Спустя два года после вступления Дональда Трампа в должность президента Соединенных Штатов его внешнеполитический курс продолжает вызывать недоумение. Многие критики винят в этом якобы свойственную президенту невнятность. Однако, что бы мы ни думали о его твитах, факт в том, что целый ряд публичных выступлений Трампа все же выявляет истоки, общие очертания и детали его подхода к миру.
Более простое — и более точное — объяснение царящего сегодня смятения заключается в том, что внешняя политика Трампа еще не получила общепринятого названия. Обозначения могут быть полезны при сортировке и каталогизации идей и для того, чтобы избежать ненужных уточнений того, что всем уже известно. Но если воскресить старый философский аргумент, можно сказать, что название не есть вещь. Важно, что лежит в основе; имя — это не более чем условное обозначение смысла. Тем не менее американский внешнеполитический истеблишмент — нынешние и бывшие официальные лица, профессора в области международных отношений, аналитики и обозреватели — слишком часто избирает такие обозначения в качестве опоры для своих логических построений. Люди относятся к именам как к священным категориям и не могут осмысливать пока еще не названные вещи.
Вот почему вызывает эту бесконечную путаницу тот факт, что Трамп не является ни неоконсерватором, ни палеоконсерватором, ни традиционным реалистом, ни либеральным интернационалистом. То же самое касается того факта, что он не имеет врожденной склонности к изоляционизму или интервенционизму, и его нельзя однозначно определить как сторонника мира или воинствующего милитариста. Его внешняя политика с трудом вписывается в какую-то из этих категорий, хотя все они лежат в ее основе.
И все же у Трампа есть последовательная внешняя политика — Доктрина Трампа. Администрация определяет ее как «принципиальный реализм», что неплохо, хотя этот термин не прижился. Проблема в том, что доктрина Трампа, как и большинство президентских доктрин, не может быть выражена в двух словах. (Чтобы убедиться в этом, попробуйте подобрать короткие определения доктринам Монро (James Monroe), Трумэна (Harry Truman) или Рейгана (Ronald Reagan). Между тем Трамп сам неоднократно объяснял ее суть. В своей, возможно, самой недооцененной и недостаточно изученной речи, которую американский президент произнес на саммите АТЭС в Дананге во Вьетнаме в ноябре 2017 года, он выразил свой подход к внешней политике цитатой из «Волшебника страны Оз»: «Лучше дома места нет». Двумя месяцами ранее, выступая на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, он сформулировал ту же мысль, сославшись на «великое пробуждение наций».
В обоих случаях президент не просто отмечал возрождение патриотических или националистических настроений почти во всех уголках мира, но особенно в некоторых частях Европы и Соединенных Штатов. Он также прямо отметил эту тенденцию как положительную. Трамп поощрял страны, уже вступившие на этот путь, двигаться вперед, и призывал другие к ним присоединиться.
Другой, более известный внешнеполитический лозунг президента — «Америка прежде всего» — подвергается осуждению в основном по историческим причинам. Между тем сама эта фраза почти безупречна. В конце концов, в чем еще состоит цель внешней политики любой страны, как не в том, чтобы превыше всего ставить собственные интересы и интересы своих граждан?
Немногие страны действуют, руководствуясь исключительно собственными интересами. На самом деле, бывает, что государства совершают шаги, которые противоречат их непосредственным интересам. К примеру, прием беженцев редко отвечает прямым интересам страны, истолкованным в узком смысле. Тем не менее, многие страны поступают так, поскольку, с точки зрения их лидеров, приютить у себя обездоленных означает служить некоторому высшему благу.
Вместе с тем мы не видим, чтобы нации жертвовали собой ради других наций, как это иногда делают люди — например, сражаясь за родину. В этом смысле поучителен вывод Томаса Гоббса: все страны живут друг с другом в естественном состоянии, которое есть война всех против всех. Над национальными государствами не только не существует абсолютного авторитета или мирового правительства для обеспечения транснациональной морали — для них также нет более высокого закона, чем закон природы, и нет более значимой цели, чем самосохранение и увековечение.
