Я три года проработала в частном детском саду, и мне часто приходилось давать объяснения обеспокоенным и встревоженным родителям. Берем ли мы отпечатки пальцев у сотрудников? Проверяем ли мы их подноготную и биографии? Насколько часто мы это делаем? Меняют ли детям подгузники мужчины? Если да, то нельзя ли сделать так, чтобы их детям подгузники меняли женщины? Печально, что именно эти вопросы в первую очередь занимали родителей, и они меньше всего думали о том, чем в нашем детском саду целый день будет заниматься их чадо.
В капиталистическом обществе каждая семья считается частным сообществом, отделенным от государства и действующим в оппозиции по отношению к другим семьям. Протестанты заявляют, что во главе такой семьи должен стоять патриарх, а либералы считают, что механизмы ее функционирования могут быть более разнообразными. Но форма семьи всегда одна и та же: отделенная от других и самостоятельная в финансовом плане ячейка. Всю полноту ответственности за ребенка несут родители, которые почти единолично вкладывают в него средства и силы. Соответственно, считается, что родители должны самолично следить за рисками для своих инвестиций, даже когда они вдалеке от своих детей. Если твой ребенок пострадал или заболел, ущерб нанесен тебе, а не обществу, и его устранение — твоя задача.
По показателям жестокого обращения с детьми Соединенные Штаты выглядят хуже всех в промышленно развитом мире. Однако чаще всего (в четырех случаях из пяти) насилие над ребенком совершают родители, а не работники детских воспитательных учреждений. Тем не менее, обеспокоенность родителей, оставляющих своего ребенка в детском саду, имеет под собой основания. Американская система ухода за детьми очень слабо регулируется и не всегда доступна в финансовом плане. Поэтому родители сами делают свой выбор при поиске детского сада, и сами следят за качеством ухода за своими детьми. В 2007 году Национальный институт детского здоровья провел исследование и выяснил, что качественные услуги по уходу за детьми оказывает лишь 10% американских детских дошкольных учреждений. Большинство из них получили лишь удовлетворительную или плохую оценку. Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) подготовила свой доклад о благополучии детей, в котором отметила, что Соединенные Штаты занимают лишь 24-е место среди 30 стран по показателям здоровья и безопасности детей. Отчасти это объясняется отсутствием детской социальной политики.
С одной стороны, ситуация усугубляется консервативной приверженностью к идее патриархальной семьи и враждебным отношением к государственному вмешательству в родительские права. Была предпринята лишь одна серьезная попытка ввести в стране универсальную систему ухода за детьми с федеральным финансированием, однако на нее наложил свое вето президент Никсон, объяснивший свое решение тем, что такая система «ослабляет семью». Американские либералы, со своей стороны, продемонстрировали полную несостоятельность в вопросе разработки позитивной концепции общественного воспитания. Вместо этого они пытаются обосновать программы ухода за детьми в детских садах какой-то нелепой бухгалтерией, утверждая, что дети имеют право на дневной уход, потому что он обходится дешевле, чем их содержание за решеткой в будущем. Доходность по инвестициям стала излюбленным критерием как для политиков-демократов, так и для реформаторов системы воспитания с миллиардными состояниями.
Школьная система является тем пространством, где современное общество уравновешивает потребности, права и интересы родителей, детей и государства. От школы родители требуют ухода за своими детьми. Детям от школы нужно воспитание, а государству нужно будущее. Американцы видят в этом конфликт интересов. Однако большевики считали, что государственные школы обладают возможностью освободить матерей от утомительный повседневной домашней работы, а также от экономического иждивенчества, а детям могут дать возможность для участия в коллективной деятельности. Придя к власти, большевики почти сразу заявили, что образование и воспитание, начиная с дошкольного и кончая вузовским, является правом каждого гражданина.
До Октябрьской революции 70% россиян были неграмотными. При царе школы обычно являлись привилегией богатых людей, и надзор за ними осуществляла церковь. Екатерина II открыто заявляла о том, что по ее мнению, чрезмерное образование опасно для монархического общественного порядка. Большевики же назвали неграмотность «врагом коммунизма» и в 1920 году начали кампанию ликбеза, потребовав, чтобы каждый гражданин научился читать и писать на своем родном языке. Впервые начали выходить учебники на сотнях языков национальных меньшинств. Профсоюзы и молодежные организации создавали читательские кружки по ликвидации неграмотности, делая это с большим успехом. Согласно данным переписи 1926 года, большинство населения уже умело читать.
