Десять тысяч пустынных крыс, 10 тысяч рыб, 14 тысяч овец, 1 тысяча ягнят, 1 тысяча откормленных быков и много чего еще было поймано, забито, приготовлено и подано. Так ассирийский царь Ашшурнацирапал (883-859 гг. до н.э.) в течение 10 дней угощал своих гостей в количестве 70 тысяч человек. Для пира по случаю интронизации архиепископа йоркского в 1466 году потребовалось 104 быка, 2 тысяч игусей, 1 тысяча каплунов, 1 тысяча овец, 400 лебедей, 12 морских свиней и котиков, а также огромное количество других птиц и млекопитающих. Весьма любопытным фактом, наглядно иллюстрирующим пышное царствование Людовика XIV, является то, что он стал недееспособен, переев на одной из своих свадеб.
Ничто так не поражает воображение, как крайности: пышные банкеты, разнузданные оргии, эпические баталии, катастрофические стихийные бедствия и славные триумфы человечества. Мы со своим жадным аппетитом считаем экстравагантные пиршества грандиозными, впечатляющими, неизменно вызывающими зависть и очень редко — смущение.
Наше прошлое охотников и собирателей, составляющее 99 процентов истории человека как вида, помогло сформировать человеческие вкусы и привычки, одной из которых стала прожорливость. Мы часто наедались до отвала различной питательной едой, чтобы спастись от голода и недоедания. (Но мы также довольно часто по нескольку дней, а то и недель проводили без пищи.) Качество еды и ее количество были непредсказуемы и зависели от человеческих сил, а также от превратностей погоды и природных циклов. Мы довольно рано приспособились к периодической нехватке пищи, используя любую возможность для пополнения запаса калорий и подлежащих хранению питательных веществ, например, когда находили куст со множеством спелых ягод или лужу, в которой застряли съедобные моллюски. Люди достаточно проворные, использовавшие любую возможность, когда таковая предоставлялась, и обладавшие физиологическими средствами для превращения лишних калорий в жир, имели больше шансов выжить в долгие промежутки времени, когда не было еды, а также вырастить здоровое потомство.
Такие методы приспособления существовали уже долгое время, когда человечество совершило свою первую грандиозную революцию, которая позволила ему запасать и хранить еду. Речь идет о сельском хозяйстве. Начали появляться и разрастаться цивилизации. Больше всех от наполненных зерном закромов и пасущихся стад выигрывали фараоны, короли и прочие правители, которые могли закатывать пышные банкеты, оказывая таким образом политические услуги или демонстрируя свою власть над неимущим большинством. Фантастические пиршества (для элиты) стали неотъемлемой частью устного народного творчества.
Увы, социально-экономическое неравенство было неотъемлемой частью жизни в Европе, Азии и многих других местах мира, приобщавшегося к цивилизации. «Еда стала дифференцирующим признаком в обществе, обозначающим принадлежность к тому или иному классу, показывающим положение человека и его ранг. Это возникло очень давно, в какой-то далекий и не отмеченный в летописях момент, когда у одних людей появилось больше запасов еды, чем у других», — рассказывает историк питания из Нотр-Дамского университета в штате Индиана Фелипе Фернандес-Арместо (Felipe Fernández-Armesto).
Первые истории о продовольственной утопии появились в средневековой Европе, когда там властвовали глубокие религиозные верования, феодализм, а также голод и эпидемии. Мечты о рае, в котором можно легко прокормиться, стали среди голодающих крестьян популярным средством уйти от суровой действительности.
К числу таких идеальных мест относятся германская страна Шлараффенланд, голландская земля изобилия Луилеккерланд и наиболее знакомая нам по французскому стихотворению 1250 года страна изобилия и безделья Кокань. Общим для них является щедрое изобилие еды, свободного времени и скрытый либо открытый вызов классовой системе.