Несмотря на всю свою прямолинейность и простоту, выражение «Америка прежде всего» по своей сути является лишь повторением этой истины. Ставить свои интересы на первое место — это логика мира, неотъемлемая часть человеческой натуры. Как и другие аспекты человеческой природы, этот может быть на некоторое время сублимирован или оттеснен, но только на время. «Хоть вилами отгоняй природу, та знает, как подкрасться к тебе», — писал Гораций.
Более того, на практике подавление природы, вероятно, повлечет за собой разрушительные долгосрочные последствия. Как минимум, оно вызовет негативную реакцию, о чем уже свидетельствуют события в Соединенных Штатах, Великобритании и других странах Европы. Другая недооцененная опасность состоит в том, что, отказываясь действовать в своих интересах, западные и демократические страны создают возможности для недружественных сил, которые не стесняются действовать в собственных интересах и пользоваться тем, что они считают западной наивностью. Это наблюдение составляет основу того, что можно назвать негативной формулировкой внешней политики Трампа. Сам президент как-то раз в довольно грубой, но оттого не менее точной форме выразил ее смысл: «Не будь простофилей».
Существует и более позитивная формулировка президентского подхода, которая начинается с наблюдения за человеческой природой и попытками из нужды делать добродетель. Это можно сформулировать так: давайте все поставим наши страны на первое место, будем откровенны и признаем, что в этом нет ничего постыдного. Если мы будем ставить собственные интересы превыше всего, это обеспечит нам всем большую безопасность и процветание.
Если доктрина Трампа на самом деле существует, то вот она.
Возможно, ключевым моментом — в ту эпоху, когда многие рассматривают личный интерес (по крайней мере, когда им руководствуются демократии) как своеобразное зло, а самоотречение во имя остального мира как верх справедливости — здесь является признание Трампом того, что в поисках номера один нет ничего зазорного.
Кому-то крайне трудно принять этот тезис. Скажу прямо: под «кем-то» я имею в виду внешнеполитический истеблишмент, научную и интеллектуальную элиту, а также классы, формирующие общественное мнение — короче говоря, традиционных читателей «Форейн Полиси» (Foreign Policy).
В своей замечательной книге 2018 года «Достоинство национализма» (The Virtue of Nationalism) израильский политический философ Йорам Хазони (Yoram Hazony) подытоживает общепринятое мнение элит по этому вопросу, говоря, что «национализм стал причиной двух мировых войн и Холокоста». Это убеждение является глубочайшим корнем оппозиции внешней политике Трампа и европейскому популизму: некоторым людям, когда они слушают Трампа, чудится ритмичный грохот марширующих сапог.
Рассматривая международный порядок, многие западные мыслители сводят все к дихотомии между демократией (нечто хорошее) и авторитаризмом (нечто плохое). Хазони согласен с тем, что мировой порядок в своих основах действительно опирается на дихотомию, однако предлагает два совершенно разных коренных принципа: империя и подобие национализма.
Подход Хазони в гораздо большей степени полезен и убедителен, чем какой-то другой. Чтобы понять — почему, следует, во-первых, учитывать, что дихотомия между демократиями и авторитарными режимами сосредоточена на типах самих режимов — то есть на принятых самой страной внутренних механизмах. Между тем альтернативы, предлагаемые Хазони, напрямую обращены к международным проблемам. Это не значит, что тип режима не имеет значения в международных делах. Но он не является определяющим фактором. Страны, равно как империи, могут быть как демократическими, так и деспотичными по своей сути.
