В 2014-м городок Славянск на востоке Украины был эпицентром сепаратистского движения, при финансовом и военном попустительстве Москвы, породившим две отдельные республики внутри страны. В апреле того года пророссийские сепаратистские силы взяли контроль над Славянском. Согласно рассказам людей, которые в то время еще жили в городе, российские спецвойска и агенты разведки РФ открыто вели свою деятельность в рядах сепаратистов. С тех пор прошло четыре года, и Россия до сих пор ведет опосредованную войну на востоке Украины. Более 10 тысяч украинцев погибли. И смерти — военных и гражданских — не прекращаются. Эта война — не гражданская. Она остается и всегда была российским вторжением.
Реальная война
В июле 2014 украинские военные объединения начали операцию по освобождению Славянска, донбасского городка с населением более 100 тысяч человек. Это была жестокая битва. Раздавались артиллерийские и танковые выстрелы, на улицах вспыхивали перестрелки. К началу войны более 40% населения бежали из города, и для тех, кто остался, наступили ужасные времена. В июле 2015 года, после нескольких недель тяжелого противостояния, украинские силы взяли контроль над Славянском. В ходе сражений погибло около ста человек. Это была не пиррова победа, но борьба за освобождение Славянска оставила после себя шрамы. Наиболее ощутимо это заметно в соседнем селе Семеновка, которое обстрелы, ракеты и минометы практически сравняли с землей. Прошло буквально несколько недель после битвы, когда я впервые приехал сюда в августе 2014-го. Здания Славянска были изуродованы отверстиями от пуль и артиллерийских осколков (четыре года спустя город до сих пор носит эти шрамы). А жители Семеновки, бежавшие от обстрелов, двинулись назад — туда, где раньше стояли их дома.
Мы въехали в Славянск по дороге, окаймленную деревьями. Наш водитель Сергей объяснил, что за несколько недель до этого украинские войска должны были расчищать дорогу от стволов и ветвей деревьев, из которых сепаратисты возвели барьер. Мы проезжали мимо фабрики с массивными, рваными дырками в стенах. Там был штаб сепаратистов, как пояснил Сергей, и украинцы приняли меры, приехав сюда с танками и минометами. В то время украинская армия выглядела разношерстной — использовала все возможные остатки с советских времен, а также волонтерские пожертвования, которые должны были укрепить их военные потуги. Армия была хорошо экипирована танками, оружием и амуницией — но преимущественно оружием и оборудованием 1970-80 годов. Стрелковое оружие и амуниция были еще старше — с 1950-60 годов. В противовес украинцам сепаратисты также воевали с советскими обносками. Это изменилось в августе 2014-го, когда российская регулярная армия вторглась на юго-восточные территории Украины и разгромила украинцев в смертельном котле битвы за Иловайск. Сегодня две сепаратистские республики, занимающие около 5% территории Украины, имеют больше танковых сил чем Германия, Франция и Чехия вместе взятые. Согласно Кремлю — при условии, что вы принимаете это за свой источник информации — такой арсенал собрали без российской помощи. Но я отвлекся.
На центральной площади Славянска стоит памятник Владимиру Ленину. Вокруг него катались на роликах дети, проезжал мимо мужчина на велосипеде. Неподалеку стояли жилые дома со шрамами от пуль и обстрелов. Супермаркет имел наполовину снесенную крышу. Нормальный ритм жизни города, казалось, восстановлен.
Я никак не мог перестать думать, какое же это чудо, что кто-то здесь смог остаться в живых. Прогуливаясь тот день по Семеновке вместе с моим фиксером, 21-летним долговязым и коммуникабельным Валентином Онищенко, мне выпал шанс пообщаться с местными. Мы поговорили с 63-летней Александрой, которая стояла на дороге одной из разрушенных улиц Семеновки и ждала автобус в Славянск, где планировала закупиться. «Когда мы были под контролем сепаратистов, было очень плохо, — рассказывала она. — Еды не было. Чтобы есть, мы должны были собирать какой-никакой урожай». Сначала Александра пыталась скрыться от огня, прячась в своем подвале. И, наконец, вынуждена была бежать, когда артиллерия снесла надземную часть ее дома. Сын приехал и забрал ее в безопасное место. Когда город освободили, она решила вернуться. «Я вернулась, потому что это мое место. Мой дом».
