В московском Басманном суде, разбирающем дело Кирилла Серебренникова, моя память раз за разом воспроизводила историческую сцену Большого театра. В декабре там наконец-то состоялась премьера «Нуреева» — балета, который ставил Кирилл и который должен был явиться на свет еще поздней осенью 2017 года. Но в ту пору дома у Кирилла был проведен обыск, его самого увезли на следствие,и руководство Большого театра с боязливой оглядкой отложило премьеру буквально за день до нее, при этом официально объявив, будто спектакль — «сырой», неготовый.
Зато за полгода назрел такой грандиозный ажиотаж, что никакие московские знакомства не помогли бы мне попасть на открытый прогон «Нуреева» и уж тем более — на одно из двух состоявшихся официальных представлений. Ответы на мою просьбу были примерно такие: «Прости, но в этот раз никак. Все места застолбили «кремлевские» жены».
Мне помогла чистая случайность. Накануне второго премьерного спектакля я незапланированно оказался на вечеринке московских кинозвезд, где посетовал, что увидеть «Нуреева» мне уже вряд ли случится. На мое счастье один из присутствующих был обладателем того единственного спасительного билета, и он мне его подарил. Так я оказался на этом эксклюзивном элитном мероприятии, предназначенном для знатных российских мужей и их расфуфыренных дам.
Неважно, что сидел я вдали от них, на балконе шестого яруса, где на меня все время наваливался какой-то древний интеллигент, пытавшийся что-нибудь разглядеть там, внизу, на сцене, а его старенькая жена неустанно повторяла доносившиеся оттуда фразы, поскольку он был туговат на ухо. Все равно я себя ощущал среди самых избранных…
Получить место в Басманном районном суде было немногим легче. И вновь помогли знакомства, потому что мест в зале было только двадцать, а желающих туда попасть — в четыре, даже в пять раз больше. И тут каждое второе лицо — хорошо известно в России. Иначе говоря — звезды, только без гламура. Мы сидели в зимних пальто, утеснившись на трех длинных скамьях, а все, не попавшие в зал суда, остались наблюдать происходящее по висящему над коридором экрану.
«Пропустите собаку!» — угрожающе повторял один из передовых охранников, оттесняя толпу к стенам. И, конечно, это звучало двусмысленно, ибо все в тот момент смотрели на Малобродского — невысокого, постоянно улыбающегося шестидесятилетнего человека, которого сопровождала столь впечатляющая свита. В судебном зале он был отделен от всех и посажен в клетку. Двум другим позволено сидеть за столом, рядом со своими адвокатами.
Кирилл без слов (говорить с нами ему было запрещено) благодарно кланялся всем пришедшим. Мы ответили тем же и плотно уселись у него за спиной. Два сотрудника (мужчина и женщина) расположились лицами к нам, чтобы никто не посмел исподтишка снимать процесс на мобильный телефон. Женщине за все время долгого марафона это давалось лучше, а мужчине скоро начали явно докучать боли в пояснице, к концу он с уже не скрываемой гримасой боли на лице переминался с ноги на ногу, став для нас таким образом ярчайшим героем действа. Но все это позже, к вечеру. Пока еще он держится твердо.
А действо прерывается, едва начавшись. Следователь и прокурор предъявляют новые обвинения, с которыми адвокаты не имели возможности ознакомиться. У них есть право требовать переноса слушаний, но, чтобы не усложнять положения, они просят о получасовом перерыве. Судья удовлетворяет ходатайство — всех просят очистить зал.
В антракте «Нуреева»толпы зрителей мигрировали с одного театрального яруса на другой: кто в туалет, кто в буфет. В этом галдящем скопище меня окликнула одна видная русская писательница. К нам присоединилось несколько не известных мне женщин, и мы обсудили первое действие. Даже скорей не его, а всю ситуацию вокруг этого спектакля.
Большой театр — главная сцена России — выпускает премьеру о гении русского балета Рудольфе Нурееве, в 1961-ом бежавшем на Запад, точнее, во время парижских гастролей попросившем о политическом убежище. Перед этим на родине его преследовали разного рода политруки, — «травили», как тут говорят. Таким способом Советский Союз его просто-напросто выдавил из себя, как гнойник, как чуждое строю образование.
И вот во время спектакля со сцены звучат цитаты из обвинений Нурееву, совершенно абсурдные на современный слух. И уже нынешний российский министр культуры после генеральной репетиции не скупится на аплодисменты, а пресс-секретарь президента России уверяет, что эта премьера — событие исторического значения для страны. Они как будто не знают, что режиссер этого события ожидает суда под домашним арестом, преследуемый властями еще откровеннее и грубее, чем его персонаж.
«Они идиоты,- возмущается в антракте известная русская писательница.- Даже не видят, не соображают, что это — спектакль о них». «А может, это цинизм?» — говорю я. «Нет, это тупость. Они — идиоты»,- она настаивает на своем диагнозе. Одна из не знакомых мне женщин начинает с горечью рассуждать: может, оно и к лучшему, что они это увидали и это им понравилось, может быть, они это передадут Путину и тот наконец отпустит Кирилла.