Земля безделья и обжорства была столь же сюрреалистична, как и картины Иеронима Босха. С деревьев там свисали съестные припасы. Из них же делали дома. Различные домашние животные — уже приготовленные, а иногда ради удобства с ножами и вилками в боках — резвились вокруг как живые, представляя этакую милосердную вариацию на тему живых мертвецов. С неба ливнем сыпались угри и мясные пироги. В реках вместо воды текло вино или молоко. Повсюду бродили животные, готовые к съедению, а иногда они просто запрыгивали в рот к трапезничающему. Трудная работа по выращиванию домашних животных и птицы, по ее забою и приготовлению просто исчезла.
В своей книге «Мечты о Кокане» (Dreaming of Cockaigne) заслуженный профессор Амстердамского университета и специалист по средневековой голландской литературе Герман Плейж (Herman Pleij) описывает страх тех времен перед тем, что «и без того жалкое существование внезапно сделает поворот в худшую сторону». Чтобы уменьшить эти страхи, фантастические пищевые утопии щедро сдабривали повседневную борьбу за выживание «смешными гиперболами, создающими веселые, перевернутые вверх дном миры». Кокань стала возвратом в райские кущи, земной версией рая, совершенством природы, где нет боли, дискомфорта и нужды. В этой волшебной стране борьба человечества внутри пищевой цепочки закончилась, и мы обрели свободу. Мы перестали быть добычей, но и хищниками в полном смысле этого слова уже не были. Там не нужен каторжный труд в поле и на ферме на благо господина.
Готовность животных в Кокане стать едой чем-то напоминает рассказы североамериканских индейцев, в которых дичь типа оленей или кроликов сама предлагает себя охотнику, который хорошо с ней обращается. Для коренных американцев такая схема взаимного уважения была проявлением просвещенного своекорыстного интереса. Если охотиться в меру и бережливо, то это обеспечит сытое будущее последующим поколениям животных и охотников, которые хотят есть. В отличие от Америки, одомашненные в основном животные в Кокане сами предлагают себя людям, как бы те себя ни вели. Как в любой фантазии, законы природы здесь неприменимы.
Но здесь налицо одна неизменная особенность. Чревоугодие — постыдное или горделивое — упорно присутствует сегодня в виде неумеренного переедания на общественных сборищах, на состязаниях по поеданию той или иной пищи, а также в торговых центрах, где идет распродажа со скидкой. Так или иначе, все это напоминает о нашем непростом, ненадежном и зачастую голодном прошлом.
Способность к излишествам объясняет то обстоятельство, почему люди так часто ставят на грань вымирания популяции диких животных, которые пришлись им по вкусу. Здесь особое место занимают три североамериканских вида: странствующие голуби, популяция которых к 1914 году уменьшилась с миллиардов до нуля; американские бизоны, стада которых в количестве 30 миллионов голов бродили по всему континенту, а к середине 19 века их численность сократилась до 1 тысяча особей, и североатлантическая треска, количество которой обеспечивало многие страны богатейшими уловами.
Во всех случаях, когда охотники сталкивались с таким невообразимым изобилием, какого они никогда прежде не видели, у них очень быстро исчезали все мысли об учете будущих потребностей и бережливости во имя грядущих поколений. Им наверняка казалось нелепым воздерживаться от убийства лишних животных, так как никаких наказаний и негативной политической реакции им за это не грозило, поскольку государственных норм и правил на сей счет не было. Один мой знакомый, работавший в Центре рыболовства и океанических ресурсов Канады, в 1980-х годах часто жаловался, что к мрачным прогнозам его исследовательской команды о резком сокращении количества трески никто не прислушивается. В результате запасы этой рыбы у берегов Ньюфаундленда снизились до опасно низкого уровня, и в 1992 году был введен мораторий на коммерческий вылов, который действует по сей день.
