Травма холодной войны

Трамп пригласил Путина в Белый дом. Об этом рапортуют советники российского президента. Последние четыре года любая перспектива прямых переговоров Кремля с Западом пугает украинского обывателя. В них ему чудится сговор, компромисс и «слив» Украины. Но в том и штука, что эти страхи бессмысленны.

Бессмысленны, а не беспочвенны. Москва и правда бы хотела договориться с Вашингтоном и Брюсселем. Это желание может даже быть взаимным. Но компромисс между Россией и западом попросту невозможен. Вся проблема — в разных картинках реальности. Значительная часть российской элиты убеждена, что Москва не проигрывала холодную войну. По их мнению, разделение Союза произошло не столько из-за краха советской модели, не выдержавшей противостояния с западной, сколько из-за того, что Кремль добровольно согласился присоединиться к клубу западных игроков.

По их мнению, Россия в одностороннем порядке решила снять висевшую над миром угрозу ядерной войны. А потому, в их мироощущении, Москва не проигрывала противостояние — она добровольно согласилась пойти на компромисс и была предана. Предана тем, что ей не досталось места в «мировом президиуме». Тем, что ее право на собственную «зону влияния» подвергалось сомнению. Тем, что ее держали в дипломатическом предбаннике, не пуская за общий стол с ключевыми игроками.

По сути, Россия ведет себя так, будто СССР и не распадался. Будто он всего лишь переформатировался, но отношения по линии колонии-метрополия остались в прежнем виде. И речь сейчас именно о той реальности, которая царит в головах обитателей Кремля. Той самой, что объясняет логику их речей и действий. А для запада подобный подход выглядит нелепо. Потому что у него совершенно иная картинка того, что случилось в 1991 году.

Европа и США воспринимают крах Советского Союза именно как поражение Москвы в холодной войне. Как итог схватки двух моделей, одна из которых сошла с дистанции, не выдержав конкуренции. Как крах самого права Кремля на то, чтобы считаться альтернативой и ровней. И эта разница взглядов рождает непреодолимое противоречие. Принадлежность к клубу победителей и к клубу проигравших дает разные полномочия. Проигравший теряет стартовые позиции, опускается в рейтинге и начинает все нарабатывать с нуля. Победитель свою позицию сохраняет и даже усиливает.

Российская элита убеждена, что ее влияние на соседние страны — это естественное право, дарственная от истории. А для остального мира такой подход непонятен и неестественнен. Все равно что призывы проигравшего боксера вернуть ему чемпионский пояс. Когда Барак Обама описывал Россию как региональное крупное сырьевое государство — он не пытался кого-то обидеть. Он всего лишь описывал западный консенсус в отношении Москвы. Потому что для Запада тот факт, что Кремль не альтернатива Вашингтону — это аксиома.

Москва обречена предлагать Западу новую «ялтинскую конференцию» — потому что видит себя в роли СССР. А запад обречен недоуменно пожимать плечами — потому что видит перед собой страну, которая продает нефть и газ, а на вырученные деньги покупает все остальное. Кремль убежден, что запад хочет Россию разделить и разрушить — потому что считает себя глобальной цивилизационной альтернативой. А запад видит в РФ привлекательный рынок сбыта и искренне не понимает, зачем его нужно разваливать.

Зачем побеждать? Зачем дробить? Что потом делать с новыми государствами, на территории которых окажутся ядерные заряды? Кому нужен хаос на границах? Сомализация одной седьмой части суши — это пугает всех на Западе достаточно, чтобы не хотеть необратимого. Россия смотрится в зеркало и видит там СССР. Поэтому она думает, что окружающие тоже видят в ней СССР, пытается вести себя как СССР и рассматривает угрозы, которые рассматривал Союз. А Запад смотрит на Россию лишь как на Россию, хочет возврата к докрымской модели и пытается понять, где у Москвы красная линия, которую она откажется пересекать.

Западная правда могла бы избавить Россию от фобий. Но она слишком оскорбительна, чтобы Кремль согласился ее принять. А потому Москва будет и дальше оставаться заложницей собственной подозрительности. «Для Атоса это слишком много, а для графа де Ла Фер — слишком мало». То, что Кремль попросит у Запада, могли бы дать СССР. Но Россия — не СССР. А потому Россия и дальше будет доказывать всем, что она — СССР. И это будет продолжаться до тех пор, пока Кремль не добьется желаемого. До тех пор, когда Запад не увидит в России то, чем она так яростно пытается притвориться. Пока он не поймет, что Москва пытается найти свои новые границы — и этот интуитивный поиск может идти до бесконечности.

Именно тогда Запад тоже увидит в отражении России — Советский Союз. Дооценит угрозы. Взвесит риски. И может решить сыграть ва-банк. И в этот момент Россия рискует обнаружить, что по степени устойчивости она ни разу не Советский Союз.