Зимой 1919 года поселок Анадырь, расположенный вблизи Полярного круга, представлял собой группу чумов: склады шкурок лисы, медведя и росомахи, несколько контор меховых компаний и здание администрации, назначенной Российской империей. Анадырь жил добычей зверя на Чукотке, полуострове, который почти соприкасается с Северной Америкой у Берингова пролива. Нажитые благодаря охоте богатства зачастую отправлялись вовсе не в Российскую империю, как следовало бы в соответствии с картами; власть Москвы, расположенной в четырех тысячах миль от Чукотки, была весьма шаткой. Большая часть прибыли, получаемой от добычи шкур лисы и моржа, отходила торговцам с Аляски, лежащей всего в нескольких сотнях миль к востоку. Это сделало Анадырь поселением, построенным, как утверждал молодой большевик из центральной России Михаил Мандриков, на «капиталистической системе», которая «никогда не освободит рабочих из-под капиталистического гнета». Рабочие Анадыря были по большей части коренными жителями чукотской тундры и скалистого побережья. Вот уже почти сто лет, как они торговали шкурами и моржовыми бивнями с американцами. Мандриков и его соратник Август Берзин приехали на север, чтобы проповедовать освобождение, донести людям представление о том, что «каждому человеку <…> в равной степени принадлежат все ценности мира, добытые трудом».
Октябрьская революция состоялась за два года до того, как Мандриков и Берзин взяли под свой контроль областную администрацию, захватили меховые склады и объявили о создании первого советского революционного комитета, или Ревкома, на Чукотке. Полтора месяца спустя большинство членов Ревкома были мертвы — расстреляны торговцами, мало сочувствующими революции. В 1923 году Красная Армия объявила Чукотку свободной от «белых бандитов [солдат Белой армии], иностранных хищников и армий-разорителей», частью «нового мира, новой жизни братства, равенства и свободы». Это было начало грандиозного арктического эксперимента, во время которого Советский Союз перенес свои идеи коллективного производства, партийности и марксистской социальной трансформации на Чукотку. Моржи и северные олени, а также коренные народы, которые зарабатывали себе на жизнь благодаря их мясу и шкурам, вот-вот должны были присоединиться к революции рабочих.
Чукотка бросила большевикам особенно трудный вызов. Ее народы — кочевые оленеводы тундры, чукчи, и охотники на моржей с побережья, юпики, — были потенциальными советскими гражданами. Но с марксистской точки зрения они находились на самой низшей исторической ступени, еще до появления сельского хозяйства и промышленности, не говоря уже о социализме. В 1924 году группа преданных большевиков, среди которых были имевшие опыт взаимодействия с «отсталыми народами» этнографы, сформировала Комитет Севера. Комитет отправлял в регионы от Мурманска до Чукотки «посланников новой культуры и нового Советского государства», готовых, по словам одного из членов комитета, «принести на Север пламя своего энтузиазма, порожденное Революцией».
Тихон Семушкин, учитель с юго-востока Москвы, был настолько вдохновлен рассказами о советском труде в Арктике, что сел на поезд на восток, а потом отправился по морю на север от Владивостока. Прибыв на Берингов пролив, Семушкин обнаружил, что за плечами у него не только прошлое, но и Международная линия перемены дат. Чукотка, писал он, была местом встречи «двух дней — нового и старого — и двух миров, нового и старого, социалистического и капиталистического».
Зимой единственным способом передвижения была собачья упряжка или запряженные оленями сани; летом земля была заболочена. Насекомые не давали покоя. Основной пищей было сквашенное мясо моржа или вареная оленина. Юпики и чукчи практиковали шаманизм и жили в эпоху, которую человеческая история, казалось бы, должна была уже давно пройти — без грамотности, воздержания, науки или равенства полов. Там не было ни хлеба, ни одежды в нашем понимании, ни мыла.
Чукчей не волновали рассказы Семушкина о том, как «все наши народы строили новую жизнь, как сказал Ленин». В своих мемуарах, написанных спустя несколько лет после прибытия на Чукотку, Семушкин описывает попытку убедить чукотского старца по имени Тнайргын отправить детей кочевников в школу-интернат на культбазе в советском селе Лаврентия. Указывая на портрет Ленина, Семушкин объяснял, «как он, тот, кого мы видим на стене, учил, что все народы будут жить хорошо только тогда, когда они сами будут строить свою жизнь» и научатся читать. Тнайргын ответил: «То, что вы говорите, чепуха. Разве он не знает, что мы и так сами строим свою жизнь?»
