Два года назад мама настояла, чтобы мы делали «что-то как настоящие австралийцы». И вот мы на пляже. Мой брат и папа устанавливают шатер; мама и я распаковываем мини-барбекю.
На ломанном английском, перескакивающим на русский, когда она не может достаточно быстро подобрать слово, мама рассказывает мне, как ей пришел в голову этот гениальный план. Складные стулья и хот-доги, шатер. Она наслаждается этим словом — «шатер» (gazebo по-английски — прим. перев.). Такое ощущение, что она чувствует все более по-австралийски, каждый раз, когда произносит его. Пусть ее и выдают жесткое «з» и отрывистое «о».
Она все равно горда. Энергия, с которой она говорит о своем путешествии по магазинам напоминает мне, как она бессвязно, но уверенно рассказывала историю своего побега из Советского Союза церковным общинам много лет назад. Я помню, как съеживалась на своем месте, когда сострадательные христиане с жалостью смотрели на меня и брата. По крайней мере, сейчас пляж пустынен, и никто не видит этот спектакль.
Мы делаем все это, потому что мои родители наконец-то получили гражданство. Я не была с ними на церемонии, но они прислали фотографии: оба просто сияли в своих футболках с синим австралийским флагом — папа в подходящей бейсболке.
Ему не понравилась моя фраза о том, что они выглядели странно. И он повесил трубку, когда я, вместо того чтобы поздравить его, упрямо сочла необходимым указать, что большинство австралийцев не обвешиваются добычей из туристических магазинов на Суонстон-стрит. Я знала, что была жестока, но эти фотографии были болезненным напоминанием о том, насколько мы здесь чужие. И я с ностальгией думала о тех временах, когда мне не было стыдно за своих родителей.
В Советском Союзе мы два раза в год отмечали общенациональные праздники. Один раз 1 мая — День труда, а один раз 7 ноября — годовщину октябрьской революции. Оба были национальными праздниками, которые надо было неукоснительно отмечать, с официальными парадами, куда должны были ходить абсолютно все.
Если ты туда не шел, тебе начинали задавать вопросы. Для каждого русского ребенка это был день, когда им не приходилось умолять своих вымотанных работой родителей поиграть с ними. Для меня это была настоящая радость. Воздушные шары, громкоговорители, гордость — не только за свою страну, но и за своих родителей. Папа был красавец, и мама была так очаровательна. Все так думали.
Я помню, как подпрыгивала на плечах у папы с белыми ленточками в волосах, пытаясь перекричать детей, которые прыгали неподалеку от меня. В конце парада мы тусовались с друзьями нашей семьи. Родители пили (водку, конечно), дети танцевали и играли.
Но вернемся на пляж, где мама вытаскивает последний предмет, венчающий ее судьбоносный австралийский опыт. Пластиковый набор для крикета.
«Я хочу, чтобы вы, ребята, поиграли в крикет на песке». Она взволнованно передает его мне.
Никто из нас никогда не играл в крикет и даже не смотрел, как играют другие.
И все это выглядит просто жалко. Я так и говорю.
Ее лицо грустнеет, а мои колени слабеют от чувства вины, потому что я не только расстроила ее, но и папа почуял конфликт. Я вижу знакомый огонек в его глазах, и это может означать только одно. Какие бы планы ни были у мамы, им конец. Сейчас мы — типичная российская семья, и мы выплевываем друг в друга резкие звуки. Я снова радуюсь, что мы на этом пляже одни.
Мы угрюмо едем домой. Клюшки для крикета все в песке свалены в багажнике рядом с беспорядочно убранным шатром.
Меня всегда раздражала миссия, которую взяла на себя мама, стараясь очистить нас от всего того, чем мы были в России, и неловко переделать свою семью в ее наивный западный идеал. А если меня чему-то и научили годы, в течение которых я пыталась как беженец вписаться в иностранную старшую школу, так это тому, что если ты собираешься попытаться стать кем-то еще, то лучше всего притворяться, что ты этого не делаешь. И после всех этих лет я в итоге поняла, что на самом деле круче всего быть самим собой. Мои родители упустили эти важные уроки.
В маленьком провинциальном городке, куда мои родители переехали несколько лет назад, у нас нет друзей семьи. Вернувшись домой, мы остаемся вчетвером — плюс водка. Хотя мама все еще злится на меня, меня утешает бутылка на столе и корнишоны, стоящие рядом с маминой рюмкой.
«Ты помнишь парады?— спрашиваю я ее. — Ту общность?»
Она опрокидывает рюмку.
«Я ненавидела те парады (I hated those parades). — Она выплевывает из себя это „h". — Это был фарс. Мы все были роботами, закованными в цепи».
И вновь колени у меня слабеют от вины. Может быть, это некруто, что мама пытается стать австралийкой. Но я многого не знала и была неблагодарной. Для мамы туристические безделушки и шатры стали символом свободы, ради которой она рисковала жизнью, стараясь, чтобы у нас с братом появилась возможность быть теми, кем мы сами хотим, ни у кого не спрашивая разрешения. Так что в этот День Австралии я собираюсь на пляже сыграть в крикет или посвятить себя любому другому неловкому занятию, которое она попросит, даже если я буду чувствовать себя совершенно некруто, делая это на глазах у настоящих австралийцев.
