Лозанна (Швейцария) — Людям с «миграционной историей» порой сложно найти себя заново в Швейцарии, применить свои прежние знания, стать полноценным членом швейцарского социума. Тем интереснее познакомиться с теми, кому удалось блестяще решить эту задачу.
Перед вами интервью с заведующей кафедрой славистики Лозаннского университета Анастасией де ля Фортель. Разговор шёл о современной литературе, о швейцарском образовании, о важных книгах, об интеграции в Швейцарии.
Книги под диванами
Swissinfo: Сходу хочу задать такой банальный, но важный вопрос — а почему вы выбрали литературу? Почему не стали, условно говоря, математиком, агрономом или актрисой?
Анастасия де ля Фортель: Ну, да, или, например, водителем-дальнобойщиком — именно эта профессия мне была рекомендована одним психологическим тестом… Если же серьезно, то основных причин две: одна — традиционная и вполне понятная. Мои родители — филологи, круг общения родительский был в основном филологическим. Я росла и воспитывалась в квартире, про которую сказать «забита книгами» — ничего не сказать, они были везде, даже под диванами — попросту места не хватало, хотя, конечно, там были «сосланные» книги, типа, полного собрания сочинений Ленина. Всё потому, что в нашей семье понятия «ненужные книги» не существовало, книги не выбрасывались в принципе.
Вторая причина — совсем банальная — у меня не было способностей ни к каким техническим наукам, поэтому так все и сложилось. Я училась во французской школе в Москве, а потом в последних классах попала в 67 школу, где училась в литературном классе у прекрасного филолога и литературоведа Льва Соболева, где укрепилась в мысли о своем гуманитарном призвании.
Другое дело, что я не совсем себе представляла, чем конкретно буду заниматься потом. Поступила на романо-германское отделение филфака МГУ и спустя 3 года уехала доучиваться во Францию, где защитила диплом по Бодлеру. Даже стала писать о нем диссертацию, но начала преподавать, и мне стало очевидно, что вряд ли я пригожусь во Франции со своими познаниями во французской поэзии. Перешла в компаративистику, защитила совместную диссертацию по связям французского и русского символизмов.
Любимые стихи
— Во многом меня сформировал отец, который был филологом, литературным критиком, долгое время руководил журналом «Континент» (Игорь Виноградов — прим. ред.). Отец умер в 2015 году и с этой потерей я не свыкнусь никогда.
Он был для меня идеалом во всем. Он был человеком разнообразных интересов — прекрасно рисовал, отлично знал математику, скакал на лошади, стрелял из ружья — и при этом был филологом до мозга костей. И трудоголиком, хотя время находил на все. Он много мною и со мной занимался, но я помню, что были такие «священные» часы в течение дня (он работал также много ночью), когда отец закрывался в кабинете, писал и я не имела права туда входить ни под каким предлогом. Этот образ «священной» работы я сохранила на всю жизнь. И живу и «дышу» по отцовской модели.
Мама тоже филолог, она, естественно, также принимала участие в моем воспитании. И даже нанесла мне некоторую филологическую травму! Детские книги она мне не читала, потому что считала это совершенно бессмысленным занятием (слава Богу, был отец и бабушка!). Читала же она мне Пастернака, Мандельштама, Цветаеву. Более того, я должна была все эти стихи учить наизусть. Ну и когда мне было лет пять, моим любимым стихотворением для чтения на публике было совсем недетское:
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Так что можно сказать, что и мама внесла свою лепту в мою филологическую подготовку.
Интеллектуальный очаг Франции
— Расскажите пожалуйста про учебу во Франции. В начале 1990-х годов — это было не рядовое событие. В Россию вы уже потом как ученый не вернулись?
— Я закончила три курса университета в Москве и уехала во Францию. Поехала я туда как иностранный студент Высшей нормальной школы — «интеллектуального очага Франции», как говорят французы. Чтобы уехать, мне пришлось отчислиться из МГУ с правом на восстановление. Но все свои дипломы я получила в результате во Франции, так что в итоге в России у меня, как говорится, «неоконченное высшее образование». Причем, вдвойне неоконченное. Так как диссертацию, которую я официально писала в Высшей нормальной школе и в МГУ и которую защитила в Лионе, в России в результате мне тоже не засчитали…
Еще будучи аспиранткой, я начала преподавать — в разных университетах. В Гренобле — литературу и русский язык, в Сорбонне — язык, руководила русским отделением в Политехнической школе, где преподавала русский язык и культуру инженерам-математикам — они были прекрасными студентами и опыт этот замечательный. Затем я получила место доцента в Марсельском университете, а в 2011 — место профессора здесь, в Лозанне. Но преподаю в этом университете уже с 2001 года, когда Леонид Михайлович Геллер пригласил меня вести с ним занятия по литературе. Он до 2010 года возглавлял кафедру и очень много дал мне в интеллектуальном и человеческом плане.
Русский язык в Швейцарии
— На филологическом факультете Лозаннского университета вы возглавляете кафедру славистики. Как она работает? Ведется ли преподавание на русском языке и какие с этим связаны сложности?
