В 2013 году Тома Пикетти (Thomas Piketty), старший научный сотрудник Высшей школы социальных наук и преподаватель Парижской школы экономики, опубликовал книгу «Капитал в XXI веке», которая разошлась тиражом в 2,5 миллиона экземпляров по всему миру. 12 сентября выходит его новая работа «Капитал и идеология», которая рассматривает вопросы формирования и оправдания неравенства. «Монд» эксклюзивно публикует отрывки из этой книги объемом более 1 200 страниц.
Идеологию следует принимать всерьез
Неравенство является не экономическим и технологическим, а идеологическим и политическим явлением. Так выглядит самый очевидный вывод представленного в этой книге исторического анализа. Иначе говоря, рынок и конкуренция, прибыль и зарплата, капитал и долг, квалифицированные и неквалифицированные работники, граждане и иностранцы, налоговые гавани и конкуренция — все это не существует как таковое. Речь идет об общественных и исторических конструктах, которые полностью зависят от выбранной нами для реализации юридической, налоговой, образовательной и политической системы, а также данных нами себе категорий. Эти решения связаны в первую очередь с представлениями каждого общества о социальной справедливости и справедливой экономике, политическим и идеологическим противостоянием различных групп и существующей риторикой. Важный момент в том, что это противостояние является не только материальным, но и (наверное, даже в большей степени) интеллектуальным и идеологическим. Другими словами, идеи и идеологии имеют значение в истории. Они позволяют формировать представления о новых мирах и разных обществах, а также структурировать их. Всегда возможно несколько путей движения.
Такой подход отличается от множества консервативных теорий, которые говорят о «естественных» основах неравенства. Вас вряд ли удивит, что элите разных обществ, во все времена и на всех широтах, зачастую свойственно стремление представлять неравенство как естественный и объективный процесс, объяснять, что существующие социальные несоответствия, конечно же, направлены на интересы самых бедных граждан и общества в целом, и что у существующей структуры нет альтернатив, поскольку любые существенные изменения повлекут за собой страшные бедствия.
Исторический опыт говорит об обратном: неравенства варьируются в пространстве и времени по масштабам, структуре и условиям, причем это происходит с такой скоростью, какую современники едва ли могли предвидеть всего за несколько десятилетий до того. Иногда все это действительно ведет к бедствиям, но в целом различные сломы, а также революционные и политические процессы, которые позволили уменьшить и преобразовать прошлое неравенство, стали огромным успехом. Именно они лежат в основании наших самых ценных институтов, тех, что позволили сделать идею человеческого прогресса действительностью (всеобщее голосование, бесплатное и обязательное школьное образование, всеобщее медицинское страхование, прогрессивный налог). Скорее всего, эта тенденция продолжится в будущем. Современное неравенство и существующие институты — не единственно возможный вариант, что бы ни думали на этот счет консерваторы, и тоже должны постоянно меняться и переосмысливать себя.
Как бы то ни было, этот подход, который концентрируется на идеологиях, институтах и разнообразии возможных траекторий, отличается от ряда доктрин, называемых иногда «марксистскими». Из них следует, что состояние экономических сил и производственных отношений практически автоматически определяет идеологическую «надстройку» общества. Я же наоборот подчеркиваю существование настоящей автономии сферы идей, то есть идеологическо-политической сферы. При одном состоянии развития экономики и производственных сил может существовать множество режимов идеологии, политики и неравенства.
Например, теория автоматического перехода от «феодализма» к «капитализму» после промышленной революции не учитывает сложность и разнообразие различных исторических и политико-идеологических траекторий, которые наблюдаются в разных странах и регионах мира, в частности между колонизаторскими и колонизированными регионами (и внутри каждой группы), и не позволяет сделать полезные выводы о следующих этапах.
Продолжая нить этой истории, отметим, что альтернативы всегда были и будут. На всех уровнях развития существует множество вариантов структуризации экономической, социальной и политической системы, определения отношений собственности, организации налогового или образовательного режима, решения проблемы государственного или частного долга, регулирования отношений между разными людскими сообществами и так далее. Всегда существует несколько возможных путей организации общества и отношений власти и собственности в нем. Причем отличия кроются отнюдь не только в деталях. В частности, существует несколько способов организации отношений собственности в XXI веке, и некоторые могут сильнее отходить от капитализма, чем путь, который сулит его уничтожение, не заботясь о том, что будет дальше.