В первые годы после революции планово и стихийно возникали тысячи школ, распределительных пунктов, детских клубов и коммун, создавались игровые площадки и ясли, причем многие первоначально открывались в домах бывших аристократов. Библиотеки, картинные галереи и музеи, которые прежде были открыты лишь для ученых, стали доступны всем, и их начали отапливать, чтобы привлечь как можно больше посетителей. Женщинам предоставили оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком, а «дворцы по охране материнства и детства» очень часто предлагали продукты питания и медицинские услуги. Несмотря на острую нехватку средств, народный комиссар государственного призрения Александра Коллонтай хотела охватить всю страну сетью организаций по общественному воспитанию детей. «Я считала своей главной задачей проложить такой курс, который трудовые республики могли бы принять в сфере защиты интересов женщин как трудящихся и как матерей», — вспоминала она. К 1921 году в стране было 7 784 учреждения, которые обслуживали 350 тысяч детей.
Детей привлекали в новые школы бесплатным питанием. Но чему их учить? Как должен учиться юный коммунист? У большевиков были амбициозные политические планы — в детях они видели чистый лист, на котором можно было написать новую радикальную реальность, чтобы потом воплотить ее в жизнь. Однако они не стали пытаться формировать будущее при помощи нравоучительной учебной программы. Они создали систему образования и воспитания, взяв на вооружение прогрессивные на то время американские методы. Большевики подчеркивали важность самовыражения, коллективной игры, практической деятельности и коллективных проектов под руководством учеников. Дошкольников учили самостоятельно играть в свои игры без наставников и воспитателей. Ученики четвертого класса целый год писали, а потом ставили пьесу на самостоятельно выбранную тему. Изучая анатомию, дети обследовали кожу друг у друга до и после пробежки. Учителям всех классов советовали использовать интересы детей в процессе обучения. Как сказал один американский школьный директор, «Советская Россия в своих поддерживаемых государством общественных школах дает массам такое образование, какое прогрессивные частные школы в нашей стране и в Европе усердно пытаются дать тем немногим, кто в них поступает».
Американский педагог Люси Уилсон (Lucy Wilson) опросила сотни русских учителей, работавших во всем мире, и в 1920-х годах дважды побывала в СССР. В своей книге наблюдений о новой России она описала огромные лишения и одновременно ощущение невероятных возможностей. Учителя, у которых не было бумаги и карандашей, водили детей на экскурсии на природу и проводили уроки на улице. Уилсон писала: «Повсюду, каждый погожий день на улицах, вокруг городских стен, в общественных зданиях, на промышленных предприятиях, в музеях, в художественных галереях можно увидеть группы школьников всех возрастов, которые, забыв обо всем, внимательно смотрят и познают то, что их окружает». Школьная система большевиков в первые годы своего существования очень сильно напоминала экспериментальную концепцию анархистов типа Пола Гудмана (Paul Goodman) под названием «Реальный город как школа».
В капиталистических обществах типа американского, где государственные школы все чаще превращаются в лагеря подготовки рабочей силы для корпораций, причем на деньги налогоплательщиков, в учебных программах и правилах больше внимания уделяется подготовке детей к требованиям взрослой жизни, нежели их непосредственным потребностям и развитию. Руководители корпораций, начиная с Билла Гейтса и Марка Цукерберга, и кончая Тимом Куком, настаивает на том, чтобы детей учили кодированию на машинных языках, начиная с детского сада. И с ними соглашаются государственные руководители, такие как Обама (между тем, самые модные частные школы в Кремниевой долине не разрешают устанавливать в классах компьютеры). В Америке школа является подготовкой к реальной жизни. В Советском Союзе на начальном этапе его существования сама школа была жизнью. Возможно, она была даже более реальной, чем взрослый мир за ее стенами.
Еще одним американцем, побывавшим в Советском Союзе вместе с группой педагогов в 1927 году был Джон Дьюи (John Dewey). Этот человек был убежден в том, что большевики пытаются осуществить крупномасштабный демократический проект, за реализацию которого в США брались только филантропы и частные школы. Консерваторы называли Дьюи коммунистическим простофилей за то, что он хвалил советских педагогов. Но такое восхищение носило взаимный характер. Влиятельный заместитель народного комиссара просвещения Надежда Крупская читала его работы и с удовольствием обсуждала их. Книга Дьюи «Школа и общество» была официально рекомендована советским учителям для изучения. Дьюи записывал свои наблюдения во время неофициальных экскурсий и официальных поездок по «образцовым» школам, которые во времена голода и гражданской войны служили выражением того, какой должна стать каждая советская школа в будущем. Он писал, что в школах и за их пределами к работе детей относятся очень серьезно, считая, что ее конечным результатом должно стать активное участие в общественной жизни. Так, в одной образцовой школе он увидел графики, на которых фиксировались успехи детей из рабочих кварталов, а также их планы на 10 лет вперед, за реализацией которых следили. Тем временем, при поддержке Крупской по всей стране возникали самостоятельные молодежные организации, которые содействовали участию учеников в местной политике.
