Международное сообщество во главе с премьер-министром Великобритании Терезой Мэй пришло к непоколебимому выводу, что за отравлением эмигранта Сергея Скрипаля, российского офицера ГРУ, и его дочери Юлии в английском городе Солсбери стоит Россия. Скрипаль передавал секретные данные Великобритании, затем был арестован и заключен в тюрьму, после чего в 2010 году его обменяли на российского агента. В качестве доказательств причастности России к нападению можно назвать личность потерпевшего, который был осужден как «предатель» России; нервно-паралитическое вещество собственного (российского) производства, использованное при покушении; а также язвительное замечание, опубликованное в «Твиттере» российским посольством в Лондоне. Соединенные Штаты присоединились к своим европейским союзникам и тоже наказали Россию за покушение, выслав из страны 60 дипломатов.
В том, что это сделали русские, похоже, не сомневается никто. Разумеется, кроме русских.
Для россиян этот случай является таким же стандартным, шаблонным, как и для британцев и их западных союзников: отравление Скрипалей — это яркий пример того, что русские называют провокацией. То есть действием, которое должно вызвать со стороны ее объекта реакцию, служащую целям провокатора и наносящую ущерб его противнику. Наиболее близким аналогом провокации в западном конспиративном дискурсе является операция под чужим флагом, которая означает нападения, осуществляемые тайно с целью убедить общественность в том, что она проведена другой стороной.
В данном случае Россия обвиняет британское правительство в совершении нападения на Скрипалей с целью дискредитации правительства Владимира Путина перед президентскими выборами, состоявшимися 18 марта. Дмитрий Ковтун, российский бизнесмен, обвиняемый в отравлении другого российского перебежчика, Александра Литвиненко, в 2006 году, был одним из первых, кто рискнул высказать такое объяснение. Это обвинение подтвердила Мария Захарова, официальный представитель Министерства иностранных дел России, намекает на это и министр иностранных дел Сергей Лавров. Российское посольство в Лондоне, чтобы его никто не опередил, «украсило» свой твит от 13 марта кроваво-красной надписью «Провокация».
Этим словом «провокация» российские власти ловко переложили вину на других и заявили, что англичане выдвигают в их адрес ложные обвинения. Однако хотя на Западе такие зеркальные обвинения встречают с насмешкой, они хорошо «работают» в стране, которая привыкла использовать обвинения в провокации для обвинения других в таких незначительных делах, как спорт, и в таких серьезных вопросах, как глобальная геополитика. Понимание этой традиции должно заставить Запад призадуматься, пока он решает, как реагировать на действия России.
Жители Запада, как правило, понимают провокацию как военную акцию, стратегически направленную на эскалацию конфликта путем провоцирования противника нанести удар и тем самым оправдать дальнейшую агрессию. В октябре 1962 года Президент Джон Кеннеди ясно понимал, что тайное наращивание ракетной мощи СССР на Кубе является провокацией, на которую следует реагировать с максимальной дальновидностью и благоразумием, чтобы не дать Никите Хрущеву повода для выступления против Берлина. В горячей войне между двумя ядерными сверхдержавами не было бы победителей — были бы только проигравшие.
Но провокации характерны и для войны с использованием других средств — политики. В данном случае провокатор преследует двойную цель: заставить врага отреагировать на провокацию и получить контроль над риторикой, когда речь идет о вине и обвинениях.
Американцы — за исключением конспиративно настроенных радикалов — довольно некомпетентны и не способны полностью распознать провокацию — ни ее тактику, ни риторику. Русские, с другой стороны, исторически давно знакомы с этим явлением, что оставило заметный след в их менталитете. Этот опыт оказывает глубокое влияние на то, как обычные русские, а также политическая элита воспринимают спорные и противоречивые реалии.
Слово «провокация» существует во всех европейских языках, но русские употребляют его гораздо чаще, чем англоязычные страны. И гораздо чаще — с отрицательными определениями (например, «гнусная провокация» или «чудовищная провокация»). В русском языке «провокация» может означать провокационные действия, указывать на операцию под чужим флагом или просто быть средством перекладывания вины в любом самом обычном конфликте.
Для такого широкого употребления этого слова есть веские основания: оно получило распространение в России в середине XIX века как уничижительный термин для описания тайной полицейской тактики, с помощью которой агенты царской охраны проникали в революционные организации и провоцировали противоправные действия против самодержавного правительства, вплоть до терактов. В 1909 году, когда лидера боевой террористической организации Евно Азефа разоблачили как агента полицейской охранки, о провокации говорили повсюду. В многотиражных газетах, интеллектуальных журналах и даже в художественной литературе было множество рассказов об Азефе и о разоблачении провокаторов.