На суде во время первого перерыва тоже все шепчутся, что в этот раз есть надежда: назначена «хорошая» судья. Прежние просто не давали говорить защитникам, бесцеремонно их обрывали, а эта выслушивает. «Хорошая судья» — один из тех знаков, которые тут все пытаются расшифровать: раз уж они назначили «хорошую судью», возможно, там «наверху» поменялось мнение и можно надеяться на «хороший приговор». Ведь это по сути еще не сам суд — это рассмотрение просьбы обвинителей о продлении ареста.
Следствие окончено, обвиняемые уже не могут повлиять на показания свидетелей, и потому должны быть отпущены до «главного» суда. Этот промежуточный суд длится с перерывами шесть часов. Один известный российский театральный критик, услышав один из абсурдных аргументов стороны обвинения, не выдерживает и начинает хохотать и кричать: «Это смешно. Смешно!» Ее тут же выводят из зала, ей назначается административное наказание. Мы, оставшиеся, сцепив зубы, ждем оправдания, то есть: что Кирилл и двое его коллег выйдут из этого зала свободными. «Хорошая судья», выслушав стороны, объявляет большой перерыв, после которого мы услышим решение.
По окончании «Нуреева» публика долго стоя хлопает. Очень долго. Создатели спектакля многократно выходят на поклоны. Убегают за кулисы и опять возвращаются. Теперь уже они в майках, на которых написано: «Свободу режиссеру!» Публика скандирует: «Браво, Кирилл!» Кирилла тут нет, он дома, он под арестом, но все понимают, что это спектакль о нем самом. Ставя этот балет, он предсказал свое ближайшее будущее. Предчувствовал? Или даже предвосхитил? Спускаюсь по лестнице со своего шестого яруса и оказываюсь на пятом. Там все стоят, хлопают, никто не расходится. На четвертом, на третьем — все то же. Спускаюсь в партер. Аплодирую вместе с избранными, которым выпало сидеть здесь, так близко к сцене. «Гениально, — слышу их реплики. — Шедевр».
Судья возвращается, и все обвиняемые со своими адвокатами тоже. Теперь в зал пускают лишь близких и журналистов, поэтому длинное и бессвязное постановление «хорошей судьи» мы наблюдаем и слушаем через монитор в коридоре. Все напрягаются, лишь бы не пропустить главного: отпустят или нет? Кто-то говорит, что эта судья, и впрямь, хорошая: можно разобрать почти каждое второе слово — раньше и этого не было. Такая вот ирония безнадежности вперемешку с еще живой надеждой.
Глядим в лица друг другу, вдруг уже кто-нибудь понял решение, а ты — еще нет. И вот все лица как-то вытягиваются, искажаются. И в этом — выражение обиды, разочарования и вместе — заведомое знание, что иначе быть не могло. Арест продлен еще на три месяца. Судья была хорошая, но это ничего не изменило — сюжет остался все тем же. Адвокаты, как в прежние разы, крушили обвинение, стирали в порошок бездарные, лишенные элементарной логики аргументы, но и — вновь проиграли. Разве только интриги на этот раз было чуть больше.
Известная русская журналистка уводит меня на улицу. Говорит: «Надо увидеть последнюю часть этого спектакля». Встав на пригорке, лицом во внутренний дворик Басманного районного суда, мы ждем, когда выведут Кирилла и других. Зверски холодно, немеют ступни и ладони. Известная журналистка звонит родителям Кирилла в Ростов-на-Дону, они ждут от нее вестей. «Все без изменений, — кричит она в телефон. — Все остается как было. Да. Продлили еще на три месяца. Кирилл? Отлично. Он отлично держался». Выключив телефон, она говорит: «Извини, что я так орала, не подумай, что у меня не все дома. Просто они очень старые. Старые и больные. И они очень переживают за Кирилла».
Во двор выходит Кирилл. Садится в полицейскую машину. Так много хотелось ему сказать, а тут слова как-то вязнут. Кажется абсурдным что-то кричать в такой ситуации через это разделяющее нас пространство: спрашивать, как самочувствие, и уверять, что все мы его поддерживаем. Все и так очевидно. И в то же время — бессмысленно. «Держись, Кирилл», — только и могу выдавить. «Прорвемся, — отвечает он, садясь в полицейский автомобиль. — Будем прорываться». Машина уезжает за ворота.
Спрашиваю у известной журналистки, когда апелляционный суд. «Недели через две, — отвечает она. — Если будешь в Москве — обязательно приходи. Там все намного человечнее: можно говорить с Кириллом, даже обняться. Все намного более по-людски».
P.S. Апелляционный суд состоялся больше, чем через месяц. Все осталось без изменений. Известная журналистка снова звонила родителям Кирилла в Ростов-на-Дону, сообщить, что «все без изменений». Точнее — звонила отцу. Мама умерла всего за несколько дней до этого суда. Они так и не повидались. Кириллу было позволено только увидеть урну с ее пеплом.
