, предложив Владимиру Путину самому стать популистом. В то время как новый тренд не имеет ничего общего с традиционным популизмом, это запрос на то, чтобы институционально переформатировать структуру функционирования политических режимов.
Технократизм, внеидеологичность, аполитичность, управленческая эффективность — все это может стать базой для формирования новых институтов, позволяющих компенсировать слабости традиционных демократий. Причем уже не важно, каковы причины таких слабостей: будь то кризис доверия к традиционным институтам и партиям, как на Западе, или авторитарные тенденции, как в России. Политики превращаются в менеджеров — возможно, именно в этом кроется главный тренд трансформации государств.
Само по себе это не означало бы ничего революционного, если бы не второе критично важное явление — развитие цифровых технологий, создающих новые модели взаимодействия граждан. Социальные сети, big data, цифровые платформы для краудсорсинга, государственные услуги через интернет, создание и хранение массивов разного рода информации. Это новый век формирования, если угодно, коммуникационной демократии. Спустя сотни лет общества вернули теперь уже технологическую возможность прямого взаимодействия с контрагентами, в том числе и с государством.
Эта возможность прямого взаимодействия снова делает актуальными институты прямой демократии, прямого участия. Тут речь не о том, чтобы заменить представительную демократию на прямую, а о возможности дополнить традиционную демократию новыми технологическими механизмами прямого участия граждан в функционировании государственной власти.
Цифровые технологии создают условия для лучшего анализа общественных настроений, для прямой связи власти и общества, где представителей народа — партии и политиков — будут теснить цифровые платформы. Цифровая революция, таким образом, чревата переформатированием не только мирового рынка труда, но и политического мира — профессии политика, института политических партий.
На сегодня заложены все основы для трансформации моделей взаимодействия государства и общества: для этого есть растущий запрос снизу (кризис доверия к традиционным институтам и политическим силам), а технологии предлагают решения — открывается цифровое окно возможностей для связи власти и общества без посредников. Технократизация политической среды будет вести к тому, что коренным образом изменятся традиционные механизмы контроля, те самые сдержки и противовесы, придуманные великими мыслителями прошлого, чтобы ограничить злоупотребление властью.
Дополнением к ним становятся механизмы, обеспечивающие цифровой контроль и прозрачность при реализации решений, общественный контроль, народная законодательная инициатива, экспертиза решений, цифровизация работы органов власти, интернет-голосование и электронные референдумы, краудсорсинг, особенно для вопросов местного самоуправления и так далее.
У России уже есть определенный опыт — интернет-обсуждение законопроектов, системы электронного голосования при формировании Общественной палаты, московская платформа для голосования «Активный гражданин». Конечно, сегодня это лишь периферийные пробы новых возможностей, прощупываемых властью без создания для себя серьезных политических рисков. Но в то же время это первые шаги в направлении цифровой революции, способной с годами полностью переформатировать механизмы взаимодействия власти и общества.
Именно такая цифровизация взаимодействия, построенного на принципах максимальной прозрачности, доступности и массовости, а также прямого контакта общества и власти, будет формировать базу для рождения промежуточных институтов, ведущих в итоге к новой модели функционирования не только политических систем, но и государств.