Страх перед провокаторами и провокациями достиг своего пика во время российской революции 1917 года и последовавшей за ней гражданской войны. Он начал укореняться в советской политической культуре, поскольку правительство понимало уязвимость молодого коммунистического государства, которое было окружено враждебными капиталистическими странами и в котором действовали многочисленные (по крайней мере так считали большевики) внутренне враги.
Внешних и внутренних врагов стали упоминали вместе, как связанных между собой, и во время сталинского террора, и в ходе показательных судебных процессов в конце 1930-х годов. Большевистских лидеров «разоблачали» как «террористов, шпионов и провокаторов», действовавших в сговоре с немцами, британцами или американцами. Впоследствии в результате биполярной враждебности во время холодной войны возникли идеальные условия для тактических провокаций между сверхдержавами, а также для провокационной риторики с зеркальными обвинениями.
После некоторого перерыва в конце советского периода провокационный дискурс вновь ворвался в политическую жизнь в путинской России. В какой-то степени провокация стала неотъемлемой частью «конспирологической культуры», охватившей Россию после распада Советского Союза по мере того, как бывшие советские граждане, сбитые с толку, растерянные и бесправные, пытаются понять сложную реальность.
Однако провокация отличается от теорий заговора, поскольку это такой дьявольски простой, универсальный механизм, который просто в корне меняет версию событий, суть произошедшего. При том, что в теориях заговора, как правило, выдвигается гипотеза о мощной и тайной группе заговорщиков, которая дергает за ниточки хитросплетенного плана, побудительный фактор провокации довольно зауряден — это лишь повторение слов друг друга, перекладывание вины с одного на другого.
И обвинения в провокациях отнюдь не сводятся к шпионским действиям, проискам или силовой политике — они касаются и других сфер российской жизни. В российских СМИ регулярно освещается то, что называют «обычными» провокациями. Спортивное соперничество изобилует обвинениями в том, что одна команда провоцирует другую. Заявления о чиновничьей некомпетентности осуждаются как «провокация» с целью дискредитации этих чиновников. А использование российскими правоохранительными органами незаконных методов для поимки коррупционеров называется «провокацией с помощью взяток».
Провокация — это не просто теория заговора, а распространенное мировоззрение, согласно которому причинность и вина всегда имеют потенциально обратимый характер.
Хотя это далеко не «обычная провокация», позиция России, согласно которой отравление Скрипалей было провокацией, на самом деле является само собой разумеющейся, и многим российским гражданам кажется оправданной. После войны в Грузии в 2008 году такие спорные международные инциденты, как трагедия с пассажирским лайнером MH 17 малайзийских авиалиний, сбитым пророссийскими сепаратистами, или, если на то пошло, такие конфликты, как война на Украине, многими воспринимаются как провокации со стороны США или Запада.
Поэтому неудивительно, что российские власти решили проблему отравления Скрипалей, заявив о провокации, чтобы обратить обвинения британцев против них же самих. Ну а что если это нападение на самом деле лучше всего можно объяснить как провокацию — но со стороны западных стран? Ясно осознавая дерзкий характер нападения, премьер-министр Тереза Мэй объявила Великобританию жертвой «незаконного применения силы» и «неизбирательного и безрассудного акта», что стало посягательством на суверенитет страны. Добившись поддержки парламента, она ввела против России жесткие карательные меры и в борьбе с ней возглавила ООН. Но в ключевых аспектах реакция Терезы Мэй сыграла на руку Путину.
Хотя настоящие виновники отравления, возможно, никогда не станут известны, последствия уже очевидны. Напряженность в отношениях между Россией и Западом возросла до уровня, невиданного со времен холодной войны. И россиянам накануне их президентских выборов государственные СМИ преподнесли это как демонстрацию русофобской истерии в Великобритании и задействование Западом своей карательной силы.
Международная реакция на это нападение с провокацией послужила интересам Путина, обеспечив убедительную поддержку его собственной версии событий, согласно которой это является большим антироссийским заговором — концепции, которая в глазах аудитории внутри его страны легитимировала его переизбрание в качестве единственного сильного лидера, способного защитить национальные интересы России. Кроме того, всеобщий протест против России служит подтверждением того, что Путин окончательно восстановил позицию России как противоборствующей великой державы.
15 марта Совет безопасности Российской Федерации осудил «деструктивный и провокационный характер» ответных мер Великобритании, тем самым запустив бесконечный круговорот обвинений в провокации. При такой эскалации принимаемые меры провоцируют ответные меры, поскольку теперь русские в ответ на высылку Западом их дипломатов выслали наших дипломатов и закрыли американское консульство в Санкт-Петербурге.
Думая о провокации, как русские, мы не должны оказаться в их «зазеркалье», в мире перевернутых реальностей. Но нам следует задуматься о том, служат ли спровоцированные нами реакции нашим интересам — или их интересам.