Такое мнение, как у Тнаргына, было весьма популярно среди чукчей. В 1927 году секретарь восстановленного Чукотского Ревкома попытался организовать выборных лидеров среди чукчей, но ему сказали, что у них нет «вождей» и они «все равны», по крайней мере, вот уже много лет. И никто не хотел обсуждать оленей. Чукчи, которые начали одомашнивать северных оленей за сотни лет до прихода Советов, знали, что животные помогли увеличить численность местного населения и усилили политическую власть, позволив людям разбогатеть, владея тысячными стадами. «Чукчи приняли меня тепло и охотно говорили на общие, абстрактные темы и темы, которые непосредственно не касались их домашнего скота, — сообщал один из членов Ревкома. — Но как только речь зашла об оленях и оленеводстве, чукчи насторожились и смолкли».
Эксперт из комитета написал, что единственный способ «радикально повысить производительность местной экономики» — это «коллективизация на севере». Повышение производительности устранит бедность, коллективные хозяйства создадут рабочие места, а все вместе это создаст возможности для сознательных действий. Но коллективизация должна была «начинаться с самых простых форм — объединений для общего пользования землей, артелей (мастерских) для совместного производства продуктов — и постепенно подниматься к более высоким формам социалистического производства». Каждая артель становилась колхозом, или коллективным фермерским хозяйством, где рабочие владели средствами производства и, наконец, совхозом — хозяйством с централизованной собственностью и нормами выработки. По мере развития коллективизации производство будет расширяться. На Чукотке это означало, что будет производиться больше оленины и моржовой ворвани, а в будущем «жир морских животных потечет быстрой, широкой волной в резервуары» охотничьих артелей, пишет один морской специалист. Чтобы добывать больше моржей и северных оленей, нужно было коллективизировать оленеводство и охоту.
Некоторые юпики приняли взгляды большевиков. В детстве Маллу, молодой человек из деревни Унгазик, научился охотиться на моржей на морском льду. Он также выучил русский язык у одинокого православного миссионера с Чукотского побережья. Когда пришли большевики, их ужасное владение языком юпиков не помешало Маллу разобраться в том, какие у них планы. То, что он услышал, было спасением от зим, «когда мы голодали, потому что морской зверь не приходил», оставляя «детей без отцов». Поэтому он писал позже: «Я решил организовать колхоз» под названием «К новой жизни». К 1928 году Маллу и еще полдюжины других юпикских мужчин были избраны членами местной советской администрации. У большевиков были новообращенные.
Однако в глубинной части страны среди оленеводов тундры большевики проповедовали освобождение людям, которые не считали себя угнетенными. Чукчи веками жили своей жизнью, и в этом им помогали олени. Семушкин говорил родителям чукчей, что школа — это полезное и нравственное место; но все, что видели чукчи — пьянство, ругань и жульничество приезжих вместе со вспышкой гриппа, который убивал детей. Ходили слухи, что сам Семушкин был разносчиком гонореи. Советы обещали вывести чукчей из вечного застоя к сознательному историческому действию, не увидев за чукотской историей войн и одомашнивания народ, который и так считал, что определяет свое будущее. Там, где Маллу видел в советских идеях возможности, Тнаргын видел невежество и угрозу со стороны иностранцев, которые «не понимают нашего образа жизни» и «не могут жить в тундре».
Некоторые чукчи посещали культурную базу из-за чая, радио и фильмов, которые там предлагались и были для них в новинку, но они не слишком активно принимали участие в рабочих комитетах. Еще меньше было оленеводов, заинтересованных в присоединении к артели или колхозу. В двадцатые годы условия для оленей были хорошими, так что их поголовье разрослось до полумиллиона животных. В конце десятилетия менее одного процента чукотских домашних оленей находились в коллективных хозяйствах. Там, где пастухи готовы были объединить своих оленей, колхозные стада были настолько малы, а запасов так немного, что коллективы так и не сдвинулись с мертвой точки. Как писал один из организаторов: «Мы купили оленей. Мы их всех съели. <…> Так что на самом деле никаких колхозов оленеводов не существует».
***
Первый пятилетний план, начатый в 1928 году, требовал, чтобы в течение половины десятилетия СССР прошли «курс развития, который занял у Западной Европы от пятидесяти до ста лет», — писал член Комитета Севера Анатолий Скачко. Для чукчей требуемая скорость была еще выше: тысячелетие за десятилетие, поскольку «даже тысячу лет назад культурный уровень [русских] был выше». Люди либо оставались позади — в отстающих, — либо активно трансформировались. Эта трансформация объединила материальный прогресс и личное спасение; социализм должен был стать Царством Небесным, созданным просвещенными душами на Земле.