Люди на протяжении тысячелетий убивали, закалывали копьями, ловили сетями и гораздо менее плодовитые популяции, доводя их до грани вымирания, но три упомянутых выше вида заслуживают особого внимания, так как они были очень многочисленными. Наверное, именно это и ускорило сокращение их популяций, так как они поразили нас своим потрясающим количеством. Людей, которые жили в другие времена и при других обстоятельствах, легко обвинять в экологической недальновидности. Но представьте себе, что вы стоите в поле в Пенсильвании 19 века и видите, как у вас над головой пролетают миллионы странствующих голубей, которые подобно тучам закрывают от вас солнце. Станете ли вы задумываться о том, что массовый отстрел этих птиц про запас является плохим планом на перспективу?
С другой стороны, как показывает бесхозяйственное отношение к запасам трески, сиюминутное изобилие не может служить оправданием для игнорирования потребностей будущих поколений. Наверное, никакие исследования и нравственные ограничения не смогут сдержать наши естественные позывы. Фернандес-Арместо считает, что склонность убивать сверх меры характерна для человека, а следовательно, одним местом или периодом в истории она не ограничивается (хотя очень заманчиво возложить всю вину на европейцев). «Чрезмерная эксплуатация природных ресурсов является общей пагубной чертой охоты, потому что промысел зверя занятие состязательное. Нет смысла беречь дичь, потому что ее все равно убьет конкурент», — объясняет Фернандес-Арместо.
Сочетание изобилия и легкости вызывает и другие последствия. В Северной Америке и Европе на рекламных щитах, зазывающих клиентов в мясные рестораны, куры, петухи, бычки и свиньи радостно приглашают их в заведения, которые жарят, парят и подают плоть их собратьев. Это какой-то черный юмор — показывать животных, страстно желающих быть съеденными. Английский писатель Питер Мейл (Peter Mayle) отмечает в своей книге о путешествиях «Французские уроки» (French Lessons), что цель здесь — пошутить и заманить:
«Французы обычно сентиментальны в плане еды, но им нравится, когда их еда выглядит довольной и счастливой. Поэтому в мясных магазинах и на прилавках, на рекламных плакатах и на оберточной бумаге вы увидите улыбающихся кур, смеющихся коров, радостных свиней, подмигивающих кроликов и довольную рыбу. Все они как будто счастливы от того, что станут чьим-то обедом или ужином».
Английский писатель Дуглас Адамс (Douglas Adams) описывает этот абсурд в остроумной сцене в своей книге «Ресторан в конце Вселенной». Артур Дент со своими друзьями заказывает еду. К их столику подходит животное, «крупное мясистое четвероногое с большими влажными глазами, маленькими рожками и заискивающей улыбкой на губах». Оно обращается к посетителям.
— Добрый вечер. — Животное поклонилось и грузно присело на задние ноги в реверансе. — Я — Главное Блюдо Дня. Позвольте предложить вам какую-нибудь часть моего тела.
Сначала Артур недоумевает, а потом возмущается, когда ему говорят, что он должен выбрать и съесть кусок из живого животного. Инопланетные спутники Артура недоумевают, видя его реакцию, и он объясняет, что это бессердечно, а потом заказывает салат.
Легкая добыча желанна, но возникает ощущение, что это как-то неправильно. Здесь противоположности сосуществуют в коллективном сознании как мощная пара, подобно многим другим человеческим чертам. Определенная брезгливость по поводу смерти сосуществует с пониманием того, что любая не вегетарианская трапеза стоит кому-то жизни. Это такая форма сосуществования нашей анатомии и наших эмоций. Мы понимаем издержки, но прожорливость, являясь составной частью нашей биологии, все равно устанавливает правила. В этом нет ничего уникального, как и в том, что культура оказывает свое воздействие, создавая своего рода «тему и вариации». Но огромное количество комбинаций и перестановок — они только наши и ни чьи больше.