Изучение различных исторических траекторий и множества незавершенных исторических развилок прошлого представляет собой наилучшее противоядие, как от элитарного консерватизма, так и выжидания революции. Это выжидание зачастую ведет к размышлениям о по-настоящему освободительном государственно-политическом режиме и подталкивает одновременно к гипертрофированной и неопределенной государственной власти, что может оказаться не менее опасным, чем сакрализация собственности, с которой предположительно ведется борьба. Такое отношение повлекло за собой в ХХ веке существенный человеческий и политический ущерб, за который нам до сих пор приходится расплачиваться. Тот факт, что посткоммунизм (в его российском и китайском вариантах, а также, в некоторой степени, в восточноевропейском варианте, несмотря на все различия трех этих траекторий) стал в начале XXI века лучшим союзником гиперкапитализма, является прямым следствием коммунистических катастроф сталинизма и маоизма, отказа от всех связанных эгалитаристских и международных стремлений. Коммунистическая катастрофа даже вытеснила на второй план ущерб от рабовладельческой, колониальной и расовой идеологий, а также их глубокие связи с идеологией собственничества и гиперкапитализма, что можно считать немалым достижением.
(…)
Человеческий прогресс, возвращение неравенства, разнообразие мира
Затронем самую острую тему. Человеческий прогресс существует, но он хрупок и может в любой момент споткнуться о неравенство и национализм. Человеческий прогресс существует: чтобы убедиться в этом, достаточно понаблюдать за развитием здравоохранения и образования в мире на протяжении последних двух столетий (…). Ожидаемая продолжительность жизни с рождения в мире выросла с 26 лет в 1820 году до 72 лет в 2020 году. В начале XIX века в первый год жизни умирали 20% детей, тогда как сегодня таких случаев менее 1%. Если рассматривать продолжительность жизни тех, кто достигли возраста в один год, то она увеличилась с 32 лет в 1820 году до 73 лет в 2020 году.
Можно привести и другие показатели: шанс новорожденного дожить до 10 лет, а взрослого — до 60 лет, вероятность пожилого человека провести 5-10 лет на пенсии без проблем со здоровьем. По всем этим моментам долгосрочный прогресс производит впечатление. При этом можно найти страны и эпохи, когда продолжительность жизни идет на спад даже в мирное время: речь идет, например, о Советском союзе в 1970-х годах и США в 2010-х годах. Обычно такая ситуация не сулит ничего хорошего режимам. Как бы то ни было, в долгосрочной перспективе тенденция к улучшению бесспорна, причем во всех регионах мира и вне зависимости от доступных демографических источников.
Здоровье человечества сегодня лучше, чем когда бы то ни было раньше. Есть у него и небывалый доступ к образованию и культуре. В начале XIX века не было ЮНЕСКО, которая с 1958 года определяет грамотность как способность человека «прочитать, понять и написать короткий простой текст, касающийся его повседневной жизни». Сведения из различных исследований и переписей позволяют установить, что в начале XIX грамотными были всего 15% населения мира старше 15 лет, тогда как сегодня речь идет о более 85%. Подтверждают тенденцию и более узкие показатели, такие как продолжительность учебы в школе: она составляла едва год два века назад и достигает 8 лет в современном мире (даже более 12 лет в самых развитых странах). В эпоху Остин и Бальзака в начальную школу ходили менее 10% населения мира, а при Адичи и Фуэнтесе более половины молодежи богатых стран получают доступ к высшему образованию: то, что некогда было классовой привилегией, становится общедоступным.
Чтобы осознать масштабы преобразований, стоит вспомнить, что население мира и средний доход выросли более, чем в 10 раз с XVIII века. Первый показатель увеличился с 600 миллионов в 1700 году до более 7 миллиардов в 2020 году. Что касается второго, насколько его можно замерить, средняя покупательная способность (в евро 2020 года) выросла с 80 евро в месяц на жителя планеты в 1700 году до 1 000 евро в 2020 году. Как бы то ни было, нет уверенности в том, что этот существенный количественный прогресс — стоит отметить, что оба показателя отражают средний экономический рост в 0,8% в год, пусть и на протяжение более чем трех столетий (доказательство того, что 5% рост экономики, наверное, не является необходимым условием счастья на Земле) — является таким же бесспорным, как достижения в здравоохранении и образовании.
В обоих случаях интерпретация этих изменений неоднозначна и открывает сложные споры по поводу будущего. Демографический рост отчасти отражает спад детской смертности и то, что все большее число родителей могли дожить до преклонных лет с живыми детьми, что довольно важно. Как бы то ни было, если рост населения продолжится в том же темпе, через три века мы можем прийти к отметке в 70 с лишним миллиардов человек, что едва ли можно считать желательной и даже приемлемой перспективой для планеты. Рост среднего дохода отражает отчасти реальное улучшение жизненных условий (в XVIII веке три четверти населения мира едва зарабатывали на то, чтобы хоть как-то обеспечить себя, а сегодня этот показатель сократился до пятой части), а также появление новых возможностей для путешествий, отдыха встреч и эмансипации.