Стремление к скорости не терпело таких людей, как Тнайргын, который, с советской точки зрения, предпочитал жить в прошлом. Не может быть будущего до тех пор, пока шаманы и кулаки с их не коллективизированными оленями не будут ликвидированы, а их души преображены.
Иван Друри прибыл из Мурманска в 1929 году с поручением организовать первый чукотский совхоз в поселке Снежном, в ста милях к северо-западу от Анадыря. Чукчи, как он обнаружил, «относились к нашей деятельности с недоверием и подозрением. Они понимали, что мы хотим стать „чаучу" — хозяевами стад — то есть боялись нас как будущих конкурентов. Более бедные пастухи все еще находились под их полным влиянием». Друри начал свой колхоз с нескольких новобранцев и оленей, которых богатые чукчи продали ему по девять рублей за самку и двенадцать за самца. Он так и не заплатил. Дальше на север, вдоль рек Чаун и Омваам, ветеринары и зоологи изучали, какие дары можно ожидать от коллективизированной тундры. Передвижные «красные чумы» следовали за кочевниками по тундре. В них большевики показывали фильмы, поясняя вслух происходящее на мерцающем экране: вот товарищ Ленин, он уже умер; вот товарищ Сталин; Сталину нужны новые мужчины и женщины, и чтобы каждый «повышал свой культурно-политический уровень».
На самом деле чукчи видели у красных чумов, как чужестранцы подстрекают людей, раздают им таблетки и порошки, обманывают, не платя за оленей, требуют, чтобы молодежь выступала перед старейшинами, а женщины перед мужчинами, вглядываются в заросли и водят руками над стадом оленей, бормоча какие-то числа. Казалось, они проклинали все, к чему прикасались. Целые кочевые кланы находили пастбища глубже в тундре, удерживая свои стада вдали от каких-либо признаков государства. Один советский чиновник жаловался на то, что кулаки и шаманы «гнали прочь учителей, как волков от стада». Чукотские родители объясняли большевикам, что «детям нужно учиться ухаживать за оленями» и «защищать стада, поэтому они не могут посещать школу».
Председатели колхозов, тайная полиция и персонал чукотских продмагов начали насильственно преобразовывать общины коренных народов, ведя, по словам местного партийного лидера, «решительную борьбу против пережитков племенной системы», включая конфискацию оленей и арест несогласных. Если обращаться «с кулаками и шаманами по-хорошему, они будут плодиться, как мухи, — заключил лидер партии из Анадыря. — Мы должны схватить их всех, чтобы они не могли навредить нашей работе».
Для чукчей пятилетние планы превратили советских людей из тех, кого можно избегать или посещать по желанию, в источник опасности. Простое ношение амулета делало человека шаманом, а шаманов арестовывали. Крупные оленеводы стад обнаружили, что, если они не отдадут своих оленей, они станут врагами государства. Многие семьи отступили вглубь, к широким, чистым рекам и зеленым холмам. Другие нападали на местных активистов и членов партии. Оленеводы готовы были скорее зарезать свой скот, чем передать его государству. В 1932 году на Втором съезде Советов по Анадырскому району чукотский делегат, которого выбрали из-за того, что у него не было оленей — а, следовательно, теоретически он симпатизировал Советам, — «без единого вскрика вонзил себе в сердце чукотский нож» и умер на месте. «Никто не ожидал такого подвоха», — отмечалось в протоколе официального собрания партии, а самоубийство объяснялось «провокацией кулаков и шаманов».
Такие насильственные меры не остались незамеченным в Москве. В 1934 году Сталин приказал, чтобы кадры преодолели «отчуждение и изоляцию» северных народов. Новые правила позволяли членам колхоза оставлять себе до шестисот оленей, а не требовали, чтобы все животные стали коллективной собственностью. Были и другие новые стимулы для вступления в колхоз: зачастую только в местном магазине можно было достать чай, сахар и табак в этом регионе. К концу 1934 года примерно треть населения Чукотки так или иначе подверглась коллективизации.