— Кафедра была основана более 30 лет назад. Традиционно у нас два направления — лингвистическое и литературоведческое. Для Швейцарии это большая кафедра. Русский язык здесь находится в менее привилегированном положении, чем, скажем, во Франции — в Швейцарии его не учат в лицеях и гимназиях. Так что на нашей кафедре язык начинают учить с нуля.
По плану с 3 курса, когда у студентов начинается специализация и они выбирают между литературоведением и лингвистикой, надо начинать вести семинары по-русски, но это утопия, конечно, — у студентов еще нет необходимого уровня подготовки. И вот тогда начинаются страдания для преподавателя, по крайней мере для меня — когда хочется донести до них все важные смысловые вещи, связанные с текстом, которой мы изучаем, но по-русски это сделать не всегда возможно. Но пытаться надо и приходится постоянно переходить с одного языка на другой, заниматься самопереводом. Правда, после пребывания в Америке, где я провела год на кафедре славистики университета Беркли, я к этой проблеме начала относиться проще.
В Беркли я участвовала в платоновском семинаре моего замечательного коллеги американского слависта Эрика Наймана, где выпускники и аспиранты читали Платонова по-русски, но обсуждение проходило исключительно по-английски. И это были прекрасные, очень плодотворные занятия. Так что теперь, когда я вижу, что студент рвется выразить свою мысль, но по-русски ему пока еще трудно, то я его устно не «мучаю», но прошу, например, прочитать лишнюю страницу на языке оригинала.
— А вообще желающих много — учить язык, посещать семинары по русской литературе? Швейцарцам интересна русская культура?
— Скажу честно, русский язык не очень популярен. Не только в Швейцарии, но и в той же Франции. Да и вообще, я думаю, во всем мире. Он пользовался большим успехом в эпоху железного занавеса — считался языком врага, его учили и преподавали везде. Помню, как в Высшей политехнической школе, где я долго работала (это инженерное учебное заведение, изначально задуманное Наполеоном, также как и военная школа), проходило одно светское мероприятие и я разговорилась с каким-то высоким военным чином. Узнав, что я преподаю русский, он воскликнул «О, боже, это прекрасно, я тоже его когда-то учил! Какое это было чудесное время, когда мы все были обязаны его учить!». Но времена поменялись… У нас на первом курсе учится где-то 25 человек, затем кто-то уходит, но большинство остается.
— А почему приходят? Зачем, казалось бы, швейцарскому студенту славистика, чем он потом будет заниматься?
— По разным причинам приходят. Например, потому что предки были русскими или были как-то связаны с Россией. Какая-то семейная история часто служит мотивацией. Но иногда бывает и другая. Несколько раз мне говорили: «Я прочел „Преступление и наказание" (или какой-то другой роман), книга меня потрясла, я хочу учить русский язык». Наши выпускники обычно спокойно находят работу — в издательствах, в журналистике, в турагентствах или даже в банках.
Особая кафедра
— В чем специфика вашей кафедры? Что есть в Лозанне, чего нет на факультетах или кафедрах славистики других швейцарских университетов?
— У нас сильная лингвистическая составляющая (это не везде так), работают прекрасные специалисты в области истории лингвистических идей. Что же касается литературы, то, когда в 2011 году я стала профессором кафедры, то открыла программу художественного перевода (с французского на русский и с русского на французский), насколько мне известно, единственную в Швейцарии. Это плод сотрудничества с Центром художественного перевода при Лозаннском университете. Студенты работают с профессиональными переводчиками, учатся ремеслу.
Безусловно, к этому должен быть талант — впоследствии не все станут переводчиками, — но не стоит преуменьшать и значение обучения профессии. Я большое значение придаю «панорамным», общим, вводным курсам — видимо, сказывается русская «закваска» на немецкий манер, во франкоязычной системе высшего образования такой тип лекций не очень распространен. Я веду курс «Панорама русской литературы», который начинал еще Геллер. Правда, я кое-что изменила: у него курс предполагал обзор литературы с древних времен до конца 19 века, у меня это период 19-21 веков. Читаю его я по-французски и послушать приходят студенты самых разных отделений.
Также мы много занимаемся современной, новейшей литературой. Этой мой сознательный выбор, который идет вразрез с бытующим в среде некоторых филологов мнением, что занятия современной литературой подрывают статус филологии как науки. Помните как у Довлатова — «бывают науки точные, и значит бывают неточные. Так я стал студентом филфака». Я же не считаю, что филология —это исключительно «археология форм».
Конечно, если Достоевского мы можем анализировать как четко определенный объект (мы знаем с чего он начал и чем закончил), то современная литература находится в постоянной динамике развития и, следовательно, как бы незавершенности. И это создает определенные трудности в исследовательской работе. Но они преодолимы, недаром же русское научное литературоведение — формальная школа — создавалось именно на плацдарме современной — для того контекста начала ХХ века — литературы.