Как бы то ни было, национальные показатели, которые задействуются здесь для описания долгих изменений и с момента их появления в конце XVII — начале XVIII века в Великобритании и Франции применяются для оценки национального дохода, ВВП и иногда даже национального капитала стран, связаны с целым рядом проблем. Помимо их сосредоточения на средних показателях и полного отсутствия учета неравенства, они слишком медленно начинают принимать во внимание вопросы обоснованности, а также человеческого и природного капитала. Кроме того, не стоит переоценивать их возможность сводить к одному показателю многофакторные преобразования условий жизни и покупательной способности за столь долгие периоды.
В целом, действительный прогресс в плане здравоохранения, образования и покупательной способности скрывает сильнейшее неравенство и неустойчивость. В 2018 году показатель смертности среди детей до 1 года составлял менее 0,1% в самых богатых европейских, североамериканских и азиатских странах, но достигал 10% в самых бедных африканских государствах. Средний мировой доход достигал 1 000 евро в месяц на жителя, но при этом составлял всего 100-200 евро в самых бедных странах и более 3 000 — 4 000 евро в самых богатых. Эта цифра была даже еще выше в некоторых маленьких налоговых гаванях, которых (не без основания) подозревают в стремлении обокрасть всю остальную планету, тогда как процветание некоторых государств опирается на выбросы углекислого газа и грядущее потепление. Определенный прогресс на самом деле был достигнут, но это никак не отменяет факта, что всегда можно добиться большего или хотя бы серьезно задуматься на этот счет, а не погружаться в блаженное удовольствие при виде достижений мира.
Мир едва отошел от страха ядерного апокалипсиса в связи конфликтом коммунизма и капитализма после развала советской системы в 1989-1991 годах и отмененного в 1991-1994 годах апартеида в ЮАР, как в 2000-2010-х годах его ждали новые угрозы — потепление климата и общая тенденция к национализму и ксенофобии. Все это происходит в обстановке небывалого усиления социально-экономического неравенства с 1980-1990-х годов в совокупности с радикальной собственнической идеологией в высшей степени. Утверждать, что все эти эпизоды, наблюдавшиеся с XVIII по XXI век, были совершенно необходимыми для человеческого прогресса, было бы неверно. В траекториях и режимах, разумеется, могло быть еще больше неравенства, однако всегда возможны траектории и режимы с большим равенством и справедливостью.
Если из мировой истории трех последних столетий и можно сделать какой-то вывод, то им будет вывод о нелинейности человеческого прогресса и ошибочности мнения о том, что все всегда идет к лучшему и что свободной конкуренции держав и экономических деятелей достаточно, чтобы чудесным образом привести нас к общественной и мировой гармонии. Человеческий прогресс существует, но это борьба, которая должна в первую очередь опираться на рациональный анализ исторических преобразований, их положительных и отрицательных черт.
(…)
Оправдание неравенства в обществах собственников
У собственнической идеологии есть аргумент, который формулируется скрытым образом в декларациях прав и конституциях и намного более открытым образом в политических дебатах вокруг собственности, которые шли во время французской революции и на протяжение XIX века. Его можно представить следующим образом. Если у нас начинают высказывать сомнения в полученных в прошлом правах собственности и их целостности во имя концепции социальной справедливости, которая достойна уважения, но всегда будет определяться и восприниматься несовершенным образом, и никогда не сможет быть объектом консенсуса, сможем ли мы осознать, когда нужно остановить этот опасный процесс? Не двинемся ли мы напрямую к политической нестабильности и постоянному хаосу, что в конечном итоге обернется против самых малообеспеченных слоев населения? Непреклонный собственнический ответ заключается в том, что рисковать этим не стоит и что ящик Пандоры перераспределения богатств не должен быть открыт.
Такая аргументация постоянно присутствует во время французской революции и объясняет множество отмеченных неточностей и колебаний, в частности между «историческим» и «лингвистическим» подходом к давним правам и их переложением на новые права собственности. Если мы ставим под сомнение оброк и барщину, не станет ли это ударом по аренде и всем правам собственности? Мы видим те же самые аргументы в обществах собственников XIX века и начала XXI века. Они все еще играют основополагающую роль в современных политических дебатах, в частности с возвращением на первый план собственнической риторики конца ХХ века.
