Представьте себе: правительство в трудной ситуации. Экономика рушится. Рейтинги падают. В коридорах власти советники, пытающиеся завоевать симпатии непредсказуемых избирателей, решают пойти на подлость, настраивая граждан друг против друга. Они критикуют людей, которые кажутся «другими». По-другому выглядят. По-другому любят. Сравнение идет между нами и ними. На кону — наши ценности и наша культура, никак не меньше. Ты либо со мной, говорит лидер, либо против нас.
Кого это вам напоминает? Дональда Трампа? Владимира Путина? Терезу Мэй?
Вообще-то, список длинный — потому что действует политика, основанная на идентичности.
Но поскольку доходы среднего класса не повышаются, а неравенство растет, технократическая политика отодвигается в сторону.
Избиратели все чаще остаются верными своим партиям и их лидерам, как если бы они были племенами — демократами и республиканцами, сторонниками Брексита и противниками Брексита, «настоящими» американцами и британцами в сравнении с «гражданами неизвестно каких стран».
Обычно в ответ указывают пальцем на злодея — Трампа или Найджела Фараджа, или Марин Ле Пен, или Путина, или Виктора Орбана, или Реджепа Тайепа Эрдогана. Мы обвиняем их в том, что они сбивают с пути некогда разумных граждан, пугают их до полусмерти или вводят в заблуждение своим популизмом. Более того, одно из самых убийственных обвинений, выдвигаемое некоторыми американцами в адрес Трампа, заключается в том, что он ведет себя как диктатор — свидетельством того являются его язвительные речи или его непрерывные нападки на прессу.
Если бы все было так просто.
Правда в том, что диктаторы (настоящие или потенциальные) сами по себе к власти не приходят — к власти их приводим мы. Было бы полезно и поучительно более тщательно проанализировать российский опыт.
Когда в 2012 году Путин покинул пост премьер-министра и вновь занял президентское кресло, он столкнулся с согласованными действиями оппозиции и настораживающе низким (для него) уровнем популярности. Чтобы восстановить свою легитимность, Путин, как и многие другие, обратился к вопросам идентичности. Сначала это была «защита» религии. Затем было наступление на права и «спасение» России от сексуальных меньшинств, в частности, защита детей от «пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений» (это может показаться знакомым британцам определенного возраста). Затем последовали другие вопросы, в первую очередь мигранты и американцы. И это сработало.
Чтобы увидеть, как это произошло, мы на протяжении последующих шести лет следили за действиями Кремля и изучали ответы простых россиян, проводя опросы, интервью и используя социальные сети. То, что мы обнаружили, не просто поставило под сомнение наши представления о том, как работает диктатура. Результаты заставили нас переосмыслить и то, как политика, основанная на идентичности, работает в демократических странах.
В России самыми верными сторонниками Путина в то время, когда он настраивал граждан друг против друга, были не идеологически преданные ксенофобы и гомофобы. Совсем наоборот: многие из самых ярых российских националистов относились к «умеренному» Путину с большим подозрением. А вот те, кто, скорее всего, были способны «встать в очередь», были наименее агрессивными, наименее склонными к конфликтам, но больше всего озабоченными тем, чтобы хорошо ладить с другими. Люди, которых в силу их личных качеств больше всего заботило то, что думают окружающие, услышали сигналы, посылаемые средствами массовой информации, церквями и школами, и стали теми, кто чаще всего ненавидел и шельмовал. В разобщенной путинской России приспособиться стало означать «наброситься».
В следующем году Россия незаконно аннексировала Крым и начала тайное вторжение на восток Украины, спровоцировав вооруженный конфликт, тлеющий до сих пор, а также серьезную геополитическую конфронтацию с Европой и США. Также сработал объединивший людей эффект «сплочения», благодаря которому рейтинг Путина взлетел еще выше. На волне чувства причастности к чему-то великому и захватывающему (даже если весь остальной мир принимал это в штыки) люди стали лучше относиться к Путину и к своей стране. Но в первую очередь это чувство заставило их лучше относиться к самим себе.
«Крымская» эйфория — длившееся на протяжении четырех лет опьянение, во время которого россияне переоценили с лучшую сторону не только своего президента, но и свое настоящее, свое будущее и (как показали наши данные) даже свое прошлое, охватило людей стараниями не самого Путина. Его нагнетали в процессе общения друг с другом сами люди — когда смотрели телевизор, обсуждали новости в кругу друзей и родственников, распаляя чувства и повергая друг друга в состояние патриотического угара.
Это означает, что диктаторы вроде Путина держатся за власть не вопреки народу, а благодаря ему. Несмотря на то, что экономика разрушается и страна скатывается в состояние конфликта с большинством стран мира, люди по-прежнему являются его сторонниками. И дело не столько в страхе или цензуре, сколько в том, что они общаются с друзьями-единомышленниками, соседями, коллегами, родственниками и сверстниками.
Но что это значит для нас?
Точно так же, как и в России, где общественное сознание слишком зациклено на Путине и недостаточно занято обычными гражданами, мы на Западе склонны считать, что нас вводят в заблуждение такие люди, как Дональд Трамп или Найджел Фарадж (или Берни Сандерс или Джереми Корбин, если хотите). Они лгут, и эта ложь находит отклик в душах людей, поскольку люди либо невежественны, либо заперты в медийном «пузыре фильтров», где они могут слышать только то, что хотят услышать. Это так, но есть еще кое-что.
Во-первых, в силу «нисходящего» мышления мы считаем, что если можно было бы просто донести до людей факты, все изменилось бы. К сожалению, российский опыт показывает, что легко понятная и удобная вымышленная история сильнее фактов и действительности, даже когда граждане могут видеть эту действительность сами. Более того, люди, которые «устойчивы к фактам», зачастую имеют на то веские причины: изменение точки зрения означает риск возникновения конфликта с людьми, которые в социальном и эмоциональном плане для вас важны. Наверное, сделать это очень трудно.
Наконец, принято считать, что люди, из-за действий которых мы оказались в сложном положении (люди, которые проголосовали неправильно), ориентируются на лидеров, а не следуют примеру друг друга. И опять российский опыт вносит полезные коррективы. Наши исследования показывают, что люди поддерживают лидера, по причине того, что испытывают волнующее чувство принадлежности толпе, а не по причине харизмы лидера. Как только чувство принадлежности к коллективу проходит, проходит и чувство любви к лидеру.
Несомненно, политики должны сыграть свою роль в поиске выхода из этого сложного положения. Например, активизация работы по реализации социально-экономической повестки дня может послужить избирателям мотивом для того, чтобы вновь сосредоточить внимание на настоящем формировании политики. Точно так же полезным сигналом к пробуждению может послужить неизбежная неудача политики, основанная на идентичности, в обеспечении процветания. В России, например, снижение реальных доходов населения на протяжении пяти лет подряд наконец-то начало сказываться на популярности Путина.
Но если причиной политического кризиса (российского или нашего собственного) является общественность, а не (только) лидеры, то выходить из этого кризиса нужно с участием общественности. Если мы хотим вернуться к более объективной (и более гражданской) политической дискуссии, тогда нам нужно придавать меньше значения принадлежности к другим политическим группам. Мы должны сделать так, чтобы представители всех сторон могли отступать от мнений, которых придерживаются в их социальных кругах, и при этом чувствовать себя равноправными и защищенными членами общества. Нам также необходимо выяснить, куда ведут нас наши собственные человеческие инстинкты. От этого зависит наша демократия.