Прежде чем развить эту мысль, необходимо обратить внимание на еще одну — и даже более простую — идею. Как признают мыслители со времен античности, все политические образования — начиная с самой маленькой деревни и заканчивая необъятной империей — основаны на различии между инсайдерами и аутсайдерами, между теми, кто к этому образованию принадлежит, и теми, кто находится за его рамками, между гражданами, или подданными, и иностранцами. Таким образом, важное различие заключается не в противопоставлении универсализма и частности — государство всегда будет частным делом. Ключевой вопрос состоит в том, насколько далеко последнее может безопасно или разумно приблизиться к первому.
В «Политике» Аристотель высказывает суждение, схожее с наблюдением Хазони, когда пишет, что тремя основными политическими единицами являются племя, полис (или «город-государство») и империя. «Племя» здесь представляет собой свободный перевод греческого слова ethne (от этого корня происходит слово «этнический»), которое также часто переводится как «нация» в значении «отдельная группа людей/народ».
Нация и полис не просто (более или менее) однородны; вся суть их существования, их ключевой организационный принцип — в независимости от того, носят они демократический или автократический характер — состоит как раз в этой однородности. С другой стороны, империи, по определению, многонациональны.
Древние греки знали, что в природе трудно найти какую-то точную границу, где заканчивается одна нация и начинается другая. Что отличало спартанца от афинянина, кроме их совершенно разных режимов? Что делало их этнически разными? В конце концов, они оба были похожи внешне, оба говорили по-гречески, оба придерживались сходных обычаев, и оба поклонялись одним и тем же богам (в частности, Афине, которую считали своей покровительницей). В случае необходимости эти два города-государства могли даже объединить свои силы против общей угрозы. И с такой же легкостью их жители могли всадить друг другу нож в горло.
Очевидно, что афинянин и спартанец оба были греками, но это не обязательно делало их представителями одного и того же народа. Действительно, несмотря на размытость этих линий, афинянам и спартанцам было важно — как это было важно для всех людей во все времена и в самых разных уголках планеты — относиться к разным племенам и народам. Это неотъемлемая часть человеческой натуры. Иногда природные или натуралистические факторы способствуют этому процессу: так, народы, живущие по разные стороны какого-то существенного географического барьера, склонны считать себя отличными друг от друга. Другие разделяющие факторы, такие как язык и обычаи, носят условный характер или созданы человеком (зачастую вполне осознанно). Но все эти разнообразные факторы, будь они физические, географические или договорные по своему происхождению, являются естественными в том смысле, что они направляют и определяют тенденцию, присущую человеческой природе.
Эту тенденцию можно объяснить еще одним способом — сослаться на классическую концепцию «любви к своим». Как известно, мы можем — или нет — испытывать к нашей родне неосознанную любовь. Но найдутся ли среди нас те, кто, оказавшись за столом в День Благодарения, предпочтет не видеть за ним ни одного из своих родственников? Возможно, но таких людей мало. Даже если бы мы могли заменить их всех — особенно того горластого дядюшку в шляпе с надписью «Сделаем Америку снова великой» — людьми, которые были бы более образованными, лучше одетыми, выглядели бы моложе и вели более содержательные разговоры, большинство из нас все равно сказали бы нет. В конце концов, мы бы скучали по этому дядюшке.
Любовь к своим выходит за рамки семьи и распространяется на клан, племя и нацию. Люди всегда организовывались вокруг некоторой концепции гражданской дружбы, которая выводит семейные узы во внешний мир — правда, и они имеют свои границы. На фундаментальном уровне вся политика — о том, чтобы объединять усилия и делать вместе то, что невозможно осуществить (или сделать хорошо) в одиночку.
Таким образом, страны будут существовать всегда, и пытаться подавлять националистические настроения — все равно что пытаться подавлять природу: это очень трудное и опасное занятие.
В этом состоит проблема империализма: он требует подавления естественных националистических чувств посредством насилия. Вот почему величайшие мыслители прошлого, от Платона и Аристотеля до Никколо Макиавелли и Монтескье, были антиимпериалистами (даже если последние два не всегда были готовы это признать).
