18-минутное выступление президента Украины на международной конференции по безопасности в Мюнхене стало концентрированным выражением всей внешней политики нашего государства последних лет.
С каждым годом — как и с каждой минутой речи — когнитивный разрыв между словами о ценностях и реалиями практической политики становился все шире.
Слово «ценности» было одним из наиболее упоминаемых, а вся речь была построена вокруг России.
Убедить аудиторию украинский президент пытался в том, что сплотить ряды перед лицом российской угрозы — это самое лучшее, что европейцы могут сделать в сложившихся тревожных обстоятельствах. Насколько восприимчивы к подобной риторике опытные политики и дипломаты, и какую оценку можно поставить этому короткому выступлению?
Эмоциональная по стилистике речь, не обошедшаяся без демонстрации флага ЕС из Авдеевки и слов о границе ЕС, проходящей где-то в восточной Украине, была построена вокруг тезиса об общем характере российской угрозы.
Именно Кремль, угрожающий международной безопасности и подрывающий основы миропорядка, стал главным персонажем выступления.
Нельзя сказать, что мы не пытались убедить наших западных друзей в исходящей от России угрозы и раньше. Как и нельзя сказать, что попытки эти были убедительными.
Запад вовремя сориентировался и вполне адекватно оценил как угрозы, связанные с ревизионизмом Москвы, так и возможности, вытекающие из ее стратегического тупика в Украине.
Два года назад настало время заменить ее чем-то более действенным.
Видимо, попыткой это сделать стало упоминание о «мировой гибридной войне». Это словосочетание, заполонившее собой все украинские эфиры и тексты, с куда большей осторожностью воспринимается за ее пределами.
Козни российского генштаба, торговля с оккупантами, информационные войны — это явления, которые называть «войной» бессодержательно. Мы привыкли жонглировать этим словосочетанием для обоснования самых разных — часто противоположных — решений, но для иностранного слушателя смысл слов про гибридную войну достаточно ограничен.
Подавляющее большинство войн стали гибридными — в том смысле, что комбатантов не всегда можно было отличить от некомбатантов — в ХХ веке, а то и раньше. Если же под гибридностью понимать многообразие средств, то гибридными были уже войны Древнего Египта.
Если словом «гибридная» мы называем такую войну с Россией, которая позволяет извлекать обоюдную выгоду, то вряд ли стоит рассчитывать на понимание внешней аудитории.
«Мировая гибридная война» выглядит как слабая попытка придать внушительности словам, которым недостает академического авторитета.
Чему уж точно хватает авторитета — так это ценностям.
Это фундаментальное для современной Европы понятие, хоть мы и привыкли пенять на их отсутствие. Правда, под европейскими ценностями мы и европейцы понимаем часто совершенно разные вещи.
Для Европы базовые ценности — это демократия, верховенство права, защита меньшинств и прав человека. Более глубокие и неизбежно более субъективные исследования могут включать и некоторые другие, например, гуманизм. Но так или иначе, речь идет об интересах личности.
Почему мы вдруг посчитали, что к европейским ценностями относится защита государств от агрессии соседей — что, в общем-то, является, скорее, элементом миропорядка, и не факт, что нынешнего — вопрос открытый.
Тем не менее, мы упорно продолжаем в течение четырех лет взывать именно к тому, что защищаем эти самые европейские ценности в войне с Россией.
Между тем, защищаем мы, конечно, не демократию, коей, к слову вообще не являемся, а собственную независимость. Наш конфликт с Россией напоминает тип колониальных войн, а в них о ценностях можно вести речь очень условно.
Европейцы прекрасно видят и уровень деградации демократических институтов в стране, и качество правового государства, и механизмы защиты прав меньшинств.
В такой ситуации поучение Запада на тему ценностей смотрится не очень убедительно.
Так же, как и слова президента о том, что ни политика, ни бизнес не могут существовать отдельно от ценностей. Как мы точно знаем — могут.
В контексте рассуждений о России отдельно — и поделом — досталось «русскому миру». Эта форма мягкой силы России, возможно, наиболее опасна для нас. Правда, иллюстрирующие аргументы были не самыми удачными.
Если проводить водораздел между «русским» миром и миром цивилизованным по уровню благосостояния — а президент сделал именно это, сравнивая Финляндию с Карелией и Мюнхен с Калининградом — то по какую сторону окажемся мы сами?
Попытка привлечь на свою сторону как можно более союзников — это правильная попытка. Наверное, именно этому стоило посвятить речь на мероприятии такого формата, если мы действительно хотим увеличить шансы разворачивания миротворческой миссии на Донбассе.
Но подбор аргументов демонстрирует нашу традиционную веру в прописные истины, типа того, что умиротворение агрессора — это плохо. Мы как будто переносим наши внутренние простые заклинания и решения, в которые давно никто не верит, на внешнюю арену, пытаясь недорого заручиться поддержкой.
Эта тактика не имеет бурного успеха ни на международных форумах — что простительно; ни на мировой политической арене. Что, с учетом видимого застревания страны в серой зоне региональной безопасности, конечно, более печально.
