Шестьдесят шесть миллионов лет назад небесное тело обрушилось на Землю и уничтожило динозавров. Благодаря этому появилось пространство для расцвета млекопитающих, а в дальнейшем для эволюции двуногой обезьяны, способной пользоваться орудиями и разговаривать, которая, как утверждают некоторые, обрела силу почти такого же преображающего воздействия на планету, как то самое небесное тело. Вступая в так называемую эпоху антропоцена, в которой деятельность человека оказывает главное влияние на климат и природу, мы должны внимательно — и со всеми нюансами — рассмотреть, как же именно мы пользуемся этой силой.
Многие считают, что мир становится всё более «неестественным» — испорченным человечеством. Но поскольку люди эволюционируют внутри биологической системы мира, всё, что мы делаем (уничтожаем виды животных и растений, вырубаем леса, загрязняем атмосферу), можно считать естественным результатом эволюционного процесса.
Согласно этой логике, мир не становится сколь-нибудь менее естественным, по мере того как мы его меняем. Можно даже утверждать, что это экологи и защитники природы, пытающиеся вернуть окружающую среду в некое прежнее состояние, борются против природы. Реальность современного мира такова: невозможно полностью отделить воздействие, оказываемое людьми, от всех остальных видов воздействия на биологические сообщества.
На протяжении всей истории жизни на Земле экологические и эволюционные процессы были средством, с помощью которого биологический мир выживал в периоды экологических перемен. Вместо автоматического сопротивления подобным изменениям экологи и защитники природы должны, следовательно, проводить различие между «хорошими изменениями» и «плохими изменениями». Проблема в том, как определить, что хорошо, а что плохо.
Большинство людей, наверное, согласится с тем, что полное исчезновение тех или иных видов — это плохо. Впрочем, когда речь заходит о деградации некоторых видов (например, склонных к болезням птиц на острове), мы можем предпочесть не вмешиваться, в том числе и потому, что, реалистично говоря, будет трудно сопротивляться их вытеснению эволюционно «превосходящими» моделями (например, птицами, устойчивыми к патогенам). Я бы лично предпочёл, чтобы большинство вирусных патогенов человека исчезли.
Тем не менее, защита максимально возможного количества видов имеет смысл. Поскольку потомки живущих сегодня видов будут участвовать во всех будущих экосистемах, которые сформируются, когда люди или планетарные процессы создадут новые условия, есть очевидная выгода в наличие как можно большего числа этих видов. Подобное изобилие видов выполняет функцию «запасных частей» для природы, а их защита аналогична своеобразному долгосрочному экологическому страховому полису.
Больше споров вызывает перенос видов в новые экосистемы. Садоводам может нравиться выращивать экзотические виды у себя на участках, но люди часто считают «иностранные» растения, которые начинают вдруг расти у них во дворах, инвазивными — их пугают эти перемены. Иногда против этих растений применяют гербициды, хотя, как правило, безрезультатно.
Сопротивление подобным переменам столь сильно, что Великобритания уже около 1000 лет ожидает признания в качестве местных таких видов, как, например, зайцы. В Австралии ведутся дебаты о том, следует ли считать местным видом собаку динго, появившуюся на этом континенте тысячи лет назад.
Тем не менее, присутствующие сегодня в Великобритании примерно 2000 «неродных» видов растений и животных не создали угрозы исчезновения для каких-либо местных видов, а большинство из них не приносят вообще никакого вреда (или минимальный). Более того, импорт и распространение видов-мигрантов повышает биологическое разнообразие в большинстве регионов мира на протяжении нескольких последних столетий. И это повышение регионального разнообразия можно считать позитивным явлением, к примеру, рост на 20% количества видов растений, растущих в дикой природе в США и странах Европы, а также удвоение числа видов растений на Гавайских островах и других островах Тихого океана.
Учитывая всё это, а также практическую нереализуемость попыток депортации большинства зарубежных видов, с присутствием этих мигрантов следует смиряться более или менее сразу. В этом явно больше смысла, чем участвовать в ведущихся уже тысячелетия спорах на данную тему во имя некой идеализированной, прежней версии мира природы.
Пути назад нет, потому что постоянно возникают совершенно новые виды, особенно в процессе гибридизации перевезённых видов. В Великобритании за последние три века появилось больше новых, гибридных видов растений, например, спартина (cord grass) или эритрина (monkey flowers), чем исчезло во всей Европе за тот же период (по данным наблюдений). Такая же ситуация и в Северной Америке.
Подобная эволюция новых видов, связанная с человеком, означает, что в эпоху антропоцена мы, по сути, являемся создателями нового биологического разнообразия, равно как и разрушителями старого. Мы уже не просто зависим от планеты; теперь мы её сами формируем.
Понимая это, мы должны, конечно, сопротивляться изменениям, которые являются однозначно «плохими». Но когда речь заходит о биологических изменениях, которые дают возможность видам приспособляться к переменам в окружающей среде, а это процесс, благодаря которому видам и удаётся выживать, мы должны демонстрировать более примирительные и даже проактивные подходы.
В новой книге «Наследники Земли: Как природа процветает в век исчезновения» я доказывают, что мы живём в «новом мире природы». Им по-прежнему движет та же самая экологическая и эволюционная динамика, как и раньше. Разница в том, что теперь эта динамика определяется в основном деятельностью популяции людей, достигающей сейчас 7,6 млрд человек (и продолжающей расти). Виды растений и животных будут попадать в новые природные условия, создаваемые человеком, и эволюционировать рядом с нами. Мы должны позволить им это. А может быть, мы даже должны им помочь.