Начнем с греков, с «Киропедии» Ксенофонта, его в высшей степени дидактической и не очень точной биографии Кира Великого. Ксенофонт очень подробно рассказывает о том, как, превращая небольшой однородный город-государство Персию в обширную многонациональную империю, Кир создал государство, которое стало намного крупнее, могущественнее, богаче и более развитым в технологическом смысле, чем его предшественник. Но Ксенофонт также старается подчеркнуть цену, которую пришлось заплатить за этот проект: упадок эффективного правительства, потеря гражданами Персии свободы и стирание индивидуальных черт ранее независимых, а ныне подвластных империи наций. Поскольку свободный дух захваченных стран никогда не умирает полностью, их народы всегда остаются потенциальными угрозами, поэтому Киру приходилось содержать обширный аппарат внутреннего шпионажа и безопасности, который еще больше ограничивал свободу. И, как если бы всего этого было не достаточно — со смертью Кира вся система рухнула, что свидетельствует о присущей империализму нестабильности.
Что касается Макиавелли, то его «Рассуждения» — которые обычно считаются одной из наиболее проимпериалистических книг из когда-либо написанных — показывают, как, подобно случаю Персии, возвышение Римской империи привело к потере свободы и республиканизма, на этот раз на целые полторы тысячи лет. Это также привело к подчинению свободной мысли опустошительной власти и превращению людей в своего рода рабов.
«Размышления о причинах величия и падения римлян», принадлежащие перу Монтескье, также касаются Рима: в этой книге прослеживается его рождение, взлет, зрелость, упадок и смерть. Выводы, к которым приходит Монтескье, более или менее совпадают с выводами Макиавелли, однако он также высказывает свои соображения на злобу дня: по мнению Монтескье, однажды реализованный зловещий проект строительства империи никогда не должен быть повторен. Эти слова были деликатно и при этом напрямую обращены против европейских монархов того времени, особенно французского Дома Бурбонов, который только недавно потерпел неудачу в своей попытке полностью подмять под себя Пиренеи и расширить французское владычество в Германии, северной Италии и Нидерландах.
Какое отношение все это имеет к нашей сегодняшней ситуации? Самое непосредственное. Хотя традиционные империи, возможно, вышли из моды, на их место пришел империализм нашего времени под названием глобализация. Глобализация представляет собой попытку мирными средствами — путем создания транснациональных институтов, размывания границ и обеспечения однородности интеллектуальных, культурных и экономических продуктов — сделать то, чего римляне (а также Кир и прочие) добивались с помощью оружия.
Поэтому неудивительно, что глобализация и империализм грешат одними и теми же недостатками. Первая, как и второй, так же высокомерна и часто берет на себя решение непосильных задач. Она так же подрывает, извращает и атакует свободу. Она так же требует централизации.
Глобализация оказывает такое же удушающее воздействие на идеи и по тем же причинам, на которые 500 лет назад указывал Макиавелли в случае империализма. Глобализация ограничивает разнообразие мыслительных моделей самыми разными способами: например, путем консолидации СМИ или обеспечения однородности элиты — которая сегодня, кажется, происходит из одной и той же социальной прослойки, учится в одних и тех же школах и ездит на одни и те же конференции. Когда им угрожают, защитники глобализации также не побрезгуют прямой цензурой и принуждением. Пожалуй, этот импульс — самый важный корень политкорректности.
Защитники глобализации ответят, что, хотя империализм — глобализация путем завоевания — равносилен воровству и порабощению и по своей природе насильственен, сегодняшняя глобализация носит добровольный характер.
Но так ли это на самом деле? Люди из самых разных стран мира, на глазах у которых исчезает их собственная культура, традиции, сообщества и экономика, вряд ли согласятся с этим утверждением. И преобразование это было добровольным лишь в том смысле, что проходило с полного одобрения элит. Что касается простого народа, то его мнением особенно не интересовались.