Да и студенты надо сказать очень радуются, что автор жив и что можно не только прочитать его тексты, но иногда и напрямую их с ним обсудить. Так как специфика нашей кафедры еще и в организации регулярных встреч с современными авторами. Я начала активно заниматься этим с 2011 года и первой нашей «ласточкой» с современного литературного горизонта был Владимир Сорокин. С тех пор к нам регулярно приезжают знаменитые писатели и поэты, послушать которых съезжаются очень многие, со всей Швейцарии. Таким образом мы выполняем и важную просветительскую миссию.
— Если говорить о новых проектах, что бы вы хотели выделить?
— С коллегой, прекрасным поэтом Максимом Амелиным, который еще и главный редактор московского издательства ОГИ, мы открыли совместную научную серию «Studia Slavica Lausannensia». Первый ее сборник, вышедший в 2018 году, называется «Призраки, монстры и другие инакие существа. Метамарфозы фантастики в славянских литературах». Конечно, это статьи академического, исследовательского плана, но и не специалистам они показались интересными — весь тираж был быстро раскуплен. Сейчас вышел уже второй сборник — фестшрифт в честь профессора нашей кафедры Патрика Серио «История лингвистики, история идей». Готовится третий.
Хочу также сказать еще об одной важной публикации: в 2018 году мы втроем — с переводчиком Жан-Клодом Шнайдером и издателем Антуаном Жакотте, директором парижского издательства «Шум времени», выпустили первое полное собрание сочинений Мандельштама на французском языке. Это было огромное событие для франкоязычной публики, оно имело колоссальный резонанс. Шнайдер выучил в свое время русский язык, именно чтобы переводить Мандельштама, работал над переводами более 30 лет. Это двухтомник: в первом — двуязычном — собрана поэзия, во втором — проза. Я считаю Мандельштама одним из самых значительных поэтов современности. А его судьба — поэтическая и человеческая — это знаковая судьба для трагического 20 века. И то, что у франкоязычного читателя (кстати, Мандельштам — наверное, самый известный русский поэт во франкоязычной среде), есть теперь доступ к его творчеству — необыкновенно важно.
Одно из важных направлений работы кафедры — издательское. Двуязычные книги, выпущенные совместно с московским издательством ОГИ.
С этими же коллегами мы планируем и новый проект. Работая над предисловием и комментариями к двухтомнику, над редактурой перевода, я регулярно использовала «Воспоминания» Надежды Яковлевны Мандельштам, 1-ю и 2-ю книгу. Но у нее есть и 3-я книга, которая во многом состоит из комментариев к поздним стихам Мандельштама, например, к «Воронежским тетрадям». Мне нужно было цитировать на французском, оказалось, что книга не переведена. Ее переводом мы сейчас и занимаемся и выпустим обязательно.
— Из огромного количества публикуемой литературы что бы вы могли выделить и, может быть, даже порекомендовать к прочтению?
— Занимаясь современной литературой, я, к сожалению, читаю далеко не всё. Новейшая литература — это такой нескончаемый бушующий океан, и если поставить цель прочитывать всё, то из этого океана просто не выплывешь и просто перестанешь жить. То есть не будет времени ни на подготовку занятий, ни на административные обязанности, ни на семью. Возможно, литературному критику это нужно, но не мне.
Авторы, которыми я интересуюсь, — это Владимир Шаров, к сожалению умерший в прошлом году (мы с моим американским коллегой Марком Липовецким готовим сейчас для НЛО посвященный ему сборник); Дмитрий Быков, Владимир Сорокин. Мне очень интересен молодой автор Сергей Лебедев. В 2010 году он выпустил книгу, которую я вообще считаю знаковой, — «Предел забвения». Так что, если говорить о топ-4 лучших книг последних 20-и лет, которые я бы рекомендовала прочитать, это «Предел забвения» С. Лебедева, «Оправдание» Д. Быкова, «Воскрешение Лазаря» В. Шарова, «День опричника» Сорокина.
— С какой точки зрения вы занимаетесь современной литературой? Как ее аспект вам особенно важен?
— Мне чрезвычайно интересно и важно то, как современная литература работает с историческим прошлым, с трагическим прошлым России. Несколько лет назад на русский была переведена замечательная книга моего коллеги и друга Александра Эткинда «Кривое горе: память о непогребенных», в которой автор, используя фрейдовские психоаналитические модели, показывает, что травма тоталитарного прошлого в России еще далеко не изжита. Более того — память о нем регулярно вытесняется, люди часто говорят — зачем ворошить прошлое, надо забыть, поставить точку и идти дальше.
Но в том-то и дело, что без продуктивной, сознательной «проработки» — анализа, рефлексии и покаяния — советского прошлого с его миллионами жертв двигаться вперед не получается. Получается двигаться назад, когда Сталин — истребивший половину страны, предстает героем и спасителем России. Современная русская литература в лице тех авторов, о которых я упоминала выше, и многих других является той важной «территорией» на которой и через которую осуществляется продуктивная работа памяти о тоталитарном прошлом и политика покаяния, которая, когда-нибудь, будем надеяться, станет общей для России.