***
Ятгыргину было шестнадцать лет в 1940 году, когда его семья вступила в колхоз «Полярная звезда» в Берёзово. Это была небольшая деревня со школой и, конечно, множеством чумов вдоль реки Онемен, берега которой были красными от иван-чая. Деревня находилась неподалеку от хорошего пастбища и там было достаточно тепло для того, чтобы росли деревья. Семья Ятгыргина вступила в колхоз не по своей воле. Он вспоминал, как однажды ночью советские военные прибыли на их стоянку, чтобы арестовать старейшину по имени Гемавье. В суматохе были убиты человек десять, включая троих сыновей старика. Военные сожгли жилища и «унесли с собой абсолютно все», вспоминал Ятгыргин. «Сани, даже мешковину и веревку — до последнего мотка». Без саней и тягловых оленей невозможно было перевести стадо на новые пастбища; семьи вынуждены были вступить в колхозы. «С самого начала мы были раздавлены силой властей, — вспоминал он десятилетия спустя. — Многие умерли, потому что мы не могли жить той жизнью, которую нам навязали». Тундра, которую предлагали Советы, была полна надежды, но это были их представления о надежде. Семье Ятгыргина пришлось распрощаться со своими оленями, а вместе с ними — с привычным для них миром. У орлов больше не было своей собственной страны, мыши не были людьми с подземными домами, готовыми превратиться в людей-охотников, а завиток шерсти горностая не мог превратиться в живого горностая, а затем в медведя. Советы сожгли амулеты Гемавье.
Согласно официальной версии партии, Гемавье отказался платить налоги со своего стада, так что он был кулаком. Хуже того, он организовал убийство местных членов колхоза в отместку за то, что они забрали еще больше оленей. Он встал на «путь физического уничтожения советских людей, партийных работников, активистов-колхозников», — писал советский историк. Гемавье был арестован и умер в тюрьме в Анадыре. Его олени отошли колхозу.
События в Берёзово были частью целой серии обвинений, арестов, пыток и тюремных сроков, которые начались в Москве и через несколько лет дошли до Чукотки. В 1935 году паника по поводу предателей и несогласных спровоцировала аресты и казни представителей верхушки Коммунистической партии. К 1937 году чистка распространилась на все слои советского общества. На Чукотке коллективизацию превратили в обязательную идеологическую проверку. Те чукчи, кто ее не прошел и отказался вступать в колхоз, предстали перед судом за «вредительство работе» передвижных культбаз. Другим были предъявлены обвинения в разгульном образе жизни, пьянстве, «неспособности бороться с кулаками» или любых других действиях, которые могли помешать созданию колхоза. Каждый должен был ответить на вопрос «Что вы делали в тундре?». Если ответ был недостаточно убедителен, человека могли посадить или расстрелять.
По новым законам те чукчи, которые не состояли в колхозах, должны были отдавать государству семьдесят процентов своих стад. После 1938 года не ходить в школу означало нарушать закон, так что 90% детей кочевников внезапно стали преступниками. Такая логика могла превратить любого взрослого чукчу в сухую строчку — запись об аресте в НКВД. Охотника-одиночку по имени Караувье в 1936 году приговорили к десяти годам тюремного заключения за то, что он практиковал шаманизм и запрещал своим детям вступать в комсомольскую организацию. Оленевод по имени Ваписка, невысокий мужчина с оспинами, живущий в долине реки Чаун, у которого было двадцать два оленя, был заключен в тюрьму в мае 1940 года как диверсант. Когда представители власти пришли к его чуму, чтобы арестовать его, Ваписка заявил: «Я не признаю советскую власть. Я сам хозяин в тундре. Я не позволю открыть школу на своей стоянке. <…> Многие люди заболели, потому что русские сюда приезжают. Скоро наступят времена, когда погибнет много людей».
***
Одновременная практика коллективизации и чисток увеличила число оленеводческих колхозов в Анадырском регионе до двадцати одного к 1940 году. Некоторые из них даже работали. Но чукотские стада потеряли более ста тысяч животных с начала коллективизации в двадцатых годах. Причиной был климат — отчасти революционный, а отчасти самый обыкновенный. В тундре выдались теплые годы.
В 1941 году, после того как нацисты вторглись в Советский Союз, потребность в больших стадах обострилась. На Чукотке советские бюрократы, тайная полиция, инженеры, геологи, учителя, врачи и ветеринары, — теперь приезжие составляли четверть населения полуострова, — не могли надеяться на новые поставки говядины, свинины и колбасы. Весь белок шел на фронт. Так что именно олениной питались пилоты, летавшие на Аляску по ленд-лизу, строители, чиновники, управляющие разработкой оловянных месторождений. Моржей убивали тысячами, чтобы восполнить «нехватку жира» в стране. Коммунальные хозяйства требовали, чтобы в колхозы отправились все олени до единого. «В колхозе „Передовик", — отметил один товарищ, — на 1 января 1941 года насчитывалось 355 оленей, а к 1 января 1945 года у него было 9 216 голов общественных оленей», что свидетельствует о том, что «каждый год колхоз перевыполнял план развития оленеводства». Пожертвованиями в виде оленины, моржовой ворвани и рублем колхозы поддерживали танковые колонны. Тысячи убитых оленей и тысячи фунтов кожи были отправлены на фронт.