Самым наглядным примером здесь служит Европейский Союз. Каждое государство-член согласилось присоединиться к нему посредством некоего формального механизма — обычно путем законодательного голосования или референдума. Но дальнейшая консолидация часто подвергалась серьезным спорам, когда парламентские голосования или референдумы часто были близки к тому, чтобы перевесила противоположная чаша, как это было в случае с «маленьким да» во Франции в ходе голосования по Маастрихтскому договору о создании ЕС в 1992 году; либо давали отрицательный результат — как в случае Дании, где в том же году правительство повторно внесло данный вопрос на рассмотрение электората после ряда косметических изменений, нацеленных на обеспечение желаемого результата. Это мало похоже на согласие в значимом смысле этого слова.
Более того, ЕС был фальшивкой с самого начала, еще до того, как был проведен единый референдум. Этот проект продали европейской публике под ложным предлогом: ЕС должен был облегчить передвижение и снизить торговые барьеры и другие издержки ведения бизнеса через границы, в то же время позволяя государствам сохранять свой суверенитет, а гражданам — свою индивидуальность. Но если бы кто-то прямо сказал европейским избирателям, что «отныне Брюссель будет регулировать размер и форму ваших овощей и диктовать вашу иммиграционную и пограничную политику», большинство немедленно сказало бы: «Нет, спасибо».
Как мы уже установили, национализм и национальный суверенитет присущи человеческой природе. Поэтому неудивительно, что попытка ЕС его сгладить спровоцировала популистский бунт, воплощением которого стало движение желтых жилетов во Франции, приход к власти в Италии министра внутренних дел Маттео Сальвини (Matteo Salvini), а в Польше — партии «Право и справедливость», процесс Брексит и правление венгерского премьер-министра Виктора Орбана (Viktor Orbán).
Это возвращает нас к Трампу, поскольку первым столпом его внешней политики является простое признание этой упущенной из виду реальности: популизм является результатом всего этого принудительного выравнивания и гомогенизации. Ответная негативная реакция стала назревать задолго до того, как Трамп стал кандидатом в президенты, и нашла бы поддержку с ним или без него. Но он увидел это первым и взял эту мысль на вооружение, сказав недовольным, что он услышал их мольбы и будет говорить от их имени.
С момента своего вступления в должность президент работает над тем, чтобы свести воедино внешнюю и внутреннюю политику США — за последние десятилетия эта связь порядком износилась. После окончания холодной войны большая часть внешнеполитических шагов Соединенных Штатов — за исключением патриотической волны в поддержку жесткого ответа на теракты 11 сентября — довольно редко пользовалась поддержкой большинства, скорее, они отвечали интересам элит. Попробуйте объяснить рядовым американцам необходимость расширения НАТО, продвижения демократии на Ближнем Востоке или бесконечных торговых уступок сегодняшним меркантилистам в Азии и Европе. На каком-то уровне лидеры США, должно быть, понимают, что это бесполезно, и потому даже не пытаются. Знание о том, что НАТО отвечает интересам США — даже если ее государства-члены уклоняются от своих обязанностей, а сама организация ничем особенно не занимается, и в наименьшей степени проблемами у собственных границ — людям преподносят как нечто само собой разумеющееся.
Мы никоим образом не хотим умалять достоинства лидеров нашей элиты. Иногда главы страны действительно правы в отношении того или иного аспекта политики в долгосрочной перспективе, смысл которого при этом трудно донести до общественности. Это одна из причин, по которой такое большое количество философов ратуют за аристократический или, по крайней мере, смешанный режим. Он позволяет элитами проводить внешнюю политику, которая не под силам обычным людям: чтобы понять ее, им не хватает видения и опыта, не говоря уже о том, чтобы претворять ее в жизнь. В случае США именно американские элиты намного раньше и яснее, чем общественность, осознали необходимость вести холодную войну. Но эти элиты никогда не воспринимали общественную поддержку как должное; напротив, они тщательно культивировали ее на протяжении всей своей борьбы.