Сакрализация частной собственности лежит в основании естественного ответа на страх вакуума. С того момента, как мы отказываемся от трехсоставной схемы, которая предлагала решения для формирования равновесия между властью воинов и служащих и в значительной мере опиралась на религиозную трансцендентность (необходима для обеспечения легитимности служащих и их мудрых советов), нужно найти новые ответы для обеспечения стабильности общества. Достигнутое в прошлом абсолютное соблюдение прав собственности обеспечивает новую трансцендентность, позволяет избежать всеобщего хаоса и заполнить вакуум, оставшийся после ухода трехсоставной идеологии. Сакрализация собственности стала в некотором роде ответом на конец существования религии в качестве политической идеологии.
Мне кажется, что исторический опыт и формирование основанного на нем рационального знания позволяют отойти от этого, конечно же, естественного и понятного ответа, которому в то же время не чужды нигилизм и лень, пессимизм насчет человеческой природы. В этой книге я попытаюсь убедить читателя в возможности опираться на уроки истории для определения лучших норм справедливости и равенства в сфере регулирования распределения собственности по сравнению с простой сакрализацией пришедших из прошлого прав. Эти нормы, конечно же, должны быть предметом развития и постоянного обсуждения, но они все равно оставляют позади общепринятый вариант с принятием существующих позиций созданного «рынком» неравенства. Кстати говоря, именно на этой прагматической, эмпирической и исторической основе развивались социал-демократические общества ХХ века (несмотря на все свои минусы, они продемонстрировали, что сильнейшее имущественное неравенство XIX века вовсе не было необходимым для обеспечения стабильности и процветания, как раз наоборот) и могут сформироваться новаторские политические идеологии и движения начала XXI века.
Главная слабость собственнической идеологии заключается в том, что пришедшие из прошлого права собственности зачастую ставят серьезные проблемы в плане легитимности. Мы только что рассмотрели это на примере французской революции, которая, не моргнув глазом, превратила оброк в арендную плату. Мы видим точно такие же трудности с вопросом рабства и его отмены во французских и британских колониях (там решили, что нужно предоставить компенсации хозяевам, а не рабам) или же на примере посткоммунистических приватизаций и частного разграбления природных ресурсов. В целом, проблема заключается в том, что, вне зависимости от насильственного или незаконного характера изначальной апроприации, серьезное, устойчивое и во многом произвольное неравенство постоянно воссоздается, как в современных гиперкапиталистических обществах, так и в старых обществах.
При всем этом формирование приемлемой для всех юридической нормы представляет собой проблему. Мы сможем по-настоящему рассмотреть этот сложный вопрос только в конце нашего исследования, после рассмотрения различных исторических опытов, в частности важнейших опытов ХХ века в сфере прогрессивного налога и, в целом, перераспределения собственности. Они стали материальной исторической демонстрацией того, что сильное неравенство вовсе не является необходимым, а также предоставили конкретные и операционные данные о минимальных уровнях равенства и неравенства, к которым стоит стремиться. В любом случае, собственнический аргумент о необходимости государственной стабильности заслуживает серьезного рассмотрения, как и меритократический аргумент, делающий упор на личных заслугах (он, безусловно, сыграл меньшую роль в собственнической идеологии XIX века, чем в ее новом варианте, который существует с конца ХХ века). Но у нас еще будут все возможности, чтобы рассмотреть все эти политические и идеологические процессы.
В целом, собственническую идеологию следует рассматривать с точки зрения того, что она собой представляет: сложную и потенциально убедительную риторику в некоторых моментах (грамотно определенная в своих пределах и правах частная собственность действительно является частью ведомственных инструментов, которые создают условия для самовыражения и конструктивного взаимодействия личных устремлений), но в то же время идеологией неравенства, которая в своей самой радикальной и грубой форме нацелена на оправдание общественного доминирования, причем зачастую избыточным и карикатурным образом.
На самом деле, речь идет о весьма практичной идеологии для тех, кто находятся на самом верху, что касается неравенства как среди людей, так и наций. Самые богатые люди находят здесь аргументы для оправдания своей позиции по отношению к самым бедным во имя своих усилий и заслуг, а также необходимой всему обществу стабильности. Самые богатые страны находят здесь причины для доминирования над бедными в связи с предполагаемым превосходством их правил и институтов. Проблема в том, что эти аргументы и представленные теми и другими факты в их подтверждение выглядят не слишком убедительными. Как бы то ни было, перед тем, как перейти к рассмотрению этих изменений и кризисов, стоит начать с эволюции собственнических обществ XIX века во Франции и других европейских странах, начиная с основополагающего и неоднозначного момента, которым стала французская революция.