Затем мы встретили 72-летнего Анатолия Бастриски. Он сидел в голубой плоской кепке на зеленой скамейке возле своего дома, закинув ногу на ногу и скрестив руки вокруг стана. Бастриски — еврей. По его словам, он был младенцем, когда нацисты оккупировали эту часть Украины. Каким-то образом вся его семья смогла выжить в Холокост. Семьдесят лет спустя, вместо того, чтобы бежать, когда начались обстрелы, Бастриски выбрал остаться в Семеновке и переждать битву в своем подвале. Даже когда крышу его дома снесли, человек отказался покидать дом. «Мне не было страшно. У меня был картофель. Это все, что мне было нужно». Теперь дом Батриски имеет новую крышу. Украинское правительство оплатило это, говорит мужчина. Он уклонился от вопроса, верен он сепаратистам или Украине. Казалось, он одинаково презрительно относится и к тем, и к другим. Кому он точно верен, так это своему дому. «Я здесь родился и построил дом своими руками. Немцы разрушили дом моих родителей. А этот я отстроил». Я спросил Бастриски, почему он выбрал остаться в Семеновке. Почему не переехал в другое место? Старик усмехнулся под крышей своей кепки, пожал плечами и сказал: «Я бы ушел, но кладбище слишком далеко».
«Мы видели это в новостях»
— Вы их видели?
— Нет, но мы их слышали.
— И вы знаете, что они были американцами?
— Да, мы видели это в новостях.
Вот как. Впоследствии я выяснил, что несколько месяцев здесь транслировали только российское телевидение. Местная телевизионная башня, через которую поступал сигнал от украинских телеканалов, была среди первых сооружений, которые разрушили российско-сепаратистские силы, когда взяли контроль над территорией. Обезглавили, как говорят американские военные. Этим россияне не столько хотели навредить украинскому руководству, сколько имели перед собой куда более важную цель — тотальный контроль над разумом несчастных гражданских, проживающих в этой серой зоне. Очарованные российской пропагандой, эта семья, эти очевидцы битвы, которые на первый взгляд казались зрелыми, рациональными людьми, были готовы поставить под сомнение собственные ощущения и воспоминания только чтобы поверить: то, о чем рассказывает российский журналист за сотни километров от них, является правдой. Я вполне понимаю, что такое туман войны, и на что воспоминания о стрессовых ситуациях далеко не всегда можно положиться. Тем не менее, эта семья должна была заподозрить, что то, что они слышали из российских новостей, было ложью.Но они думали так, как того хотел Кремль. На долю секунды я заглянул в глаза этой семье, и не увидел там ни капли скептицизма. Так я узнал новый вид войны, российской «гибридной». Вид конфликта, где пропаганда имеет такой же летальный эффект, как и кинетическое оружие.Или же, возможно, это такая же война, как и все остальные. Держу пари, что афинские писцы тяжело работали, чтобы сформировать общественное мнение об их врагах. Поэтому будем честными, Путин не изобрел пропаганду — он просто овладел ею особенно хорошо. И я могу подтвердить ее силу.
Первая жертва
Американский журналист, который писал о сирийской гражданской войне, а также мой друг Джеймс Фоли был похищен и убит военными «Исламского государства» (запрещенная в России организация — прим. ред.) в августе 2014 года, примерно тогда, когда я впервые приехал на передовую на востоке Украины. Не так давно закончив карьеру пилота в спецподразделении ВВС, мне еще много предстояло изучить о журналистике конфликта. (И, пожалуй, я все еще учусь). И я уже получил мой наиболее важный урок об этой войне, или о любой другой. Мы не можем допустить, чтобы первые штрихи истории были написаны пропагандистами Кремля, или записаны на убийственных видео ИГ. Я больше не солдат, и понимаю, что находясь на передовой той иной войны, которая сейчас царит на востоке Украины, — я защищал нечто более ценное, чем территории. Через несколько дней после убийства Фоли руками ИГ я понял, что это было жуткое напоминание о том, что как журналист, я не был просто камнем-попрыгунчиком, слегка касался войны но не проникал вглубь. Я был в глубинах войны, потому что овладел наиболее летальным оружием из всех существующих — правдой. И правда, говорят, чаще всего становится первой жертвой войны.