Сегодняшний истеблишмент, напротив, воспринимает вечные блага продолжающейся глобализации как должное. Однако, будучи не в силах убедить общественность в этих преимуществах, многие американские лидеры и эксперты вместо этого прибегают к клише. Например, призывают к «коллективной безопасности», характеризуя альянс, который редко действует в коллективном порядке и который не может или не будет обеспечивать безопасность своих южных и восточных границ — это больше напоминает предписание, чем аргумент.
Из этих наблюдений следует более тонкий момент, который в не меньшей степени характерен для доктрины Трампа: времена меняются, и политика должна меняться вместе с ними. Американские эксперты и политические деятели по-прежнему зациклены на поствоенной эпохе «Присутствуя при сотворении» (имеется в виду книга Дина Ачесона — Dean Acheson, Present at the Creation — прим.пер.) — вероятно, потому, что подготовка победы в холодной войне была их последним крупным достижением по всем статьям.
Это правда, что в послевоенную эпоху Вашингтон добился многих успехов, которые принесли большую пользу Соединенным Штатам и прочим странам. Однако это было несколько десятилетий назад, и сегодня Вашингтон уже не предлагает миру реалистичный путь вперед. Мы не можем просто копировать то, что делали Гарри Трумэн, Дин Ачесон и Джордж Кеннан (Jorge Kennan). Равно как не можем продолжать их линию, как будто она дает готовые решения для каждой из проблем современности.
Отсюда второй столп Доктрины Трампа: понимание того, что либеральный интернационализм — несмотря на его внушительные достижения в послевоенную эпоху — уже давно миновал рубеж падения эффективности. Глобализм и транснационализм перекладывают свои крупные затраты на авторитетные державы (в частности на Соединенные Штаты) и предоставляют гигантские преимущества растущим державам, стремящимся оспорить влияние и лидерство США. Вашингтону пришлось дорого заплатить за свою неспособность понять эту реальность: он затевал абсурдные войны в целях распространения либерального интернационалистского учения там, где оно никогда не приживется или, по крайней мере, до сих пор не прижилось; военные кампании, которые Соединенные Штаты не могут даже закончить, а уж тем более выиграть. Утрата престижа и влияния, закрытие заводов и снижение заработной платы также числятся в этом списке.
Трамп пытается скорректировать этот курс, а не ломать его целиков, как утверждают его критики. Он видит, что нынешний путь больше не работает на благо американского народа, и что это тенденция наблюдается на протяжении последних лет. Вот почему он настаивает на том, чтобы НАТО платила свою справедливую долю и отвечала требованиям и вызовам современности, а союзники вели себя как истинные союзники, в противном случае они рискуют потерять этот статус. Он полон решимости покончить с гарантиями безопасности и торговыми сделками на дармовщину и бросить вызов неприкрытому лицемерию тех, кто, подобно Китаю, присоединяется к либеральному международному порядку только для того, чтобы подрывать его изнутри.
Третьим фундаментальным принципом Доктрины Трампа является последовательность — не ради самой себя, а ради национальных интересов США. В отличие от ряда других ведущих мировых держав — например, Китая, но также и Германии, для которой ЕС служит в качестве организации-ширмы, а евро играет роль супермарки — Трамп не стремится практиковать «глобализм для тебя, но не для меня». Напротив, его внешнюю политику можно охарактеризовать как национализм для всех. Стоять за своих, настаивает Трамп, есть самый надежный способ защитить свои интересы.
Слишком долгое время внешняя политика США была нацелена на обратное. Вашингтон призывал друзей и союзников уступать свои суверенные полномочия по принятию решений другим, зачастую антиамериканским транснациональным органам, таким как ЕС и, все чаще, Всемирной торговой организации. Это еще один пережиток эпохи Присутствия при Сотворении. В конце 1940-х годов еще имело смысл подталкивать Европу — главным образом Германию и Францию — к примирению, особенно перед лицом общей советской угрозы. Но эта инициатива уже давно перестала выплачивать дивиденды. Но Вашингтон продолжает ее продвигать.