Наблюдавшие за советской системой американские педагоги неизменно говорили о том, что там всерьез воспринимают все демократические ценности, которые американские школы признавали только на словах. Да, советские педагоги черпали вдохновение в работах зарубежных буржуазных теоретиков, но и отечественные психологи упорно пытались применить исторический материализм к теориям развития человеческого потенциала. Величайший из этих психологов Лев Выготский отмечал, что развитие личности неотделимо от взаимодействия между людьми в обществе и от человеческого прогресса. Он утверждал, что имеющийся у нас язык и другие инструменты формируют наши познавательные интеллектуальные возможности. Таким образом, умение читать и писать следует считать сложной культурной деятельностью, и учить этому надо трезво и осмысленно, в увязке с реальной жизнью. Процесс обучения, писал он, «должен быть организован таким образом, чтобы чтение и письмо были необходимы для чего-то». Выготский утверждал, что стимулы для овладения навыками чтения и письма у детей возникают лишь тогда, когда они видят в этом инструмент, помогающий формировать их окружение и среду.
Поражает то, что общество, само существование которого буквально каждодневно находилась под угрозой, сознательно решило утверждать ценность детей в настоящем, а не в будущем, когда они обретут добавленную стоимость, в то время как столь сильная страна как США по-прежнему возлагает груз ответственности и беспокойства за собственную продуктивность на плечи учеников. Дьюи был поражен, узнав о том, как мало в советских школах производственного обучения по сравнению с американскими учебными заведениями. Хотя в СССР в условиях начинавшейся индустриализации существовала острая потребность в квалифицированной рабочей силе, все руководители, начиная с Ленина и Крупской, и кончая народным комиссаром просвещения Анатолием Луначарским, настаивали на том, что техническим образованием надо заниматься только после начального и среднего образования.
Дьюи и Уилсон были удивлены, не найдя никаких признаков идеологической обработки и нетерпимости, которые они ожидали увидеть в советских школах. Выступая с речью на Третьем всероссийском съезде Российского коммунистического союза молодежи, Ленин подчеркнул, что в школах не может быть места листовкам и пропаганде, и что воспитывать коммунистов можно только содействуя равенству и самоуправлению.
Старое общество было основано на таком принципе, что либо ты грабишь другого, либо другой грабит тебя…. Когда рабочие и крестьяне доказали, что мы умеем своей силой отстоять себя и создать новое общество, вот здесь и началось новое коммунистическое воспитание, воспитание в борьбе против эксплуататоров…. Вот в чем состоит ответ на вопрос, как должно учиться коммунизму молодое подрастающее поколение.
В отличие от этого, Соединенные Штаты в годы Первой мировой войны включили дошкольное воспитание в систему государственного школьного образования, явно видя в этом средство для американизации семей иммигрантов. Воспитателям в американских детских садах говорили, что они должны посещать иммигрантские семьи, наблюдать за матерями и учить их на собраниях английскому языку. Это объяснялось «опасностью новой электоральной власти», которой обладают мужья этих женщин.
В голодные годы по улицам российских городов бродили миллионы беспризорников, и казалось, что большевики не выполнили свое обещание о бесплатном и всеобщем уходе за детьми. В связи с массовым голодом, недоеданием и туберкулезом в середине 1920-х годов были проведены реформы НЭПа, в рамках которых резко сократили государственные ассигнования на все, кроме предметов первой необходимости. Однако советские учителя и родители громко критиковали решения о закрытии школ и пытались добиться того, чтобы они продолжали работать не только как пункты питания, но и как образовательные учреждения, где дети могли бы приобщаться к искусству, музыке и литературе. Чтобы не дать школам закрыться, родители вплоть до улучшения экономической ситуации добровольно работали в классах, и на собственные деньги покупали все необходимое.
По сравнению с теми усилиями, которые предпринимал голодный Советский Союз, события в богатых и бурно развивающихся США совершенно не впечатляли. Накануне Великой депрессии в конце 1920-х годов в Америке было всего 800 яслей, которые больше напоминали тюрьмы, нежели воспитательные учреждения, и около 300 детских садов. Проверки в Чикаго, Нью-Йорке и Пенсильвании свидетельствовали о несоблюдении норм гигиены, здравоохранения и питания во многих таких заведениях. Те основополагающие правила безопасности, принятия которых социальные работники добились в середине 1920-х годов, остались в основном на бумаге.