«Всеядный хищник, который может есть мясо разных животных, либо мясо и растительную пищу, не зависит от какого-то одного вида добычи. Когда его любимой добычи становится меньше, он просто меняет свой рацион. Но если предпочтительная добыча действительно его любимая, то он может периодически охотиться на нее даже тогда, когда она стала редкостью. В целом, такие животные как мы, которые едят при наличии возможности что угодно, и просто меняют диету, когда их любимая добыча встречается редко, способны нарушать экологический закон, гласящий, что хищников мало в соотношении с дичью».
Эколог Дженнифер Данн (Jennifer Dunne), специализирующаяся на переплетении пищевых цепочек и преподающая в Институте Санта-Фе, штат Нью-Мексико, показывает, как смена добычи может привести к противоречивым последствиям, когда редкая еда становится более ценной и дорогой из-за своей редкости. Голубой тунец пользуется большим спросом на международном рынке суши, в связи с чем его промысел ведется в коммерческих масштабах. Из-за этого он становится более редким, более ценным и дорогим. «Мы получаем порочную анти-экологическую динамику, — объясняет Данн. — В экосистеме, когда что-то становится редкостью, и это что-то трудно найти, его экологическая ценность снижается. Именно поэтому хищники переключаются с одной добычи на другую: им приходится тратить слишком много калорий в поисках редкой живности, либо такие поиски слишком опасны. Но на рынке роскоши внезапно появляется этот извращенный стимул больше охотиться, потому что добыча приносит больше денег».
Биология дает нам возможность разнообразить диету, учитывая будущие потребности, а вот культура находит оправдания нашему чрезмерному потреблению пищи и очень часто преувеличивает, создавая странную оправдательную цепь обратной связи. Чтобы вырваться из этого порочного круга, нужны централизованные меры контроля, меры едва ли не драконовские, поскольку обычные нормы регулирования и штрафы просто загоняют рынок в подполье, как это было с торговлей слоновой костью и чешуей панголинов. Опять же, плод воображения — будь это гипербола о шикарном пиршестве, фантазия о молочных реках с кисельными берегами, где еды в изобилии, или мысль о тунце за три миллиона долларов — стирает реальность, существующую в животном мире.
Все эти шведские столы, где можно есть до отвала, и вездесущие заведения фастфуда стали сегодняшним воплощением Коканя: дешевая еда, которую можно легко и без затруднений купить. Образ жареной свиньи, радостно бегающей с ножом в боку, снимает напряженность, связанную с тем, что перед тем как поесть, надо убить. Огромное количество пищи, которая вполне доступна, как-то меняет наше отношение к живой или некогда живой еде. Ослепленный изобилием (с налетом фантазии) разум может уйти от неприятных мыслей, скажем, о боли и страхе преследуемого либо ведомого на убой животного. Как это случилось с исчезающим тунцом, даже ясное понимание дефицита еды не может остановить стремление человека получить высокостатусные, фантастические продукты питания. Символическая ценность таких продуктов (вдобавок к гастрономической ценности) заставляет нас забывать, что это живые, чувствующие существа, которые к тому же играют важнейшую роль в своей экосистеме.
Вот такой он, человек: прожорливый, хищный, ленивый и недальновидный. Чтобы он поступал иначе, разум должен использовать сложные аргументы из философии и науки, помогающие подавить тысячелетнее умение приспосабливаться. Это трудно. Чувство голода застряло в нашей памяти на клеточном уровне, а жир и белок в мясе являются лучшей страховкой от него. И поэтому наша биологическая сущность кричит: «Ешь!» А культура подсказывает, что мясо не только легко найти, но и легко приобрести. Таким образом, земля изобилия становится землей лени. А ленивый может себе позволить отрицать нелегкую правду, скрывающуюся за его легкодоступной едой.
Луиза Фабиани — писательница, поэтесса и независимый ученый из Монреаля. Ее очерки, статьи и критические заметки по вопросам науки и культуры публикуют такие издания как «Пасифик стандарт», «Сайнс», «Нью сайнтист», «Эрс Айленд джорнал», «Вашингтон пост» и другие.