Посмотрите, какой резкой критике подвергает внешнеполитический истеблишмент США Польшу и Венгрию за то, что они заступились за себя, и в то же время он предупреждает, что Россия сегодня представляет собой такую же серьезную угрозу, какой была во времена холодной войны. Если предположить, что это утверждение верно (сомнительное предположение), не будет ли тогда целесообразно, чтобы Соединенные Штаты поощряли сильную Восточную Европу с сильными странами, включая Польшу и Венгрию, чтобы они могли дать жесткий отпор российскому ревизионизму? Не совсем понятно, как можно достичь этой цели, стращая эти страны и склоняя к подчинению Брюсселю.
Некоторые критики Трампа утверждают, что «национализм для всех» не годится как принцип, поскольку поощряет или оправдывает эгоизм противников США. Но эти страны будут действовать таким образом независимо от США. Отказываясь отстаивать интересы Соединенных Штатов, Вашингтон только ослабляет собственные позиции и позиции друзей за счет своих противников, когда вместо этого он должен стремиться к укреплению мощи и независимости Америки и ее союзников.
К счастью, Азия пока не располагает наднациональной супербюрократией в масштабах ЕС. Поэтому в Азии у администрации Трампа есть больше возможностей преследовать свои националистические интересы путем совместной работы с другими близкими им странами. Если кратко вернуться к речи Трампа во Вьетнаме: его обращение к героическому прошлому этой страны было не просто жестом учтивости. Оно послужило напоминанием о том, что сильный Вьетнам является самой надежной защитой для вьетнамцев и Соединенных Штатов перед лицом реваншистского Китая.
Эта идея указывает на заключительный основополагающий принцип Доктрины Трампа: однородный мир — не в интересах США. Уравниловка ослабляет государства, сила которых необходима для защиты наших общих интересов.
Как видно из приведенной выше цитаты из Хазони, нам всем внушали идею об опасностях национализма. Но мало кто сегодня осмеливается спросить об опасностях отсутствия национализма. И все же эти опасности многочисленны: национализм спас Францию в 1914 году, а его отсутствие стало для страны приговором в 1940 году. Более того, неясно, как честное отстаивание и борьба за свои собственные интересы может считаться чем угодно, только не благородным делом.
Помимо всего этого, глобализм делает мир менее богатым, менее интересным и более скучным. В своей лекции, написанной после получения Нобелевской премии 1970 года по литературе, Александр Солженицын утверждал следующее: «За последнее время модно говорить о нивелировке наций, об исчезновении народов в котле современной цивилизации. Я не согласен… Нации — это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла».
Эти слова, написанные почти 50 лет назад, сегодня актуальны как никогда. Солженицын говорил о другой империи, которая поглотила в себя многие народы и вела уравнивавшую всех идеологическую обработку. Сегодня эти плененные нации свободны отчасти благодаря ему, и многие из них находятся на передовой борьбы не только за свою нацию, но и за нацию как принцип.
Как ясно свидетельствует цитата Солженицына, внешняя политика Трампа по сути является возвращением к нормальной жизни. То, что было у нас раньше, просто не могло продолжаться. Слишком великодушно было бы говорить, что это могло закончиться катастрофой, ведь катастрофа свершается уже сейчас. Возвращение к некоторому подобию нормального необходимо, благоприятно и неизбежно. То, что не может продолжаться вечно, рано или поздно закончится. Вопрос лишь в том, каким образом: жестким столкновением или мягкой посадкой? Брексит, Трамп и все прочие могут казаться истеблишменту первым вариантом, когда на самом деле речь идет о втором — нормальный ответ преследуемых народов, которых заставили идти слишком далеко. Трамп просто возвращает внешнюю политику США на путь, который согласуется с природой. Природа давным-давно выхватила вилы из наших рук и с тех пор постоянно тычет ими нам в спину. Разве мы не хотим вернуть себе способность жить без этих тычков?