Даже в 1944 году, когда в разгаре была Вторая мировая война, и 19 миллионов американских женщин трудились на предприятиях, закон Лэнхема предусматривал финансирование всего 1 900 детских дошкольных учреждений по всей стране, рассчитанных на 75 тысяч детей. Две трети финансирования обеспечивало федеральное правительство, а остальное платили родители. После войны эта программа была отменена. До середины 20-го столетия основу политики ухода за детьми в США составляли «материнские пенсии», получая которые, женщины с низкими доходами оставались дома и заботились о своих детях. В итоге они были признаны нецелесообразными, и их заменили субсидиями по уходу за детьми, которые «позволяли налогоплательщику иметь оплачиваемую работу». Но такие субсидии не очень-то помогли американским семьям, поскольку детские сады все равно были им не по карману. Семьи с самыми низкими доходами в США получают максимальные субсидии на сумму 1 050 долларов в год в расчете на ребенка.
Для большевиков школы являлись важными общественными учреждениями, которые должны были заботиться о самых юных коммунистах, пока их родители находились на работе. Кроме того, они давали возможность разрушить, перестроить деспотическую традиционную форму атомизированной семьи — или выйти за ее рамки. Между тем, Соединенные Штаты сохраняли свою идеологическую преданность такой атомизированной семье, центром которой являлась домохозяйка, хотя из-за индустриализации и включения женщин в состав трудовых ресурсов все эти усилия оказались тщетными. Политика ухода за детьми мало изменилась с тех пор, как Рузвельт в 1909 году дал указания об охране здоровья и благополучия детей за счет укрепления семьи, а Никсон отказался «задействовать огромный моральный авторитет государства в воспитании детей», отдав вопросы воспитания на усмотрение семей. В условиях, когда нет общего социального решения этой проблемы, и она даже не признается, семьям приходится решать ее самостоятельно, а работающим женщинам в итоге часто приходится вдобавок к основной работе брать на себя бремя домашних забот и ухода за детьми.
До недавнего времени за границей ситуация не очень сильно отличалась от США. С усилением сталинизма Советы отказались от своей мечты об обобществленном уходе за детьми, и подобно американцам начали идеализировать домохозяек. Историк Лайза Киршенбаум (Lisa Kirschenbaum) пишет: «Сталинская „эмансипация" означала двойную и даже тройную нагрузку на женщин, которым вменялось в обязанность работать вне дома, заниматься общественной работой и посвящать себя деятельности по воспитанию будущих коммунистов». К сожалению, после периода активной экономической либерализации Россия вернулась к тому, с чего начинала. Там появились элитные частные школы и вопиющее неравенство. Один наш современник-финансист и учредитель «православного Итона» решил в буквальном смысле готовить студентов к восстановлению русской монархии. («Для меня очень важно возродить те традиции, от которых мы отказались в 1917 году».)
С учетом экономических и политических ограничений того времени не вызывает особого удивления то, что большевистская концепция школ как инструмента самореализации потерпела неудачу. Гораздо больше поражает то обстоятельство, что самая богатая страна в мире по-прежнему считает эту цель недостижимой.
На моей прежней работе (это была высококачественная некоммерческая организация с государственной лицензией и скользящей шкалой платы за обучение) очередь на поступление составляла от трех до четырех лет. Тем, кто оплачивал полную стоимость, это обходилось в 30 тысяч долларов ежегодно. Своевременно получить место там могли лишь те родители, которые вставали на лист ожидания, когда их ребенок был еще в утробе матери. В самом раннем возрасте к нам приходили лишь братья и сестры ранее принятых детей. Каждый день я тратила как минимум час на телефонные разговоры с отчаявшимися родителями. Но такой огромный спрос имел под собой достаточные основания. У нас была хорошо проработанная и безопасная программа обучения и воспитания, что является редкостью в США, где детская смертность при уходе за детьми на дому в семь раз выше, чем в детских дошкольных учреждениях. Некоторые надомные заведения просто великолепны, а некоторые ужасны. Одна мать рассказывала мне, что когда она утром оставила своего сына у няньки, тот истерически рыдал, сидя на детском стульчике. Когда она вечером пришла его забирать, он сидел на том же самом стульчике и с криками бился в истерике, а няня не обращала на него никакого внимания.
Вот так обстоят дела в Соединенных Штатах Америки.