На Чукотке Вторая мировая война оказалась еще и гражданской войной. Конфискация и налоги на скот спровоцировали восстание по всей тундре. Когда Ваписка, человек, арестованный за диверсию, сбежал из тюрьмы, он подговорил и другие семьи уклоняться от советских требований военного времени. Они были не одни. «Бедные люди живут в колхозе, где правительство забирает всю прибыль, — заявил человек по имени Латылкот в НКВД в 1944 году. — Но я сам себе хозяин. Под властью чукчей лучше живется». Он отказался отдать своего оленя. Во время закупочной кампании для Красной Армии оленевод по имени Трунко «категорически отказался помогать нашей стране», сообщил один из офицеров, и даже организовал налет, чтобы выкрасть колхозный скот. Офицер рекомендовал поднять в воздух самолет, чтобы «захватить контрреволюционную террористическую группу Трунко» и «ликвидировать ее» из тундры.
Пять лет спустя Ятгыргин вернулся с весеннего пастбища в свой колхоз «Полярная звезда» и обнаружил, что семьи работников голодают. Председатель конфисковал у них все мясо и рыбу. Ятгыргин вместе с другими колхозниками избили директора и выбрали нового лидера. Отряд Красной Армии в поселке Марково послал солдат, чтобы арестовать «агитаторов». В густых березовых зарослях вдоль реки началась перестрелка. Несколько старейшин покончили с собой. Погибли пятьдесят человек, а Ятгыргина взяли под стражу. Его бросили в тюрьму в Новосибирске, почти в пяти тысячах километров от дома.
Когда в 1955 году Ятгыргина освободили, открытая вражда между советскими людьми и чукчами прекратилась. Последние открыто практикующие шаманы были на контроле НКВД. Но многие семьи практиковали ритуалы наедине, обучая своих детей, по крайней мере, некоторым значениям амулетов и молитв перед тем, как 1 сентября каждого года вертолет заберет их в школу-интернат. Когда они возвращались домой, родители жаловались, что те не умеют обращаться с оленями и свободно разговаривать с родителями после того, как девять месяцев говорили только по-русски.
Но другие чукчи, такие как поколение юпиков, вдохновленное Маллу, были членами партии и соблюдали новые ритуалы планов и социалистических праздников. Чукча по имени Отке представлял Чукотку в качестве депутата Верховного Совета. Русский учитель Семушкин, возвращаясь на Чукотку в 1951 году, сказал, что «быстрые перемены являются характерной чертой нашего социалистического строительства», приводя к «революционным преобразованиям», включая дороги, больницы и чувство общей цели. «Советские люди пробудили чукчей для культурной и политической жизни, — писал он, — и возродили жизнь на этой холодной земле». Один молодой оленевод сказал Семушкину, что «большой слой снега и льда лежал на нашей прошлой жизни. И тогда товарищ Сталин помог нам сломать этот холодный слой и выбраться на солнечный свет <…> Мы живем совершенно новой, интересной и умной жизнью».
Возможно, в 1950-е годы наиболее вероятным образом жизни в регионе было стремление приспособить старые ценности к новым. На реке Омваам чукча по имени Тимненентин был одним из первых, кто присоединился к колхозу «Амгеума». У него было три жены и достаточно оленей, чтобы он считался влиятельным человеком. В 1951 году, старый и больной, он потребовал, чтобы его брат совершил ритуальное убийство, жертвоприношение, которое вкупе с подходящими заклинаниями принесло бы богатство его народу. Брат Тимненентина неохотно возразил, что «мы живем в новом времени, а наши прежние законы и обычаи, установленные нашими предками, устарели». Советский этнограф в ужасе вмешался, объяснив, что «все мы, русские, как и вы, чукчи, живем в новое время, <…> где больных лечат, а не умерщвляют». Тимненентин согласился на лечение вместо смерти: другой вид жертвы для нового типа коллектива.
Батшеба Демут (Batsheba Demuth) — историк, доцент Брауновского университета, автор книги «Плавучее побережье: экологическая история Берингова пролива» (The Floating Coast: An Environmental History of the Bering Strait).
